Современную живопись придумали мужчины, а женщины еще за нее и не брались – может, это им и не надо? Так или иначе, они еще ее по-женски не передумали, а если и писали, то с оглядкой на мужчин, следуя им, боясь отступить с проторенной дорожки, потому что дорожку-то торили «гении», «блистательные авторитеты», «великие художники». Но если женщина может сесть за руль и носить брюки, почему она не может нарисовать кувшин, лето, облака?
Образы с картин Татьяны Комшиловой тянутся в воздух, при этом они чутко привязаны к земле – корневая система предохраняет и удерживает их от опасной невесомости. Женская логика получает уверенность, зримое выражение, которое подчас куда интереснее и вариативнее боевого мужского нонконформизма и авангарда.
Мир – для людей, для травы, для радости и чуть-чуть... для одиночества. Как вкусно пахнет влажная, сырая земля в лесу, какие «мокрые» в апреле закаты – пронзительной желтизны, по синему небу…
Головастая мать-и-мачеха на кривеньких стебельках прижилась в обыкновенном граненом стакане. В «Воспоминании» удирает от постового смешной автомобиль с красными колесами. «За окном» – унылый гофрокартон провинциального житья-бытья, который расчерчен яркими, плакатными, цветными деревьями – они вписались в монотонную, «картонную» реальность, но одновременно перевешивают ее. Сколько всего любопытного происходит!
Гуаши Комшиловой – простые и сложные, непокладистые и гармоничные, задумчивые и легкомысленные, ребячливые, умные, но вовсе без зауми или тягомотины. Кобура реализма ей не жмет.
Картины вроде существуют сами по себе, как будто ни о чем, в них некий птичий гомон, а присмотришься и прислушаешься, и возникают вопросы: а зачем это поле, куда ведет эта дорожка, почему деревья похожи на медведя?
Прекрасно, что вопросы остаются вопросами.
Комшилова не загадывает зрителю шарады, головоломки из «Что? Где? Когда?», не удобряет почву под интеллектуальные интерпретации или обособленное, постмодернистское эхо. У нее прямое восприятие жизни: тепло – это когда тепло, холодно – когда холодно; тут обожглась, тут согрелась, здесь посидела, здесь дальше пошла.
Она не увиливает от красок жизни, она их схватывает в их прямом очаровании и делает самые простые и даже избитые напрочь сюжеты разумным цветком.
О НЕЙ
Вячеслав Ершов:
– Она – художник. На первом месте у нее стиль. То, как Набоков пишет в литературе, – так она идет в живописи.
ОНА О СЕБЕ
- Я больше люблю общаться с художниками-непрофессионалами, чем с профессионалами – те слишком ревнивы, многие коммерциализировались. Некоторые пытаются замаскировать свои ухищрения, но это же видно, когда художник ставит себе цель: «Купите меня! Купите!» Это не очень хорошо. По молодости лет я была очень требовательна в этом вопросе, особенно, к мужчинам: уж если взялись, мужики, куда вы скатываетесь? Но, повзрослев, поняла, что и это нормально, и на это есть причины. Сложность и тонкость профессии художника в том, что ты всегда перед выбором, кому ты служишь – музе своей или кому-то другому. И профессиональные художники часто замучены этим выбором, многие спиваются, многие портятся, а непрофессионалы абсолютно искренни – это живой нерв, они не притворяются и смело говорят: «Принимайте нас такими, какие мы есть, – смешными, нелепыми».
- Профессионалу трудно быть смешным и нелепым?
- В 1998-м нас пригласили на Академическую дачу в Вышний Волочек, мне 37 было, но я, наивная такая, думала – мы сейчас приедем, попадем в общество художников, где все друг друга любят, общаются, все в творчестве… Щас! Ага! На Академичке, конечно, замечательно – природа, мастерские, но начнем с того, что мы туда попали, а нам даже «Здрасьте» никто не говорит. Чувствуется, что люди туда ездят каждый год, все друг друга знают, у них своя тусовка: председатели областных Союзов, элита – из Москвы, из Питера. У каждого домика стоят крутые-раскрутые машины, а мы приехали с рюкзачком на поезде… Они – солидные дяденьки, раз в неделю выходят на этюды. Я еще удивлялась – почему деревья кругом обломанные? А это если веточка дяденьке мешает, он ее – хрусь! У него воображение уже отсохло, он только, как фотоаппарат, может работать, салонные картинки красит, а у нас же совсем другие установочки были. Мы два месяца на Академичке жили, нас никто не замечал – встречают-то по одежке. Но в конце был итоговый просмотр работ, и после него мы всем чего-то так полюбились! Два последних дня оставалось, а нам все ручки тянут, телефончики просят, подарок оставить… Нам смешно, конечно, было: «Мужики, эх вы!.. Кошмар!..» Но что делать? Зато они – на джипах, а мы со своими дурацкими идеями в голове, но мне скучно на них смотреть, не завидно ничуть.
- Ваше понимание, что есть живопись, с возрастом изменилось?
- Конечно! Во-первых, по молодости мы все максималисты: черное-белое, полутона редко у кого присутствуют, хотя нам кажется, что они есть, но это нам кажется. Во-вторых, по молодости всегда идешь за внешним эффектом. Я никогда не хотела рисовать «похоже». В моей группе, в которой я училась в ивановском худучилище, ребята подобрались постарше, поумнее, и я за ними тянулась, потому что тщеславие было задето (как же так – они знают, а я не знаю!), – к Булгакову, к Гессе, тогда их мало кто читал. Мы с первых шагов в некоторый философский аспект искусства стремились погрузиться, но больше влекло: «А как это сделано?» – эффект, фактура, сочетание цвета. Довольно долго эта погоня за внешним эффектом во мне сохранялась. После училища я хотела поступать в Москву или Питер, но тут любовь-морковь; естественно, как уезжать? Благо открыли текстильный институт. А там тоже хорошо! Моим учителями были Кузьмичёва. Приказчикова, Бахарев. Они исповедовали принцип: делайте, что хотите, как хотите, лишь бы это было красиво, лишь бы это было эстетно. Я очень долго в эстетизме барахталась, сначала мне это нравилось, потом я поняла, что мне этого мало. А тут поток пошел – Владимир Соловьёв, Сергей Булгаков… Я тогда на батике зарабатывала, но, начитавшись Бердяева, будучи еще некрещеной даже, и в батик свою философию потянула. Надо мной все смеялись, батик же чисто утилитарная штука, все должно быть красиво. А мне мало, что красиво! В жизни наступает какой-то момент: коллизии происходят, или через книги, или с определенными людьми жизнь сталкивает, но в итоге ты понимаешь, что в искусстве драгоценно его внутреннее содержание. Неважно, как писать: тоненько-тоненько на маленьком формате или свободно, импульсивно на большом, или всё сломать, как Пикассо сломал, – но если внутри есть наполненность, оно будет живое, а не мертвое. Для меня до сих пор тайна за семью печатями, как такое получается, в какой момент ты становишься творцом, когда у тебя есть что сказать миру… Вот сейчас у меня такой период, что мне нечего сказать миру. Я мужу жалуюсь: «Мне нечего сказать миру». Он меня спрашивает: «Ты чего такая ходишь?» – «Саш, мне нечего сказать миру» (тут потребуется смайлик, чтоб передать интонацию. – Д.Ф.). И вот такие периоды меня посещают с завидной регулярностью. Это выматывающее состояние.
- И как выгребаете?
- Когда такое засасывает, я единственный способ нашла удержаться на плаву – спасаюсь графикой, причем графика не академическая, а чисто тупая, на уровне рефлексии: вечером сижу, провожу линии.
- А чтоб работа возобновилась?
- А чтобы возобновилась, надо, чтобы я начала реагировать на окружающий мир. Пусть тот же самый пейзаж за окном – я столько лет его видела, ничем он меня не вдохновлял, а потом – бац – и я понимаю, что в нём для меня бесконечный источник вдохновения.
- Многие художники рисуют вид из мастерской.
- Потому что ты же рисуешь не вид из мастерской – ты рисуешь самого себя, а «вид из мастерской» – это внешняя оболочка, это как бы повод для того, чтобы сказать, как мне сейчас.
- Вот и Бахарев говорит, что все его работы, независимо от жанра, – автопортреты. У вас в творчестве преобладают пейзажи. Почему вам, чтобы рассказать о себе, больше подходит пейзаж?
- У меня в паспорте стоит – «место рождения: деревня Калинино», маленькая деревушечка в семнадцати километрах от Фурманова. Я как-то читала «Дар» Набокова (люблю Набокова), и меня поразила его способность погружаться в детство. Я задумалась: а у меня какие самые первые в жизни воспоминания? Оказалось, что это – ощущения природы: как меня везут на плетеных саночках (видимо, зима), я спеленутая, двигаться не могу, а надо мной – черное-черное небо со звездами, и почему-то я запомнила, что некоторые звезды двигались – почему они двигались? Может, это самолеты летели (тут опять нужен смайлик. – Д. Ф.). Следующее воспоминание – это соловьи, которые пели, потому что наш дом и лес – всё было рядом. Потом – запах ландыша… Мы родом из детства. Нас никто не привязывал, мы росли как трава – не как сейчас: «Туда не ходи – там бандиты ходят», «Сюда не ходи – снег в башка попадет». У нас же по-другому было! Велосипед – по полям гонять! Запах земли сырой, когда весной снег оттаивает и пахнет – до сих пор балдею. И еще воспоминание: в детском саду нам дали задание нарисовать березу, и спасибо воспитательнице – она меня похвалила, сказала: «Таня нарисовала березу лучше всех!» Это к вопросу о том, как важно детей хвалить, как поднимается у них самооценка.
- У вас есть любимое дерево?
- Нет, все любимые. Я люблю природу, у меня с ней связь. Она для меня как живая душа, и чем старше я становлюсь, тем болезненнее в некотором роде у меня это ощущение становится.
- Вы живете в Фурманове – это даже не областной центр. Не ощущаете себя оторванной от мира?
- Бывают периоды (не буду лукавить), когда грустненько, хреновенько, но близость к природе всё компенсирует. Когда судьба вытаскивает в Москву, или в Питер, или в Иваново, в 99 процентах – это такая смерть. К вопросу о художниках – любителях и нелюбителях. Мне с нашими нелюбителями интереснее, веселее, я их обучила... Это не потому, что я такая благодетельница. Просто поняла, что, если не создам сама себе среду, я здесь загнусь. А с профессионалами чаще всего выходит как – приезжаешь, а между нами стена. И чего? Вроде тебя к коллегам привезли, наслаждайся, Таня, – ты всё сидела, стенала, что не с кем говорить, а ничего не происходит. На выставках, конечно, можно увидеть то, что тебя задевает, будоражит, но это надо как золотую жилу в руде искать… Мы же не всеядны. Кому-то важна фотографическая схожесть. Как наши бабушки любят говорить, если им картина нравится: «Ну прямо как живое!» А я говорю: «Покойники тоже как живые лежат – хорошо их накрашивают. Для вас живое, для меня мертвое». Вот и с братом-художником часто не складывается… И потом сейчас столько информации – телевидение, Интернет, книги можно качать бесконечные. В этом плане ощущение оторванности, изолированности у меня исчезло – все в Интернете можно посмотреть. А вот чего никакой Интернет тебе не даст: поля, цветы, заснеженные тропинки, даже наша провинциальная заброшенность, запущенность – всё это очень человеческое, бытийное. В суете большого города оно нивелируется. Я всё больше дорожу тем местом, где живу.
- Ваши пейзажи – яркие, красочные, как детские рисунки. Творчество – это не впадение в детство?
- Впадение. Ага. Инфантилизм вообще мне свойственен.
- Это хорошо или плохо для художника?
- Фраза есть в Библии: «Будьте как дети». Ребенок ничего о мире не знает – у него нет опыта пятидесятичетырехлетней тетки, он всё видит впервые, всему радуется и удивляется, или пугается, и художник в этом смысле должен быть ребенком, сохранять непосредственность. Но у каждой медали две стороны. Всё равно приходится решать какие-то практические, житейские вопросы, а когда художника что-то отвлекает от творчества, он теряет энергию. Это вещи очень тонкие. С одной стороны, плохо, когда человек сидит всё один да один со своими березками, домушками, а с другой – хорошо! Потому что как только тебя выносит в общий поток дел – вжих – и сердце пустое, как у ледяного.
- Есть стереотип, что женщина не художник, что это сугубо мужская профессия. Вы как ощущаете?
- Я полностью согласна. Если серьезно заниматься искусством, это должно быть служение, а у нас в любой профессии мало кто служит, и мужчина более к этому приспособлен. Я в принципе не совсем нормальная женщина, в том плане что у меня нет детей: я сознательно от этого отказалась. И еще я, наверное, не очень путная тетка, не в тренде тетошном (тридцать три смайлика. – Д. Ф.).
- Вы учите детей, а как объяснить ребенку, хорошая картина или плохая?
- Это самое сложное! Детям до семи ничего объяснять не надо, им всё нравится, а тем, которые уже немножко взрослые, книжку показываешь Матисса или Пикассо, они: «Фу, каля-баля, чего хорошего?» – «А ты смотри, чего написано – «Ве-ли-ки-е художники»! Это не я придумала! Так в книжке напечатано!» Они верить начинают.
- А взрослым как объяснить?
- Мой рецепт в следующем: человек пришел на выставку – он должен выбрать, какая картина именно его, представить, что он ее купил и видит каждый день у себя дома, как жену или друга. Он приходит веселый – видит ее, грустный – видит ее, приходит никакой – видит ее. Он ее принимает, она его не раздражает. Иногда он на нее не реагирует, но в ней для него неиссякающая тайна, магия, интрига, что-то недораскрытое.
- Вы в свои картины что-нибудь зашифровываете?
- Иногда да. Вот «Пробуждение». У меня в нем зашифрован корабль, хотя в нём никакого корабля не увидишь. Я эту работу писала не с натуры, точнее, написала сначала этюдик – этюдик никакой: апрель, небо пронзительно голубое, перелески наши… Ну люблю я апрель. Я не люблю осень. Я философская, все эти дела, но я не Пушкин, к сожалению. Люблю весну, люблю: ааа – вдохнуть. Пришла в мастерскую. У меня был холстик – думаю, напишу по этюду работку. Писала-писала, а ничего не выходит, повторяю по сути этюд – земля желто-рыжая, с выцветшей травой, никак ее с небом сгармонировать не удается – осень получается, но не весна! И вдруг стало ясно, что деревья на картине, небольшая рощица – это как кусок острова или часть корабля, чего-то плывущего в океане планеты, по морю земли, под морем космоса – бездонным, синим. Я землю тоже синим закрасила – и «корабль» поплыл! В «Августе» мне были важны березки-подружки – чтоб они куда-то шли по зеленому лугу. В местечко Михайловское! Про третью картину мне говорили: «Закрась мутно-темное пятно на небе – зачем оно нужно?» Я не могу его закрасить – не знаю почему. В нем – энергетика, оно сохраняет магию весны, магию апреля – холодного, радостного, налетающую стихию.
- Вы смело выбираете цвета. Чувствуете смелость во время работы, свободу, легкость?
- Это кажущееся. Очень долго ищешь, иногда больше года.
- Нет ощущения, что живопись сейчас как способ самовыражения – независимо от качества – становится таким же старомодным явлением, как балет или опера?
- Я слышала суждения, что живопись на холсте – уже рудимент, но не для меня. Для меня она никогда своего значения не утратит – так же, как бумажная книга.
- У вас на стене висит репродукция «Джоконды». Это уже не картина, а притча во языцех – с ней все носятся как курица с яйцом. Что в ней такого?
- Я сама до Возрождения созрела не сразу – только годам к пятидесяти начала любоваться Рафаэлем, Леонардо… «Джоконда», на первый взгляд, – очень простое произведение: сидит тетенька – с современной точки зрения, совершенно не красавица, не Боттичелли; руки сложила, на тебя смотрит. Но в этой картине нет ничего лишнего. И насколько она изящна! Я раньше не видела – мне нужен был эффект, что-то яркое, сногсшибательное. А в «Джоконде» всё тихое, спокойное, минорное даже, но смотришь на пейзаж за ее спиной, на уходящие дали, и в них что-то полуземное, полунеземное… И женщина – такая же. Она сидит и смотрит на нас: «Ну и чего вы там? Как вы там? Суета сует?» Она как будто обладает высшей мудростью. Но можно написать сколько угодно полуулыбок и пустынных пейзажей, а магии в них не будет. Художники – проводники. Это их высшая цель. У Леонардо всё на это работает. Он нашел баланс – композиционный, линейный, цветовой баланс содержания: чтоб не больше и не меньше, – чтоб эту женщину поднять на уровень надмирного пространства. Она знает то, чего не знаем мы.
- Вы уже много раз повторили слово «магия», имея в виду магию творчества, а собственно магия, мистика – это выдумка людей или что-то реальное?
- Мистика – это уже не из моей истории. Слово «магия», конечно, интересное, скользкое, но я под магией имею ввиду нечто недоступное, из области непостижимого, трансцендентального.
- Ну вот – когда не знают, как объяснить, обычно начинают объяснять еще более непонятным!
- Хорошо. Скажу по-другому. Магия для меня – это то, что ближе к божественному, а всё, что связано с мистикой, – это от дьявола. Понятно?..
