От фрагментации общества к фрагментации режима
Декабрьские протестные выступления содержат в себе гораздо больше, чем минимальное требование честных выборов, которое вынесено в их девиз. Легко видеть, как подлинный мотив протестов прорывается из-за скромных поначалу целей.
Вышедшие 5 декабря на Чистые пруды негодовали из-за конкретных фальсификаций в день выборов. 6 декабря на Триумфальной площади к этому добавилось возмущение репрессивным аппаратом государства. 10 декабря под сомнение было поставлено уже всё выборное законодательство вместе со счётной машиной. Ещё через две недели главной мишенью митингующих стал человек, претендующий на представительство национальных интересов.
Несложно предсказать, что основным мотивом акций 4 февраля станет недоверие будущему главе государства. К этому моменту ещё не успеет произойти голосование, и не случатся предполагаемые фальсификации, не будет известно, сколько понадобится туров и как поведут себя конкуренты – а будущий триумфатор уже получит чёрную метку. Системе будет отказано в праве выбрать себе главу по действующим в этой системе законам и при помощи набранного по этим законам аппарата. Неважно, что все прекрасно знают, как этого главу зовут – его избрание будет соответствовать действующему моральному и правовому порядку, а значит, оправданно с точки зрения этого порядка. Следовательно, под ударом оказывается сам порядок.
То, что действующий порядок оказался охвачен пожаром нелегитимности, позволяет предположить дальнейшее развитие событий и сделать некоторые практические выводы.
1. Непризнание сложившегося порядка и требование его замены новым порядком представляет собой требование революции. Эта революция носит моральный характер и уже давно разворачивается внутри каждого, кто ощутил неприемлемость навязываемых средой этических решений и пришёл к их отрицанию. То, что она вырвалась наружу, стало естественным следствием неспособности человека бесконечно существовать в условиях нулевой моральной плотности. В обстоятельствах, когда история обещает остановиться на двенадцать лет, разумно ожидать либо волны эмиграции, либо волны революции.
Содержание революции определяется её субъектом, становление которого происходит сегодня. Для понимания того, что собой представляет этот субъект, и что привело к его возникновению, полезно обратить внимание на ту оптику, которая как раз не позволяет его увидеть. Как ни странно, точка зрения, с которой протестное движение представляется всего лишь толпой рассерженных горожан, столь разобщённой, что в ней попросту не с кем разговаривать, может сказать многое об этом движении. Потому что движение как раз и несёт в себе протест против политики сегрегации и сегментации, которая признаёт лишь частные и узкогрупповые интересы, протест против индивидуального шантажа («А ты готов променять стабильность и достаток на…?»). Революция направлена против диссоциации, создающей удушливую атмосферу враждебности, подозрительности и безразличия, навязывающей своекорыстие и обман в качестве единственно разумных решений.
В конечном счёте, движение стало реакцией на уверенность в том, что никакое движение невозможно, и объединилось против убеждённости в том, что невозможно никакое единство. Весьма показательно, что режим не относится всерьёз к требованиям честности и не видит никаких интересов там, где отсутствуют «особые», сепаратные интересы. Если смотреть с позиций режима, то можно договариваться о том, чтобы поделиться властью и ресурсами с отдельными группами влияния, но невозможно разговаривать с людьми, которые всерьёз требуют честных выборов – в этой логике такие люди просто невменяемы. Однако именно этой разъединяющей перспективе революция сегодня отказывает в легитимности.
2. Ситуация, когда люди выходят на улицу с революционными требованиями и при этом уверяют, что не хотят больше никаких революций, говорит не только о том, что лицом протеста сегодня стали цивилизованные граждане, у которых вызывает отвращение мысль о насилии. Важнее другое: поскольку внятной альтернативы существующему порядку пока не обозначено, протестанты разрываются между нелегитимным режимом и угрожающим вакуумом внелегальности, который открывается по ту сторону режима. Это вполне характерно для динамики революции: Виктор Цой, который идеально чувствовал её драматургию и потому теперь вновь стал её голосом, закончил свой революционный гимн словами «И вдруг нам становится страшно что-то менять».
Однако те, кто видит решение в том, чтобы требовать смены нелегитимной власти, «оставаясь строго в рамках правового поля», в буквальном смысле не понимают, что говорят. И дело здесь не в том, что нет никакого единого правового поля (с одной стороны, право на мирные собрания гарантировано как Конституцией РФ, так и Европейской конвенцией о защите прав человека, а с другой – это право фактически отобрано, так как поставлено федеральным законом в зависимость от решений исполнительной власти). И даже не в том, что правовое поле на самом деле постоянно переопределяется под влиянием политической ситуации (когда заявленная численность митинга превышается на несколько тысяч человек, организатор митинга получает за это пятнадцать суток ареста; но этого не происходит, когда заявленная численность превышается на десятки тысяч). Австрийский правовед-позитивист Ханс Кельзен, известный своей приверженностью правовым процедурам, указывал, что единственным ограничителем легитимности порядка является его действенность. Полное соблюдение всех норм права способно только укрепить легитимность правового порядка. Напротив, революция как окончательная делегитимация исходного порядка с необходимостью предполагает совершение действия, не предполагавшегося этим порядком.
Это, разумеется, не влечёт за собой призывов ни к насилию, ни к полному игнорированию норм существующего права – напротив, наибольшего успеха в последние годы удавалось достигать как раз мирным протестным движениям. Однако насилие не следует путать с гражданским неповиновением. Гражданское неповиновение – это принципиально ненасильственное поведение, которое в корне отличается от обычного преступления тем, что осуществляется не в собственных интересах действующего, а в интересах группы или всего сообщества. В коллективных формах оно позволяет снижать вероятность открытого насильственного конфликта и при этом парализует действенность порядка. Как отмечала Ханна Арендт, гражданское неповиновение лучше всего обнаруживает нелегитимность системы и её дезинтеграцию. Неслучайно событием, которое легло в основание нынешнего протестного движения, стал несогласованный (в его фактической численности) митинг 5 декабря и последовавший за ним несогласованный мирный марш, участников которого задержали и осудили именно за неповиновение требованиям полиции. Ничто не разрушает легитимность системы так, как попытки отобрать право на гражданское неповиновение.
3. Как оценить запас легитимности системы? Очевидно, что нелегитимность невозможно измерить ни социологическими опросами, ни выборами. Массовость протестов, их устойчивость, а также распространённость служат косвенными индикаторами, однако никакого порогового значения, разумеется, не существует. Возможности системы находить дополнительные источники легитимности сильно ограничены. Однако до момента фактического низложения существующий порядок продолжает черпать легитимность из собственной действенности. Поэтому если системе удастся, используя установленные ей законы, привести к присяге президента, то её легитимность может парадоксальным образом одновременно и упасть, и вырасти. Она, разумеется, упадёт в глазах тех, кто уже сегодня считает будущие выборы нечестными, но возрастёт в глазах самой системы. В конечном счёте, вопрос о легитимности решается эмпирически – если предусмотренную порядком процедуру удалось осуществить, то можно попытаться объявить выборы «заигранными». Это наверняка не удастся, однако приведёт к дальнейшему расхождению сторон в оценке ситуации, которое и без того велико.
Нелегитимность не может просто испариться. В рамках действующего порядка по определению не содержится средств для её устранения. Это не значит, что появившийся революционный сценарий непременно будет реализован до конца. Однако ситуация должна получить какое-то разрешение – посредством революции, coup d’Etat, объявления чрезвычайного положения или иного способа устранения источника делегитимации. Поэтому не стоит ожидать, что возникший кризис легитимности можно легко снять исключительно путём переговоров: трудно найти решение проблемы совместно с партнёром, который не понимает, что представляет собой часть проблемы. Выдвинутые митингами требования настолько же просты, насколько невыполнимы, ведь любое из них, будучи исполненным, грозит дискредитировать всю систему. Даже выбор мелких стрелочников с их публичным наказанием не только приведёт к разрушению ключевого механизма ответственности перед начальником, но и станет фактическим признанием системой собственной нелегитимности. Трещина внутри системы гораздо опаснее возмущения десятков тысяч на площадях – но трещина неизбежно возникнет, а где она пройдёт и кто ей воспользуется, во многом зависит от того, какая политическая альтернатива будет предложена революцией.
Ловушка нелегитимности – 2
От фрагментации к презентации
Российская действительность обнаруживает сегодня противостояние двух логик. Одна из них структурирует мир с помощью категорий пользы и нужды и обосновывает стратегию недоверия и краткосрочной минимизации издержек. Она предупреждает всякое объединение за пределами ситуативных коалиций и предписывает лоббирование частных интересов («влиять на власть»). Другая логика, напротив, запрашивает обоснования действий с точки зрения их порядочности и честности и предъявляет требования принесения в жертву индивидуальных интересов. Именно поэтому демонстративная нерасчётливость участия в протестах составляет их отличительную черту – тот, кто объявит, что ему уже в самом деле нечего терять, может быть сочтён неискренним в своём протесте.
Важно понимать, что конфликт двух логик – это не борьба хороших парней с плохими: в обычных условиях они могут уживаться в рамках одного сознания. Этот конфликт развивается как «двойное движение», описанное Карлом Поланьи: по мере интенсификации первой логики возрастает потенциал второй. В ситуации их лобового столкновения, которое мы наблюдаем, им становится всё труднее сосуществовать в одном сознании, поскольку обнаруживается их взаимоисключающий характер. В рамках первой логики любая операция, указывающая на наличие мотива, отличного от выгоды, не может быть обработана и требует подключения конспирологического аппарата в виде попыток ответить на вопрос, кто является чьим «проектом», и подозрений в использовании техник манипулирования, гипноза и НЛП. В рамках второй перспективы, напротив, предположения о «проплаченности» протестов выглядят оскорблением и тактической ошибкой, хотя в действительности они представляют собой всего лишь попытку нормализации когнитивной ситуации.
В результате те, кто изначально требуют честности выборов для себя, обнаруживают, что им отказывают в праве на существование. Частный протест наталкивается на границы системы и постепенно переходит к революционному для неё объединению. Становление единства не предшествует расширению нелегитимности системы – оно синонимично ей.
Однако нелегитимность – это не то, что случается только с другими, а не с тобой. По мере распространения сомнений в том, что внутри действующего порядка могут быть найдены ответы на возникающие вопросы и вызовы, расшатывается доверие и к тем формам, на которых этот порядок крепится. В результате кризис формы поражает оппозицию не в меньшей степени, чем систему, от которой она пытается отмежеваться – об этом говорит неспособность выдвинуть лидеров и создать стабильные структуры. В то же время, движение, содержащее в себе моральную революцию, только находится в поиске новых форм, которые отвечали бы его запросам.
Пока дискуссия об адекватных формах участия только начинается, на её месте возникают две иллюзии.
Первая из них состоит в том, что для решения проблем нужно всего лишь откатить законодательство к более демократическому виду, который оно имело в 90-е годы, и заменить плохих парней хорошими – пары десятков новых (или старых проверенных) лиц достаточно для того, чтобы нарастить живую ткань на административный скелет. Этот вариант практически осуществим, но не может стать ответом на вызовы, которые ставит текущий момент.
Здесь в дело вступает вторая иллюзия, в соответствии с которой основную часть проблем можно решить путём реформы судебной и правоохранительной систем, которая создаст условия для других преобразований – иными словами, путём построения правового государства. Как предупреждал Карл Шмитт, которого опасно игнорировать в вопросах легитимности, «правовое государство» (в противопоставлении «неправовому») представляет собой пустое понятие, и под него может маскироваться любой режим. Кроме того, в условиях масштабных перемен режимы, которые пытаются опираться на бюрократические законные процедуры, крайне неустойчивы. Отчуждение по отношению к чиновникам-оккупантам слишком велико, чтобы делегировать им полномочия на установление легитимных механизмов. Дефицит легитимности невозможно компенсировать законностью: немедленно возникнет вопрос о том, кто эту законность обеспечивает и где гарантии того, что она не будет использована или изменена в чьих-то узких интересах. Стоит напомнить, что формула «диктатура закона» совсем недавно вводилась теми, против кого её сегодня готовятся употребить. Вопрос прояснения условий формирования легитимной власти нельзя откладывать и обходить упованиями на легальность.
Между тем, проблемы, с которыми сегодня столкнулось протестное движение, указывают не на его раздробленность и неорганизованность, а на важные процессы, которые дают шанс на формирование новой политической альтернативы. В последнее время много говорится о том, что в Россию «вернулась политика», и в то же время многие протестующие подчёркивают, что их протест является неполитическим. Совместимы ли эти утверждения?
Для того чтобы понять, где искать возвращение политического, следует выяснить, чему оно приходит на смену. Модель политики, которая сегодня оказывается дискредитированной – это политика профессионалов, в которую «не надо лезть» и местом которой является либо телевизионная картинка, либо коридоры и кабинеты. Тотальное недоверие к политикам стало привычным давно, но если раньше с их существованием было принято мириться в силу какой-то неведомой необходимости, то последние события показали, что ситуация меняется. Политикам было отказано в праве делать то, что они умеют – репрезентировать; их функции были сведены к организационным и координационным. Их место заняли деятели искусства, отвечающие запросу на моральную чистоплотность.
В условиях кризиса репрезентации стали набирать популярность формы участия, обеспечивающие возможность прямого действия. Активно развиваются проекты, основанные на принципе crowdfunding, привлекающие ясностью целей и минимизацией промежуточных структур. Ряд решений, которые прежде наверняка привели бы к организационному параличу митингов, удалось принять с помощью механизмов, близких к прямой демократии, и сегодня идёт активный поиск технологических решений, которые позволили бы распространить эту практику. Как показывает дискуссия вокруг угрозы «сепаратных переговоров», привычные структуры репрезентации пытаются воспроизводиться, однако получают резкий отпор, маргинализируя политиков, полагающихся на привычные механизмы участия. Напротив, те, кто сегодня отказываются от приоритета в репрезентации и добровольно принимают роль рядовых участников протестов, в новых условиях получают шанс. Ведь требование честных выборов рано или поздно превратится в требование честной политики.
Новая политика строится не на репрезентации, но на презентации в смысле Жана-Люка Нанси. Исходное единство остаётся в ней самоценным, но проблематичным, и требует постоянного и кропотливого повторного проживания своей сложносоставной природы. Разнородность протестующих сегодня является условием их единства – она всё время реактуализируется и поэтому не может быть снята в стандартизирующем жесте. Фейерверк лозунгов и плакатов, заменивших собой монотонные мантры митингов, утвердил монстрацию в статусе эффективного политического действия, приходящего на смену демонстрации.
Потребность в представительстве всё равно неизбежно возникнет, однако то, в каком виде протестное движение было предъявлено действительности, весьма важно для формирования будущих форм репрезентации. Обнаружившаяся нелегитимность привычной политики, в условиях которой отвращение вызывает даже её язык, приводит к тому, что политика сегодня собирается заново. В ходе этого процесса знакомые слова будут вновь наполняться смыслом, а формы – переизобретаться. И у нас есть шанс, что этот смысл не всегда будет предсказуемым, а формотворчество не станет простым подражанием – тогда мы получим возможность обновить словарь, чтобы ответить на вызовы, обязывающие сегодня мыслить политику.
