О том, что произошло в отделении детской реанимации и анестезиологии ОДКБ, мы поговорили с самой Ольгой Станиславовной и начали разговор с выяснения: выгнали её с работы или она ушла по собственному желанию.
- Я считаю, что меня действительно выгнали. Мне устроили травлю, и я была вынуждена написать заявление об уходе. Травля достигла каких-то совершенно невероятных пределов: я исполнительный сотрудник и законопослушный гражданин, а из меня делали мошенницу и досаждали прокурорскими проверками в Москве, где я работаю внешним совместителем в Институте неотложной детской хирургии и травматологии. Та работа для меня была в первую очередь окном в мир новых технологий, которые я везла сюда, в Иваново, транслируя здесь столичный опыт. Каждый раз, приезжая оттуда со смены, я знала, куда дальше двигаться нашему отделению. Я уж не говорю о помощи, которую оказывали московские коллеги. И вдруг прокурорские проверки из-за того, что я будто бы со сменами мухлюю – одновременно и здесь, и в Москве себе часы ставлю. А всё из-за того, что мы, коллектив отделения детской реанимации и анестезиологии, хотели сделать нашу деятельность безопасной для детей. Ведь главный принцип оказания медицинской помощи, особенно анестезиолого-реанимационной, – это высокий профиль безопасности.
Мы несколько лет говорили администрации больницы о том, что нам не хватает техники, а от нас отмахивались. И только после открытого письма коллектива в местных СМИ главный врач первой больницы Андрей Чикин сказал: «У меня лежит полно мониторов и аппаратов ИВЛ, я их вам дам». И нашу реанимацию за один день всю реанимацию этими аппаратами упаковали. Но теперь, после того, как всё случилось, в отделении не будет коллектива, который сможет на этой аппаратуре работать.
- Почему до этого вам не передали аппаратуру?
- Не знаю, обращений было очень много. Сначала мои – к администрации областной детской клинической больницы. Это добрая сотня завизированных начальством рапортов: я постоянно обращалась с просьбами изменить снабжение нашего отделения, закупить какие-то аппараты и проверить существующие, провести техническое обслуживание. Об этой ситуации прекрасно знали и в департаменте здравоохранения, но меня нигде не слышали. В итоге коллектив написал обращение на «Прямую линию с Владимиром Путиным». Я не стала их отговаривать, потому что до этого мы со своими проблемами уже постучались везде. И вот после этого меня начали активно травить.
- Кто?
- Главный врач ОДКБ Максим Владимирович Царьков и его заместитель по экономическим вопросам Мария Александровна Наструтдинова – её называют серым кардиналом ОДКБ, потому что она практически по всем вопросам заменяет главного врача, реально правит в больнице и уже почти её развалила. Я сейчас говорю о лабораторной службе, операционном блоке и о реанимации. Следом к травле присоединился руководитель департамента здравоохранения Антон Евгеньевич Арсеньев и его заместители Мария Владимировна Середкина и Татьяна Владимировна Слабинская, возглавляющая «детство». Я сначала думала, что они приехали в больницу для конструктивного диалога, чтобы разобраться – почему было написано письмо президенту? Мы же там написали и про оборудование, и про лекарственное обеспечение, и про отсутствие ремонта, и про низкие зарплаты. Но никакого конструктивного разговора не получилось. Вместо него были оскорбления в мой адрес: «что вы себе позволяете», «кто вы такая», «вы отвратительный заведующий», «за вами никто не пойдет».
- Что значит «никто не пойдет»?
- Что коллектив не за меня и «если вы уйдёте, о вас никто не вспомнит и никто за вами не уйдет, потому что люди здесь живут и не сдвинутся с места». Мы думали, что чиновники пришли разобраться в проблеме, а они хотели просто загасить её. Они почему-то решили, что именно я являюсь источником всех проблем в больнице. Было два таких визита: первый без руководителя департамента, второй с ним. Когда приехал Арсеньев, нас попросили зайти в кабинет без телефонов. Сначала мою коллегу врача Елизавету Александровну Яроменок, потом меня.
- Боялись, что беседы будут преданы гласности?
- Видимо, да. Мы люди исполнительные – нам сказали, мы оставили. В Елизавете Александровне они видели представителя коллектива и общались с ней типа «ути-пути, дорогая, всё у нас будет хорошо, просто замечательно, ваша заведующая пыталась всех поссорить, но мы сейчас разберёмся». Постоянно натравливали меня на коллектив и наоборот. Потом со мной пообщались. Арсеньев в ходе встречи дважды представился заместителем губернатора, и это звучало так, будто всё, что он говорит, – это личные распоряжения Станислава Сергеевича Воскресенского. А там были угрозы: «Вы вообще кто? Думайте! Если не уйдете сами, мы найдем как вас убрать, и у вас впоследствии будут проблемы с трудоустройством». А я как не понимала тогда, так и сейчас не понимаю – за что? От моего ухода что, количество аппаратов прибавилось или безопасность анестезии стала выше? У меня нет абсолютно никакой обиды на этих людей – ушла и ушла, но когда на меня кричат, что «здесь не Москва», становится за державу обидно.
- А что они имели в виду под «здесь не Москва»?
- Качество оказания помощи и то, как я здесь лечу детей. Им этого не нужно. Я не сразу написала заявление об уходе, дождалась федеральной проверки из Минздрава, которая прошла 11 февраля этого года. Проверяющие дали высоченную оценку работе нашего отделения, приравняв нас по качеству реанимации к федеральному уровню. И это при том, что мы плохо снабжаемы и работаем на старых аппаратах. Поверьте, дело не в тщеславии, а в том, что можно в Иванове лечить детей так же, как в Москве, но мне говорят: «Здесь вам не Москва». Что, наши дети хуже?
Я не считаю, что сделала что-то прорывное в своем отделении – просто взяла столичный опыт и перенесла его сюда. Сейчас коллектив, собранный по кусочкам, воспитанный и выученный, видя такое отношение начальства, практически весь написал заявления об уходе. Это просто ужас, и я не знаю, что будет дальше с отделением и с детьми. За три года, что я работала в детской клинике, мы полностью перевернули подход к анестезиологии и реанимации. У меня был выученный коллектив, знающий, как надо работать. И люди больше не хотят, как было, они хотят, как надо, они видели результат.
Этот коллектив не сразу же сформировался, но мы за три года сделали со своим отделением что-то похожее на экономическое чудо в Китае. Мы так же сделали чудо. И я не считаю это своей личной заслугой, нет, потому что чувствовала поддержку извне, со всех сторон. Это были тяжелые три года, но это прекрасный опыт – я ни о чём не жалею.
Я не заигралась, когда писала рапорты начальству и что-то просила. Как мне Середкина сказала: «Что вы тут всё пишете «купи-купи»?» Нет, я не писала «купи-купи», а сообщала или о критической ситуации с обеспечением, или что надо проверить аппараты, или что они не проходят техобслуживания. Но у нас в больнице есть серый кардинал – Наструтдинова, когда-то возглавлявшая кадровую службу департамента здравоохранения. Я считаю, что это беда для ОДКБ. Есть ощущение, что главный врач Максим Владимирович Царьков вообще там не руководит, а всем правит экономист, уже разрушившая лабораторную службу и операционный блок. Лабораторная служба разрушилась потому, что оттуда выгнали неугодных людей. Это такая тактика – выгонять неугодных людей. А неугодные кто? Тот, кто честно говорит о недостатках в работе. Там была прекрасная заведующая лабораторией Татьяна Олеговна Жаринова. Мы каких с ней только дел ни делали, каких только детей ни вытаскивали. Она еще только кровь берет – я уже знаю, от чего мне лечить ребенка, и это серьезная слаженность в работе. А сейчас анализы приходят через 12-18 часов, потому что все уволились, работает один несчастный лаборант. Татьяна Олеговна тоже чего-то добивалась, писала рапорты, в одном из которых написала: «Если вы меня не услышите, мне придется обратиться в департамент». И всё, её сразу выгнали.
Также выгнали представителя аптечной службы, которая пришла и наладила всю работу, синхронизировала аптеку и реестр с электронной системой – при ней мы забот не знали с лекарственным обеспечением. Операционный блок разрушился, потому что сёстрам, несущим тяжелую службу, сделали нищенские зарплаты – 20 000 – 23 000 рублей от силы. И люди поуходили через дорогу, в другую больницу. Остались две сестры, которые бегают по этажам и всех перевязывают, да ещё и в операционных стоят. Они просили: «Добавьте нам денег, мы же выполняем огромный объем работы». Нет. Если и они сейчас уволятся, кто останется в оперблоке?
А у нас в отделении детской реанимации и анестезиологии обстановка в коллективе была другая. Врачам жить надо на что-то, и практически 50% моего коллектива работали на две ставки. Они сами так хотели, а не я их заставляла, злобная заведующая. Сами просили, потому что надо как-то жить, выживать. Одного доктора я не удержала, уехал, работает в Москве и с другой зарплатой, а остальные остались из-за того, что работали тут на две ставки. Я постоянно говорила главврачу: «Максим Владимирович, подумайте, хотя бы просто поговорите с моим коллективом. Может быть, вы что-то в перспективе им пообещаете». Но нет, вместо разговора нам торжественно вручили уведомление о том, что зарплата у нас прекрасная, составляет за 100 000 рублей и полностью соответствует дорожной карте. Администрация в ответе на письмо в администрацию президента написала, что у врачей с зарплатой всё прекрасно, но не указала, что это сумма за две ставки.
- Такое отношение к персоналу – это обычная ситуация? И почему врачи молчат? Боятся потерять работу?
- Да, действительно боятся. Я не могу отвечать за другие учреждения, но там я вижу бОльшую заинтересованность со стороны руководства по отношению к людям, к медперсоналу. Знаю, что сейчас по детской клинической больнице ходит петиция в поддержку главного врача. Я уверена, что её подпишут практически все, кто остался, – им надо как-то работать дальше. Хотя также знаю и истинные настроения, что многие нас поддерживают – и в нашей больнице, за пределами стационара, и в других.
В ОДКБ всё держится на врачах, они настоящее энтузиасты. У нас в отделении врачи некоторые лекарства покупали за свои деньги, была неофициальная касса, из которой мы экстренно могли что-то купить – не всем снабжали. Это врачи-герои, тихие герои, которых надо очень-очень ценить, за счет которых, наверное, держится вся клиника. Там сейчас осталась пара-тройка врачей, и мне страшно, что останется от отделения – с кем наши дети останутся?
- Вы ушли, потому что испугались угроз, потому что устали бороться или еще по какой-то причине?
- Я не то чтобы испугалась, но постоянно жить в условиях травли … Мне главный врач отказывал буквально во всем: я не могла уйти в отпуск за свой счет, не могла никуда поехать в командировку. У меня есть куча заявлений, на которых написано: «Отказать». Мне надо было к врачу сходить, и они тут же натравливают на меня комиссию за то, что я отсутствую на рабочем месте. Меня просто выжимали с работы, а я до какой-то поры терпела. Но когда приехала на свою внешнюю работу в Москву, в НИИ неотложной детской хирургии и травматологии, а мне директор говорит: «Ольга Станиславовна, тут по вашу душу по графику работы прокурорская проверка пришла» – это уже позор какой-то. Я больше с этим жить не могу. Не хочу.
Мне очень жалко мой коллектив, но самая пострадавшая сторона в этой истории – это все-таки дети. Коллектив отделения не бездумно уходит, из-за того, что «все за Ольгой Станиславовной». Нет, это умные самодостаточные специалисты, которые приняли решение и не могут в такой обстановке работать. Тем более с тем заведующим, который единственный согласился возглавить отделение после меня. Тот самый, после которого я три года назад принимала это отделение полностью разрушенным.
- Вы уезжаете работать в Москву и коллектив с вами?
- Я не саботирую работу отделения и никого ни на что не уговариваю. Не беру на себя такой грех, люди сами принимают решение, где дальше работать.
- Они уедут из области?
- Скорее всего. Многие не хотят уезжать, но и здесь работать не хотят.
- Не жалеете, что…
- Нет, это был прекрасный опыт. Я получила отделение, в котором ветер гулял и был ужас. Я начала с создания коллектива, людям всё понравилось, и они работали с огромным удовольствием. Да, я строгий заведующий, но меня любят, потому что никогда от меня не получат нож в спину. Строгость –это ведь и надежность, и они её чувствовали.
Когда Арсеньев мне говорил: «Что вы себе тут позволяете с этой Москвой?», я пыталась что-то донести до его сердца. Говорила, что это лучший способ транслировать сюда столичный опыт. А он: «Надо просто ездить на конференции». Но нет, надо с рабочего места нести этот опыт, потому что ни на одной конференции не получишь того, что получишь во врачебных обходах. Руками, глазами, практикой. Думаете, мне было просто по двое суток на выезде работать? Сегодня я здесь заведующая, а завтра приезжаю в Москву, и меня в обходах учат. И я возвращаюсь и знаю, что мне потребовать от своих ребят. Институт неотложной детской хирургии, где я работала и работаю, – флагман в ведении перитонитов и тяжелой сочетанной травмы. И мы благодаря их опыту в Иванове вылечили очень много тяжеленных перитонитов у детей, которые без этого могли бы не выжить. И мои ребята это всё очень хорошо прочувствовали. Мы провели здесь много учеб, потому что ОДКБ не могла себе финансово позволить отправлять столько людей в Москву. У меня большие связи в столице, ко мне сюда приезжали профессора на 2-3 дня и проводили учебу для всего отделения сразу. У меня было планов громадьё по этому поводу. Но в Иванове это воспринимается как-то ханжески: ты выскочка, делаешь что-то не то, так не делают.
От всего этого осталось такое, знаете, неприятное послевкусие. Мы же боролись не за зарплаты, а за безопасность оказания медицинской помощи детям. Мы не можем работать на аппаратах, которые отказывают во время наркозов или во время проведения интенсивной терапии. И ещё вопрос остался – почему ивановским чиновникам от медицины можно дискредитировать президента? Ведь получается, что если ты обратился на прямую линию, то всё, тебя загонят в угол? Сегодня меня выгнали из ивановской системы здравоохранения. Зачем и кому это нужно? Только если чиновникам от медицины, детям едва ли.
