Сергей Юрский, народный артист России, о государстве, интеллигенции и активной гражданской позиции
Интеллигенция в России традиционно была тем смазывающим, соединяющим материалом, который позволял крутиться колесам государственной машины. Сейчас интеллигенции в стране нет. Это не значит, что у нас не осталось честных, благородных, креативных, талантливых людей. Такие люди есть. Но в количественном отношении они не составляют прослойки. Поэтому в колеса государственной машины вот-вот набьется столько песку, что она просто встанет.
— Почему российская культурная элита почти всегда поддерживает власть?
— Не соглашусь с тем, что всегда или даже почти всегда. Но что поддерживает и это некое новое явление, согласен. Почему?
Культурной элитой нынче называется только успешная элита. Еще 20—30 лет назад общественная успешность была не единственным критерием. Имелся целый ряд других. А сейчас успешность связана с материальными средствами и количеством появлений на экране. Успешность определяет телевидение. Поэтому культурной элитой называется именно эта часть.
Но это полбеды. Беда же, на мой взгляд, заключается в том, что исчезла интеллигенция. Ведь когда вы говорите о культурной элите, вы, по всей видимости, говорите именно об элите, а не об интеллигенции. Интеллигенция — это интеллектуальный слой, который имеет возможность проповедовать и поддерживать не обязательно то, что составляет его выгоду, как это делают всевозможные лоббирующие группы. В силу того, что у представителей этого слоя есть время для свободного мышления, они могут исходить из истины, как они ее понимают, или из Божьего замысла. По-разному можно это называть. Так вот, этот слой — интеллигенция — исчез.
В советское время формально выделялись три класса: рабочие, крестьяне и прослойка интеллигенции. Это деление сугубо условно, но я сейчас говорю только об интеллигенции. Как актер, общающийся с теми, кто вхож в большие зрительные залы, я знаю, что эта прослойка была не только в Москве и Ленинграде, не только в Киеве, Риге, Свердловске и Тбилиси. В самое застойное время мне довелось объехать всю страну с концертами, довольно трудными для восприятия человеком неподготовленным. Аудитория была подготовлена. Это было то самое, что называется интеллигенцией.
Я видел эту прослойку везде — от Калининграда до Южно-Сахалинска, от Тбилиси до Архангельска и северных городов. У меня есть доказательства. Не буду их приводить. Но если хотите, то могу привести.
Эта интеллигенция, представители которой могли узнать друг друга по нескольким словам, по стилю речи, по кругу интересов, исчезла.
Что случилось? Как говорит один персонаж, которого я играю, одни спились, другие — скурвились, третьи — сошли с ума. Наверное, можно привести и другие причины. Но если эти три глагола — спились, скурвились, сошли с ума — трактовать расширительно, то это будет довольно большой объем, показывающий, что эта прослойка исчезла.
Это не значит, что у нас нет людей, которые были бы честны, благородны, креативны, талантливы и все одновременно. Они есть. Они никуда не делись. Но в количественном плане они не составляют прослойки. В колеса государственной машины вот-вот набьется столько песку, что он начнет ломать зубцы и все остальное. Нет той прослойки, которая была смазывающим, соединяющим материалом, которая до поры до времени давала этим колесам возможность крутиться и не ломать зубцы, а двигать саму машину. Это громадная опасность.
Не буду говорить о том, что надо восстановить интеллигенцию. Открытую бутылку шампанского нельзя обратно заткнуть пробкой. Напиток уже не тот. Бутылка открыта — и все. Значит, мы находимся на переломе, на переломе времени. Ставим новые задачи. Если это будет называться интеллигенцией, можно оставить и это название. Но может появиться абсолютно новое название того, что необходимо обществу.
— Стоит ли так однозначно хоронить интеллигенцию, ведь люди не перестают читать, думать, спорить? И молодежь наша гораздо умнее и образованнее, чем принято считать… Общественный интерес сохраняется…
— Я очень рад за вас, потому что я вижу в вас оптимистку. Я с огромным удовольствием опирался бы на оптимистов, тем более на оптимисток. Женщинам я больше доверяю. Мужчины, мягко говоря, опростоволосились как идеологи, пророки. Чего-то не хватило.
То, что вы называете общественным интересом, я называю другим словом, подменившим общественный интерес. Мода. Есть мода. Она создается средствами массовой информации, рекламой и разными другими вещами. А модные платья покупают те, у кого есть время и средства этим заниматься. Их покупают, потому что необходимо иметь модное платье, но почти не носят. У меня есть этому доказательства. Носить модные платья чаще всего неудобно.
Поэтому книги… Я бывал на книжных ярмарках, бывал и их участником. Наблюдал — и поражался. Я поражаюсь и зрителю, битком набивающему театры, и все-таки говорю о кризисе театра. Это вопрос подмены модой общественного интереса. Глубинные вещи подменяются внешними, насаженными сверху. Не властью, а общественной обязанностью, которая очень сильна.
— Может быть, мода на порядочность…
— Тут я с вами соглашусь. Это прекрасная идея — путем сегодняшних трансформаций, я бы сказал мутаций, попробовать вернуть моду на порядочность. Я ее поддерживаю. Но откуда зайти, не знаю. Потому что мода на порядочность требует очень длительного доказательства того, что ты ее принял. Ведь если это действительно мода, то она меняется посезонно. Есть мода на осеннюю порядочность — замечательно. Но если зимой мы будем ждать другой моды, то это опасно. Но я надеюсь на вас. Лично на вас.
— В 90-е годы многие режиссеры, актеры, писатели были активной силой, к которой прислушивались. Почему сейчас это утрачено?
— Еще раз говорю: интеллигенции больше нет. Что же касается того, что стали несоциальными, необщественными... Есть разные люди. Если вы меня спросите, что я поддерживаю, а что не поддерживаю, я вам расскажу. А почему мы не участвуем тут и не участвуем там и даже письма подписываем в основном о том, что надо спасать бездомных животных...
Я вам скажу, что в 60—70-е годы я был более активен социально. 70-е годы были для меня особыми. Но не буду о себе, а лучше назову вам одного из самых ярких сегодня людей. Это Дмитрий Быков. Вот он необыкновенно социально активен. Или Троицкий. Казалось бы, музыкальный критик. Но хорошо это звучит или нет, он колоссально активен. Или Шевчук. Казалось бы, достаточно того, что сегодняшний рок кричит свои протестные ноты в громадных аудиториях. Может быть, этого хватит? Нет. Он выступает.
Хочу ли я? Может быть, и хотел бы. Но могу ли я сказать им: слушайте, я хочу тоже крикнуть? Нет. У меня другая структура, другое чувство сегодняшнего времени и другая мера возбужденности.
Я действительно ограничиваюсь тем, что вам сейчас говорю, я не скрываюсь в том, что пишу и издаю. Я не скрываюсь в том, что ставлю и играю в театре. Я ограничиваюсь влиянием или попыткой общения с теми, кто это прочтет или посмотрит. Дальше я замыкаю себе рот, как персонаж, которого я сейчас играю в спектакле. Просто кляпом затыкаю рот.
Потому что в определенный момент, определенным людям становится стыдно повторять слова, которые безуспешно говорятся изо дня в день, из недели в неделю, из года в год. Я в какой-то мере согласен со своим персонажем.
http://www.specletter.com/obcshestvo/2011-09-23/v-kolesa-gosudarstvennoi-mashiny-nabilos-tak-mnogo-peska-chto-ona-vot-vot-slomaetsja.html
