Татьяна Щербина
Находясь в Музее Промышленности и Искусства, всё революционное и советское кажется кошмаром и наваждением; когда идешь в Музей Первого Совета – ненавидишь «буржуев-кровососов» и заодно попов; в Доме-музее Цветаевых, где жили прадед и дед Марины, любимые паствой священники, где вырос ее великий отец – понимаешь обратное; бродя по Музею Ситца, сочувствуешь фабрикантам (буржуазии), которые были крепостными у дворян.
История как таковая прячется в подпол, а мы имеем дело с концепциями истории: нужное – подчеркнуть, ненужное – зачеркнуть.
Долгое время я считала, что XIX век – это российский расцвет, потом взрыв и - советская деградация. После 1991 года хотелось возродить, собственно, тот самый золотой век.
Его и начали бурно имитировать, вроде красиво, лучше, чем обшарпанный совок, но как-то неловко, как всякая подделка. У меня давно уже нет «концепции»: империя с позументами и аксельбантами рухнула, империя с коммуналками и славой кэпээсэс рухнула, мы оказались перед tabula rasa, на которой что-то рисуется, но ощущение - как от трудов фальшифомонетчиков. Зато денег много, а они теперь и по всему миру оказались фальшивые - кризис.
Такое же двойственное чувство у меня вызвал Плес: из трех моих приездов - совковая зона отдыха/разруха и небытие/декорация под XIX век - пусть уж лучше декорация.
Благодаря ей «депрессивный регион», Ивановская область, ожил, ради Плеса, куда гурьбой ездит высшее начальство, денно и нощно строится дорога, появилась базовая инфраструктура, соотношение женщин и мужчин стало уже не 10:1, как в советские времена (для ивановцев романтический ярлык «город невест» был проклятьем), поменьше.
И вот там-то, в «ситцевом царстве» (более старое прозвище), в городе Иваново, ныне столице области, а некогда селе Иваново, потом городе Иваново-Вознесенске Шуйского уезда, я обнаружила историю как она есть, безоценочное, нецензурированное собрание артефактов.
Директор музейного комплекса им. Д. Г. Бурылина Наталья Алексеевна Кублановская рассказала, что некоторых экскурсоводов, бывает, заносит, например, один из них сказал посетителю, что Фрунзе (комиссар местной революции и первый начальник советской уже губернии) – «просто бандит», а посетитель оказался каким-то дальним потомком Михал Василича, но дело не в том: музей – хранилище, а не судилище.
И тут как раз семь музеев комплекса дополняют и как бы комментируют друг друга. Когда находишься в Музее Промышленности и Искусства, построенном самим Бурылиным, где расположена его уникальная коллекция, всё революционное и советское кажется кошмаром и наваждением, когда идешь в Музей Первого Совета – ненавидишь «буржуев-кровососов» и заодно попов, в Доме-музее Цветаевых, где жили прадед и дед Марины, любимые паствой священники, где вырос ее великий отец – понимаешь обратное, бродя по Музею Ситца, сочувствуешь фабрикантам (буржуазии), которые были крепостными у дворян.
Музей-усадьба Бубновых – тут разворачивалась типичная русская фамильная сага.
Варсонофий Бубнов – крепостной, стал торговать тканями, разбогател, выкупился, стал купцом Первой гильдии, построил в 1860-е дом, подарил племяннику, тот – член городской Управы, а его сын, Андрей Бубнов становится революционером, одним из создателей Красной Армии, потом Наркомом Просвещения, расстрелян в 1938 году, в 1956-ом реабилитирован.
Дом сохранился. Теперь здесь, помимо музейной части – бесплатные занятия для детей из бедных семей и для несовершеннолетних правонарушителей (при нынешнем провале системы обучения – настоящий подарок).
Раб (крепостной) села Иваново мог получить образование, торговать, создать собственное производство – барин (в данном случае граф Шереметев, Шереметевы породнились с Черкасскими, а Черкасскому село подарил Иван Грозный) только рад.
Село Иваново было для него дойной коровой, обустройством местной жизни он не занимался. Сложилась интересная ситуация: «капиталистые крестьяне», как их прозвали, сами покупали себе крепостных (на имя Шереметева, конечно).
Те, кто разбогатели пуще самого графа, стали выкупаться, и граф обдирал их как липку, еще и лишая фабрик (формально все принадлежало ему), а при отмене крепостного права заставил фабрикантов заплатить за свои дома, поля и производства дважды.
Диодор Бурылин был как раз из таких предприимчивых и образованных крепостных, построил фабрику, церковь, богадельню, меценатствовал, собрал коллекцию редких книг и монет, хотел передать дело сыну, но тот оказался полной противоположностью благочестивого и работящего отца – кутил, и даже детьми его пришлось заниматься деду.
Диодор был убит разбойниками на старости лет, а внук Дмитрий Геннадьевич Бурылин начал практически с нуля, поскольку отец промотал все наследство. Дедовская коллекция («сокровища», как называл ее дед) досталась ему, и он не только продолжил ее собирать - это стало делом его жизни.
Дмитрий Бурылин – один из самых крупных российских коллекционеров. Он собирал артефакты мировой истории: ручные пушечки, участвовавшие в обороне Москвы от Тохтамыша, тысячи предметов из Китая и Японии (его буддийская коллекция – 440 предметов - теперь в Музее Востока), собрал самую большую коллекцию Библий на разных языках, древнерусские надгробные плиты из Керчи, 29 тысяч предметов из золота и серебра (монеты преимущественно, хотел собрать образцы всех существовавших на свете), привозил отовсюду «редкости и древности».
Собрал Бурылин несметные количества книг (инкунабул, в частности, т.е. напечатанных до 1500 г.), писем (выставлено собственноручное Наполеона), печатей (выставлено Византийского императора Палеолога), орденов и медалей, посмертных масок, старых географических карт, курительных трубок, картин, оружия, масонскую коллекцию (одну из лучших в мире, она в Эрмитаже).
Фабрикой Дмитрий занимался по минимуму, а семью свою с девятью детьми держал на щах и каше – все деньги вкладывал в коллекцию.
«Собрание должно быть достоянием нашего родного города Иваново-Вознесенска и никогда не должно быть распродано или расхищено (приобреталось оно большой нуждой и трудами)», - написал он в своем завещании.
Но так не вышло. Хоть поначалу революционеры его музей не тронули – очень уж он был уважаемым в городе человеком – но национализировали, оставив Бурылина ненадолго директором, потом часть коллекции продали за границу (и самую дорогостоящую - масонскую, потом ее удалось вернуть), часть взяли себе, часть выбросили, часть раздали детским садам и школам для украшения.
Самое циничное заключалось в том, что в 1923 году большевики обвинили Бурылина в «сокрытии и расхищении» коллекции, отстранили от должности главного хранителя, и он вскоре умер, не перенеся надругательства над делом жизни.
Бурылин дружил с Иваном Владимировичем Цветаевым, соседом и коллегой, а кумиром его был Лев Толстой. Он и сам наезжал в Ясную Поляну, и постоянно посылал Толстым ткани своей фабрики, Софья Андреевна раздавала их бедным и всегда радостно благодарила.
Но однажды, 30 декабря 1917 года, впервые написала Бурылину грустное письмо: «Многоуважаемый Дмитрий Геннадьевич, с благодарностью получила я Ваш подарок для Ясной Поляны, тем более ценный, что теперь и рабочие руки и самый материал так дороги и ценны. Но мне не хотелось бы награждать Вашим подарком тех ребят и девушек, которые в августе напали на Ясно-Полянский яблочный сад с хищностью, и огромной толпой грабили яблоки, увозили в телегах, таскали мешками, пока не осталось на деревьях ни одного яблока. Но самое печальное, что те яблони, которые Лев Николаевич сам сажал с Ясно-Полянским народом, - все почти поломаны, испорчены, и многие совсем погибли».
После этого последовало еще одно грустное письмо, через полтора года: «Вчера моя дочь ездила по соседству в отнятые у владельцев дома, и там застала 70 детей, сирот, за обедом. Это было бы хорошо, если б кормили сирот; а отнимать у одних, чтоб давать другим – мне кажется странным и не совсем справедливым. Что то у Вас, цел ли Ваш музей?». Толстовская коллекция в музее уцелела.
Бурылин, объездив в поисках экспонатов весь мир, все мечтал съездить в США, купил билет на «Титаник», но сдал его. Так что ХХ век победил его не возгордившейся цивилизацией, а восставшими массами.
У масс был веский резон: на ивановских фабриках условия труда были столь непереносимы (едкий дым, в производстве использовали «царскую водку», работали по 14 часов, включая детей), что рабочие стали требовать нормальной жизни. Пока не было машинного производства - и условия труда были человческими, пока ситец был сверхвостребован – и платили больше, а тут рабочие стали законно просить минимум 20 рублей зарплаты для обоих полов и восьмичасовой рабочий день. Но их никто не стал слушать (те же Сергей Бубнов и Бурылин – не слышали), тогда они стали требовать свободы слова и собраний, союзов и стачек, и в конце концов взяли власть силой.
Ивановская область появилась только потому, что Ленин (как когда-то Иван Грозный – Черкасскому) подарил Фрунзе с царского плеча новую губернию, за заслуги, отрезав по куску от Костромской и Владимирской. История повторилась.
Но история ивановского ситца продолжилась с еще большим размахом: новая область была превращена в сплошную фабрику, где работали одни женщины, а ситцев Иваново произвело столько, что ими можно было бы обернуть весь земной шар.
Музей Ситца сделал на грант программы «Меняющийся музей в меняющемся мире» выставку и выпустил роскошную книгу «100% Иваново»: рассматривая образцы тканей, видишь, что хоть всегда ивановские ситцы были дешевыми, потому и пользовались широким спросом, но досоветские кажутся шедевром дизайна и качества по сравнению с советскими и современными. Вот бы их сегодня воспроизвести!
Музейный комплекс (в целом называющийся «Историко-краеведческий музей им. Д.Г.Бурылина») выиграл целых четыре гранта музейной программы фонда Потанина, позволившие ему осуществить еще три важных проекта: оцифровать бесценные даггеротипы, собранные Бурылиным (ждем, когда их можно будет увидеть на сайте), восстановить подземный переход из особняка Бурылина (ныне музей Ситца), в музей Промышленности и Искусства – это был первый в Иваново подземный переход, и остался единственным, кстати, а суть проекта в том, чтоб показать, как из сугубо домашней коллекция становилась музейной.
И ведь сколько ни растаскивали ее, в запасниках музея лежат горы: выставлена малая часть, не хватает помещений. В особняке, соседнем с бурылинском, принадлежавшем его сыну Ивану, и естественно, национализированном, теперь ЗАГС, и никакой реституции – не в личное пользование – в музейное, не добиться.
Что, собственно, имеется в виду под государственным «покаянием», призывы к которому многие почему-то воспринимают в штыки: извинитесь перед ограбленными (в неприкосновенность собственности, впрочем, поверить и теперь не удалось), извинитесь перед расстрелянными, как Андрей Бубнов, перед вынужденными эмигрировать, как Марина Цветаева, перед обобранными и оболганными, как Бурылин.
Потому что опять проткнут штыком с тремя клинками (устрашающее оружие, в музее выставлено) тех, безостановочно грабит, награбленное или нет - этому должен когда-то прийти конец. Музей Первого Совета предупреждает.
И Музей бурылинской коллекции (ее воссоединение – четвертый и самый важный грант) предупреждает: если долго рушить, потом приходится долго восстанавливать, и от этого жизнь начинает казаться бессмысленной: сделал-сломал-восстановил – замкунтый цикл, с ним никак не успевается в светлое будущее.
В саду дома-музея Цветаевых лежат три надгробные цветаевские плиты, нашли и четвертую, но ее пока не отдают. Эти плиты унесли с могил советские люди и вставили в фундаменты своих домов. И даже не думали, что сделали что-то плохое. Музей открыл им глаза.
