Май проходит под знаком активных предвыборных инициатив Путина, бесцветного выступления Медведева в Сколково, старательного повторения им азов из идеологической композиции, созданной предшественником в «нулевые» годы: антизападничество, суверенные ценности, уклончивость и витийство вместо прямых ответов (совсем в стиле старой доброй школы Политбюро). Все это на фоне предпраздничных обильных сообщений об очередной вспышке сталинопоклонничества в массах. Изображения генералиссимуса в омских маршрутках, плакаты с ним в питерском метро, слухи о «сталинобусах» в столице, портреты вождя народов над рядами ветеранов, на фоне которых держат высокопарные и грозные речи руководители всех мастей… Эти, казалось бы, разнородные, явления высоких и низких сфер российской политической жизни соединены органической внутренней связью. Дух поздних сталинских имперских замыслов, воскрешенный из небытия, витает над нашей современной реальностью.
Неслучайно неоднократное косвенное упоминание Путиным вождя народов на региональной конференции «Единой России» в Волгограде. Выдвинув инициативу по созданию Общероссийского народного фронта, он, к примеру, многозначительно подчеркнул: «…в Сталинграде такая риторика (читай, военная — П.П.) вполне уместна». А в Костроме президент на встрече с молодыми депутатами парламентских партий (то есть с политическим будущим страны) жестко увязал внешнюю политику с отношением других стран к памяти о Второй мировой войне. Вполне в стиле Оруэлла: мы так боремся за мир, что готовы воевать.
В чем заключался послевоенный проект Сталина? Он был призван воплотить ялтинские договоренности (1945 г.) в области советской внешней и внутренней политики. В основе проекта лежала необходимость включения новых стран и зон влияния в «социалистический лагерь», освоение новых территорий Центральной и Восточной Европы. В частности, в странах, освобожденных Красной армией, создавались Народные фронты в целях обмана Запада псевдодемократическими формами государственного и общественного устройства. В Народных фронтах коммунисты отнюдь не были большинством, но именно они использовали (с помощью репрессивного аппарата) разношерстные общественно-политические силы в своих целях. Внутри СССР эта политика означала закручивание гаек, усиление репрессий, идеологической обработки населения, ужесточение экономической эксплуатации трудящихся. Вместо ожидаемого широкими общественными кругами раскрепощения последовало еще большее закабаление, мобилизация людей на новую борьбу.
Идеологическая мобилизация проходила под лозунгами советского патриотизма. Теория «живительного советского патриотизма», выдвинутая в 1947 г. Управлением агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), стала, пожалуй, единственным выводом власти из подвига народного самопожертвования в годы войны. Теория эта гласила, что главной патриотической силой страны является компартия во главе со Сталиным. Новейшие исследователи явления «советского патриотизма» подчеркивают, что партийная номенклатура выдвинула эту концепцию для более «контрастного» вычленения образа врага. Если ты не советский патриот, значит, космополит, не русский человек, предатель.
Но патриотизм позднего сталинизма обязательно должен был стать «живительным» (определение тогдашнего агитпроповца Дмитрия Шелепина). Ибо только следование любым новейшим указаниям партии и правительства делает гражданина живым. Несмотря на нищету, запредельную изможденность, униженность, «наш» человек выполняет указания и тем самым черпает невиданные силы для строительства «светлого будущего». Более того, выполняя указания, он всегда готов горой встать на защиту вождя и его соратников. Он аплодирует им, провозглашает здравицы в их честь, готов жизнь отдать за них. Потому что такова природа советского патриотизма. Пусть в теории, на бумаге. Особенность сталинизма как раз заключалась в том, что жизнь подгонялась к теории, для чего и существовали слуги народа и подвластный им аппарат принуждения. Вождь говорит слово, и его слово восторженно принимается океаном людским.
Конечно, чтобы такая мертворожденная конструкция общественной жизни работала, нужны десятилетия террора, нужен страх, заложенный генетически. Конструкторы позднего сталинизма использовали для своих фантазий о великой любви народной к вождю и его делу положения старого классического русского патриотизма. Когда-то великий Достоевский ярко выразил романтические мечты консервативного славянофильства в притче о мужике Марее своего детства. Пахарь Марей с любовью и готовностью к самопожертвованию защитил мальчика от гнавшегося за ним призрака волка. Писатель видел в простом народе большой потенциальный нравственный дар и считал, что если государственная политика будет направлена на культурное просвещение граждан, то они станут мощными бескорыстными защитниками и государства, и всей русско-европейской цивилизации от сил хаоса и зла.
Именно таким бескорыстным и послушным воинством хотел видеть подвластный народ и сталинский агитпроп. Народ, который пусть не по любви и, конечно, без христианских «благоглупостей», всегда собственной грудью закроет своих вождей от врагов.
На встрече в Волгограде эта стилистика сталинских разработок была соблюдена до деталей. После объявления о необходимости создания Народного фронта зал встал и разразился аплодисментами. Но ту же стилистику мы обнаруживаем и в Сколково. Только здесь она выражена не гулом одобрения, а угодливыми лицами, в тонкой лести, в фальши.
Фальшь разъела сталинский мир изнутри. Он распался на корню, несмотря на подпиравшие его армейские штыки, воронки и страх.
Ряд современных социологов считает, что в менталитете нынешних граждан России существуют лишь два образа исторического поведения: в виде царского проекта, и в виде сталинского. И тот и другой с неизбежностью толкают россиян в лапы автократии или тоталитаризма. Эти социологические теории умалчивают о том, что за сталинским проектом стоит насилие, генетический отбор посредством расстрелов.
Нынешним продолжателям дела кремлевских властителей для обожания со стороны своих поданных достаточно употреблять относительно мягкие репрессивные практики — наследственность свое дело сделает. Но при этом нужно ясно понимать, что это обожание нарисовано на картоне, что государственное здание, создаваемое на лести и фальши, рухнет при первых порывах ветра.
Вспоминается история с моим отцом, случившаяся с ним в 1967-1968 годах. Он был воспитателем в старшей группе киевского интерната. Во время общения с воспитанниками имел неосторожность критически высказаться по поводу мнимого превосходства советского народа над остальным миром и усомнился в величии генералиссимуса в годы войны. Ученики написали донос. Отца отстранили от занятий, затем уволили, а через год пригласили на допрос в городской КГБ на улицу Розы Люксембург. Следователь обвинил его в подрыве патриотизма в юных умах, выразившегося главным образом в очернении Сталина. В подтверждении своей (конечно, государственной) правоты он привел случай «из жизни»:
«Мой сын, семиклассник, участвовал в финальных играх “Зарницы” в Севастополе. У меня выдалось несколько свободных деньков, и я поехал к нему. Иду по городу, вижу в будке “Ремонт обуви” за спиной у безногого сапожника висит портрет генералиссимуса в золоченой раме, а по обе стороны — фотографии восьмерых парней. “Кто это?” — спрашиваю. “Сыновья. И те, что в тельняшках, и те, что в гимнастерках, здесь сложили головы. Все. С именем Батьки на устах. И когда из горкома выбросили его портрет на свалку, я на культях приволок сюда вместе с рамой”. Так поступил простой сапожник, ветеран», — заключил следователь этот типичный образчик мифов, сочинявшихся в недрах его могущественного ведомства.
Как ни странно, именно этот народ, народ-миф окружал наших современных вождей в нынешнем мае: и в Волгограде, и в Калуге, и в Сколково... Народ сочиненный, общество выдуманных Мареев, приснившихся когда-то вождям героических сапожников с их самоотверженными детьми. Поистине, «нет повести печальнее на свете…»
