Фото: Варвара Гертье
В январе – день российской журналистики. И изначально это должно было быть интервью по поводу. За оценками и комментарием я пришел к Ольге Дмитриевне Филатовой – доценту кафедры журналистики, рекламы и связей с общественностью ИвГУ. Я учился здесь, теперь работаю. И тогда, и сейчас Ольга Дмитриевна была для меня примером.
…Так вышло, что об ивановской журналистике мы в этот раз почти не поговорили. По-моему, профессия в нынешнем состоянии не нуждается в анализе – все ясно. К тому же нашлись более интересные темы. По крайней мере, для меня.
- Ольга Дмитриевна, писатель Дмитрий Быков, выступая недавно в Совете Федерации, очень убежденно говорил об уникальном поколении молодежи, которое сейчас пришло. Якобы, его отличают необычайные творческие способности, интеллект. Чуть ли не каждый – гений. Быков говорит о тех, кому сейчас от 15 до 22 лет. В его слова хочется верить – но я не нахожу им подтверждения в жизни. А вам попадается в университетских аудиториях «новая молодежь», которой восторгается писатель?
- Мне, к сожалению, не попадается. Но, может быть, у нас просто место для них не манкое. Талантливый человек сегодня, скорее всего, будет рваться к чему-то другому. Он может читать книги, писать стихи – но вряд ли пойдет учиться на гуманитарную специальность.
- Я спрашиваю не про конкретный факультет, а про молодежь вообще. Вы ведь занимаетесь и со школьниками – может, там надо искать это особое поколение. Где его увидел Быков?
- Но есть же у нас передача «Удивительные дети». Хотя те, о ком говорил Быков, конечно, не там, а в «Умниках и умницах».
… Сейчас очень серьезное расслоение – в том числе и в детской среде. Эта проблема всегда была: менее способные и более способные. Но этот разрыв сейчас резко увеличивается. От чего это зависит? – от семьи, в первую очередь, от возможностей, которые есть с детства.
Раньше разрыв в возможностях и, соответственно, в развитии, в основной массе был намного меньше. Я вспоминаю, например, свои школьные годы. Приходит из Иванова большая бумага – заочная олимпиада по русскому языку. И полкласса увлеченно решает задания. Просто так, на переменах.
- И у вас ведь была не центральная школа?
- Даже не районная – школа в Наволоках. Я помню, в этой олимпиаде было задание написать рассказ, чтобы каждое слово начиналось на следующую букву алфавита. Полкласса написало. И точно так же из Москвы, из МГУ, пришла олимпиада по математике. И так же мы на эти задачки на перемене набросились. Они были очень интересно составлены, и даже троечники-четверочники могли что-то сделать.
А сейчас попробуйте студентам предложить что-то сверх программы – они скажут: «зачем?». Как будто они хотят на всякий случай скинуть с себя любую лишнюю нагрузку. «Прочтите вот это» – «зачем?». Преподаватель заставляет много учить – обидел. И ведь нельзя сказать, что они не приучены к систематическому интеллектуальному труду. По идее, у них в школе каждый день было по 6-7 уроков.
Или студенты спрашивают, как это преподаватели читают стихи по памяти: «Вы откуда их знаете?». – Да из школы в основном. – «А мы не можем запомнить, у нас не получается».
С нынешним поколением мне очень трудно находить общий язык филологической игры. По-человечески ребята все замечательные. Но они как бы полу-немые – они смотрят и не могут обозначить словами мир вокруг себя, назвать его.
На филологическом факультете общение всегда было в удовольствие. Ты приходишь – преподаватели пикируются друг с другом, студенты. Ты поймал – ты ответил. Реплику бросил – отбил. Это просто удовольствие. И ты дома, ты в своей среде. А сейчас надо брать долгий разбег, чтобы студенты оценили языковую игру – это все равно как рассказывать анекдот, обозначив сначала, где надо смеяться. И никакого удовольствия уже нет. А раз нет удовольствия – нет драйва у меня, значит, скучно уже и им.
- Я убежден, что даже если придет Дмитрий Быков – удивительный, интересный рассказчик – студенты все равно будут смотреть в экраны своих телефонов. Я сначала думал, что это проблема, может быть, только нашего вуза. Но, по-моему, это поколенческое. Этакая неосознаваемая защитная реакция. Они понимают, что жизненный успех не зависит от полученных знаний, ум только мешает. «Многие знания – многие печали». И это как-то подсознательно в студентах сидит. Важнее получить лайки в «Инстаграмме», не пропустить ни одного сообщения в «ВКонтакте» – вот наглядный показатель успеха. А если их преподаватель похвалит – это ничего не даст: ни в жизни, ни даже стипендии повышенной.
- Я вспоминаю один из своих лучших классов в школе. Они так жадно кидались на уроки литературы, мировой художественной культуры. Факультатив по субботам – не выгонишь. И вдруг я в какой-то момент подумала: а ведь я им усложняю будущую жизнь. Возможно, так и вышло. Лучший мой ученик из этого класса позже поступил в аспирантуру, перевелся в Москву, какой-то прибор изобрел. А потом все бросил и говорит: «Не могу». Он увидел, что всех вокруг интересует только показушная отчетность и возможные дивиденды – сплошное «прохиндейство», по его выражению. И ушел в священники.
- То есть умному рефлексирующему человеку жить тяжелее?
- Очень тяжело. Что мы, Печорина будем цитировать, который говорил, что самые счастливые люди – невежды. Что слава – удача, а чтобы добиться успеха, достаточно только быть ловким.
…В основной массе нынешние студенты – пассивно-осторожные, недоуменно-робеющие или просто вежливо-внимательные (поверхностно-внимательные). Так они контактируют с обществом, с государством. В своей частной жизни они наверняка совершенно другие. Это осторожное внешнее соглашательство – результат последних лет – той безумной гонки за успехом, которая пропагандировалась везде. Они все время пытаются угадать, чего от них ждет общество.
- Причем успех проявляется не в том, что ты напишешь книжку или полетишь в космос…
- Ни в коем случае. Совершенно по-хамски с трибуны Думы говорили о том, что вся эта старая интеллигенция – протухший кисель. Или о том, что смешно беречь лужок, где какой-то Пушкин пробежал, – почему его нельзя застроить.
- Да, это спрашивал у президента гендиректор федерального канала.
- Все это несколько лет массировано шло с телеэкранов. Тогда нашим студентам было по 12-14, но они помнят это.
- Еще интересно, что молодые люди хотят жить хорошо, много зарабатывать – но работать никто не хочет. Вот я предлагаю сейчас студентам подработку по специальности – никто не идет. Десять лет назад все бы откликнулись, на четвертом курсе все мы были трудоустроены. А эти не хотят работать. И главное – как-то у них это получается.
- Наши магистранты предлагали студентам подработку на 15 тысяч рублей. И младшие говорят, что это – не деньги, это не зарплата. А магистранты сами работают за те же 15 - 20 тысяч.
- Потому что понимают, что так живут очень многие.
- Совершенно верно. В конце концов, надо быть реалистом. А маленькие пока оттягивают это...
- Вот вы заговорили о наших магистрантах. Это те, кто закончили бакалавриат, получили дипломы о высшем образовании. Но только один человек из прошлогоднего выпуска пошел работать по специальности, в реальную журналистику. Я не спрашиваю почему – это на поверхности. Я спрашиваю о другом: вы четыре года их учили, вкладывали гуманитарное знание – и получается, что все это мимо.
- Я их иногда спрашиваю: «А вообще вам пригодилось образование?». Они отвечают: «Очень пригодилось. Мы научились говорить, мы научились общаться».
Потом, не ясно чему их учить – время сейчас очень быстро меняется. У меня есть курс, который я очень любила, – «Информационная журналистика». О том, как сделать новость, как написать текст. Но нужно ли им это сейчас, когда появились агрегаторы новостей, компьютерные роботы. Зачем им прежние навыки? Надо перестраиваться и мне, и им. Очень быстро.
- Это тоже спорный вопрос. В Сбербанке есть корпоративный университет, куда пригашают мировых светил. И Герман Греф рассказывает, что раньше они раз в два года меняли учебные программы. А теперь, условно, пять раз в год.
- О боже!
- Но, по-моему, это путь в никуда. Если ты гонишься за прогрессом – ты всегда в позиции опаздывающего, отстающего. Зачем учить студента сиюминутному, подстраиваясь под меняющиеся запросы рынка. Не лучше ли дать ему фундаментальные знания, непреходящие. Сейчас получается, что фундаментального мы не даем (потому что нет такой задачи), а то, что мы дали – через два года устарело.
- Я, конечно, тоже об этом задумывалась. Зачем, скажем, учить студентов писать газетную заметку. Если они усвоят язык Гоголя – они все смогут. А потом я думаю: а с кем они будут говорить на языке Гоголя?
Сейчас, смотрю, многие наши магистранты работают, как они говорят, с айтишниками – составляют для них тексты, общаются за них с клиентами: «Они же ведь вообще говорить не умеют». То есть технарям уже нужны переводчики, и наши этим занимаются.
- А вам не страшно, что нужен переводчик уже нам с вами. Вот я читаю лекцию, что-то цитирую, а студенты смотрят на меня как на сумасшедшего – они не чувствуют цитату, не понимают.
- Это беда.
- Их или наша? Поскольку их большинство – получается, что в положении изгоя я.
- Беда наша. Они пойдут в мир, будут говорить – их поймут. А мы говорим – и нас не понимают. Хотя если захотим – сможем, конечно, объяснить. Но мы тогда оказываемся в положении человека, который заранее должен рассказать механизм анекдота. Утрачены все тонкости языковой игры. Мне становится неинтересен собственный язык.
- А раньше было такое поколенческое расслоение по языку? Или это феномен нашего времени?
- Этого не было. Чем это объясняется? Раньше что двоечник, что пятерочник, что, скажем, учитель физики, что учитель литературы – все смотрели одни и те же фильмы, читали одни и те же журналы: от «Мурзилки» до «Семьи и школы».
- И формировалось общее культурное поле…
- Да. Скажем, в мои школьные годы на перемене почти всегда шла речь о том, что вчера смотрели по телевизору. И это был общий разговор. Это мог быть и хоккей, и «17 мгновений весны»…
- Долгое время было принято ругать телевидение. И некоторые бравируют, что дома нет «зомби-ящика». А мне кажется, это – проблема. Человек, когда перелистывает каналы – видит разное. Случайно попал на фильм какой-нибудь, на передачу – и начинаешь смотреть то, чего не собирался. А когда человек ищет информацию в Интернете – он в коконе своих интересов. Более того, поисковые системы и социальные сети сейчас подстраиваются под пользователя – показывают информацию, адаптированную конкретно под него. Случайного, другого человек просто не увидит.
- Сейчас происходит локализация контента. Это проблема нашего времени: как собрать снова прежнее культурное единство? Для этого, конечно, существует школа, школьная программа. Она должна быть базой, дать общность языка. Но этого не получается. ЕГЭшное тестирование формализует мышление – некогда наслаждаться языком Гоголя.
Раньше в школьном курсе обязательно было монологическое высказывание. Сейчас этого нет, и студентам трудно выстроить свою речь от начала до конца даже при понимании предмета. Им кажется это ненужным балластом – это лишнее. Они могут хорошо сделать монологическое высказывание на какую-то очень личную, близкую, чуть ли не бытовую тему.
С одной стороны, у них – потрясающее незнание жизни: ни глубины, ни широты. А с другой стороны – и в этом Быкова надо поддержать – они знают то, чего не знаем мы.
- Например?
- Например, у меня есть студентка, которая абсолютно не разбирается в общественно-политических явлениях, зато прекрасно знает все ивановские кафе и рестораны, может говорить об этом действительно профессионально: какая кухня, что с чем едят. Скорее всего, она и работать будет в той сфере.
И в IT-технологиях, конечно, они дадут нам сто очков вперед…
- Ольга Дмитриевна, вы начали с того, что современный умный школьник, скорее всего, не пойдет учиться на гуманитарную специальность. Почему?
- Сейчас для серьезного гуманитария мутноватая ситуация невостребованности. И в целом гуманитарная среда мельчает, вымывается – как в провинции, так и в Москве.
В свое время у вузовского преподавателя, да отчасти и у школьного учителя было свободное время, то, что Пушкин называл «far niente». Сам режим работы этому способствовал. Эта счастливая праздность – необходимое условие творческой деятельности. А сейчас большинство из нас – что в Москве, что здесь, хоть кандидат, хоть профессор – должны сначала отработать, потом заработать. У преподавателя не остается лишнего часа, когда он мог бы спокойно поговорить с детьми, обсудить что-нибудь просто так.
Провинциальный вуз буквально на глазах, вот прямо сейчас теряет то преимущество, которое было. Уходит неформальная домашняя среда, в которой все же на первом месте было профессиональное общение (оно есть удовольствие и для ученика и для учителя). Сейчас на это не остается ни сил, ни времени, и перспективы непонятны. Ели раньше среди преподавателей разговоры на кафедре шли на профессиональные темы – то сейчас на профессионально-практические: как устроиться, чем отчитаться, как не подставиться.
- О литературе никто не говорит уже?
- За редким исключением.
- Государству кажется, что ему гуманитарии не нужны. Зачем тратить на них деньги, ресурсы. Но вы, наверняка, сами отвечали себе на этот вопрос: «Почему государство должно тратить на вас деньги?» Зачем нужны гуманитарии: филологи, литературоведы, искусствоведы?
- Я всю жизнь занималась поэзией. И тут я полностью согласна с Иннокентием Федоровичем Анненским, что настоящая поэзия – это наивысшая форма выражения национального сознания. Литература показывает, на что в принципе способно человеческое и национальное сознание.
- То есть ни человек, ни общество не сможет решить глобальные прикладные задачи, не разобравшись внутри себя. А разобраться внутри себя можно только с помощью гуманитарного знания и гуманитариев, которые это знание расшифруют.
- Правильно. Анненский пишет в черновиках, о том, что выход за пределы одиночества сознания совершается именно в момент встречи читателя-творца с творцом-писателем. Вдруг совершается чудо – искра понимания. И ты чувствуешь, что ты здесь не один.
