Один – музыкант, поёт русский рок, другой писатель – ловит рыбу в заводях постмодернизма. Одного стоит почитать, другого послушать. Оба пишут своеобразные триллеры – странные, гротескно-абсурдные, не всегда удобоваримые, но в них есть соль.
Оба представляют обломки того явления, которое в 80-х называлось «андеграундом» или «контркультурой». Выступление их на детском утреннике представить сложно. Мрачноватая атмосфера, которая нагнетается и у того, и у другого, призвана немножко испугать и расшевелить воображение читателя или слушателя.
У одного цикл стихов называется «Мама-Чечня», у другого есть рассказ «Нохчи Борз» – о Шамиле Басаеве, который после смерти стал волком-оборотнем и мстит живым.
В общем, два героя и два интервью. Андеграунд жив?
ЗОТОВ
Родился в Иванове в 1983 году. Окончил социолого-психологический факультет ИвГУ, специальность – психология. Работал в МЧС. В настоящее время – сотрудник МВД России, старший лейтенант полиции. Лидер группы The Zotff. Выпустил несколько музыкальных альбомов – «Теория русских народных галлюцинаций», «Социальная адаптация похороненных заживо», «Самостоятельное дыхание», «Твоя собака мне всё рассказала» и другие.
– У тебя есть цикл стихов «Мама-Чечня». Как ты вырулил на эту тему?
– По долгу службы мне пришлось поехать на Северный Кавказ в командировку на полгода. Объездил всю Чечню, Ингушетию, Северную Осетию. Так под впечатлениями и родился такой цикл. Спецификой службы являлось психологическое сопровождение личного состава, психокоррекционные мероприятия, исследование психологического климата внутри отрядов. Выезжал на суициды, конфликтные ситуации среди сотрудников.
– Ты с русскими работал?
– Да, с русскими. С нашими полицейскими.
– Чем удивила Чечня? Какой она перед тобой предстала?
– После Первой и Второй чеченской кампании был некий шаблон, что там хаос, разруха. Но когда я приехал в 2011 году в Грозный, у меня было впечатление, что я попал в Европу – там самая большая на планете мечеть, бизнес-центр «Грозный-сити», все чистенько, отстроено… Но нам не разрешали общаться с местными жителями – мало ли что? Всё равно они нас недолюбливают. Считают нас интервентами.
– Какие музыканты на тебя повлияли?
– Курт Кобейн, я и по сей день в восторге от группы Nirvana. Затем The Doors оказали сильное влияние на мое мировоззрение и на собственное творчество. Потом я заинтересовался трип-хопом (Massive Attack, Portishead), Depeche Mode – группа навсегда. Из русскоязычных коллективов нравится творчество таких групп, как «Смысловые галлюцинации», «Петля пристрастия», Dolphin, 5’nizza, «АукцЫон». Люблю также тяжелую музыку, агрессивную. В общем, можно перечислять очень долго. Творчество Егора Летова так и не прижилось, наше мировосприятие не резонирует.
– Но у тебя в песнях реальность часто по-летовски мрачная, утрированная до гротеска – то лошадь труп насилует, то бесы кружат. Зачем тебе эти «чёрные струны»?
– Я с детства любил минорные песни. Веселые песни мне казались поверхностными, а в этой мрачности, инфернальности есть какая-то мистика, загадка, атмосфера, которая меня и притягивает. Плюс ещё влияние нашего города – я живу не на Гоа, не на Ямайке, я не сын миллионера, живу в городе Иваново, где много злых и недовольных жизнью людей, где постоянно пасмурно, где профессия накладывает свой отпечаток. Но я нахожу в этом некую эстетику, назовём это некроромантикой.
– Тебе комфортно в Иванове?
– Да, это мой любимый город, несмотря на все недостатки. У меня была возможность уехать в другие города, но мне тут нравится.
– За что ты Иваново любишь и не любишь?
– Я люблю его за то, что здесь живут мои друзья, за важные и значимые события, которые происходили со мной в этом городе, за родные улицы, дома, магазины… Не люблю его за то, что наш город бедный в экономическом плане, неперспективный, за то, что в нём имеются большие трудности с трудоустройством. В этом отношении наш город очень тесный.
– А тебе как музыканту не хотелось засветиться в Москве или Питере? Вырваться за пределы ивановской среды?
– Желание есть, потому что я человек тщеславный и хочется заявить о себе более масштабно, но я сейчас нахожусь в статусе заложника у триады «семья, работа, ипотека». И в силу своего социально-экономического положения у меня нет возможности разъезжать по стране в качестве поэта и музыканта. Все впереди ещё.
– У тебя есть строчка: «Когда в тебе проснулось Слово, и люди превратились в яд». Почему проснувшееся Слово делает окружающих людей ядовитыми?
– Когда поэт пишет правдивые, честные стихи, выворачивает человеческую натуру наизнанку, это никому не понравится. Люди склонны жить в самообмане, им так комфортно. И это нормально.
– Ты сам был в шкуре такого поэта?
– Нет. Я пишу абстрактные стихи. И если даже у них есть конкретный смысл, я его прячу за образы, ассоциации. Удобно быть непонятым.
– Кроме музыки, есть у тебя какие-то увлечения?
– У меня есть три генеральных линии в жизни – сын, поддержание хороших отношений с супругой и музыка.
– А спортом занимаешься?
– У меня была целая спортивная эпоха. Я кандидат в мастера спорта по лёгкой атлетике, но потом наступил такой период, когда в мою жизнь ворвался тот самый рок-н-ролл – музыкальные проекты, репетиции, тусовки, алкоголь. Спорту здесь не место.
– Рождение сына тебя как-нибудь изменило?
– Рождение ребенка – один из сложных семейных кризисов, проверка прочности отношений. Было трудно. Ты вынужден ограничивать себя в потребностях, в личном пространстве, в уединении и т. д. Но это новый виток личностного роста. Ты воспитываешь ребёнка, а он в свою очередь воспитывает тебя. Это очень сложно, но интересно.
– Как рождаются песни?
– Сначала появляется слово или строчка из ниоткуда. Как будто кто-то палкой сверху по голове ударяет. Наверно, это можно назвать вдохновением. Затем раскручиваешь идею, добавляешь новые фразы, подгоняешь размер, ритм, рифму, ищешь мотив, перекладываешь его на гитару, – вот и песня.
Когда поэт пишет правдивые, честные стихи, выворачивает человеческую натуру наизнанку, – это никому не понравится. Люди склонны жить в самообмане, им так комфортно. И это нормально
– Ты крещёный, православный? – Я крещёный, православный, но к церковным ритуалам отношусь скептически. Официальная церковь, по моему мнению, – это средство манипуляции толпой. Я не против этого, потому что толпа нуждается в пастухе. Но для меня быть христианином – это помогать по дому супруге, любить своих детей, ценить друзей, близких, быть терпимым к людям, уважать их, каждый день бороться со своими пороками. А для этого свечки и целование крестиков не обязательны.
– Есть какие-то критерии хорошей и плохой музыки для тебя?
– Я так определяю: если я слушаю музыку дома или в плеере, значит, она хорошая (для меня). Посещение живых выступлений ещё ничего не значит. Ведь можно ходить на концерты от скуки, пообщаться, выпить. И музыка здесь идёт на последнем плане, фоном, дешёвым поводом.
– Из ивановских коллективов ты кого дома слушаешь?
– Недавно слушал «Ганс растерял Андерсен», иногда слушаю Сергея Крюкова, Романа Холодова, группу «План Ом».
– Сам часто выступаешь?
– Раз в месяц стабильно.
– Играешь платно или бесплатно?
– Зависит от организаторов. Если говорят, что стоимость прохода зависит только от моего желания, я даю концерты бесплатно. Не знаю почему, может, стесняюсь денег. Если организаторы делают платный вход, потому что им так надо, я не спорю, ведь они организаторы. В андеграунде в этом плане попроще.
– Ты произнёс слово «андеграунд». Как рок-музыкант, поклонник Морриссона и Янки Дягилевой чувствует себя в рядах полиции? Какой может быть андеграунд, если он…
– Находится в системе?
– Ну да. Как герой андеграунда может всё это терпеть – иерархию, палочную систему…
– Служба в полиции – это мой сюрреалистический опыт. Здесь необходимо относиться к службе как к одному из жанров своей жизни. Главное, уметь чётко распределять внутренние роли. В полиции ты один, на сцене второй, дома третий. И если ты прослеживаешь эти границы, контролируешь их, то с такими резкими ролевыми переходами проблем не будет. Это даже забавно.
– Ты себя однажды назвал «оборотнем в погонах». Как начальство, не гонит такого «оборотня»?
– Нет. Быть музыкантом андеграунда не запрещается. Тем более песен антиполитической направленности я не пишу и вообще не люблю такие песни. Считаю их бестолковыми.
– А чем конкретно приходится заниматься?
– Психолог работает с личным составом, с кандидатами, поступающими на службу в органы, с семьями сотрудников, погибших при исполнении служебных обязанностей, с детьми детских домов и многое другое. Я даже выступаю в конкурсах патриотической песни.
– Да, я читал в Интернете, что ты участвовал в ежегодном фестивале сотрудников МВД России «Щит и лира».
– С песней «Не скучаю» я занял первое место в номинации «Авторская песня» в 2014 году. В этом году тоже буду принимать участие со своей новой песней.
– Нет ощущения, что эта система всё равно тебя так или иначе обрабатывает, хотя ты к ней и относишься как к сюру? Служба, как и семья, всё равно привязывает тебя к Иванову и с каждым годом всё сложнее куда-то вырваться, пуститься в свободное плаванье.
– Наличие профессиональной деформации на себе не ощущаю. Главное, помимо профессионального развития заниматься личностным ростом, иметь увлечения вне службы.
– Интересный складывается портрет современного рокера – квартира в ипотеке, работает в МВД, выступает на фестивале «Щит и лира». А где андеграунд, где «секс, наркотики, рок-н-ролл»?
– Лет пятнадцать назад я приветствовал весь этот антураж, а потом пришёл к выводу, что мне такая свобода противопоказана, потому что я не умею ей управлять. И когда свобода начинает управлять тобой, а не наоборот, в итоге возникают очень плачевные последствия. И однажды я осознал, что для моей же собственной безопасности мне нужно продать себя государству, образовать семью, чтобы, с одной стороны, было на кого скинуть ответственность за собственную жизнь (к вопросу о государстве), с другой стороны, наоборот, приобрести ответственность за близких людей (к вопросу о семье). При такой схеме у меня появляется возможность продолжать писать свои песни, радовать ими поклонников и оставаться живым.
АГАПОВ
Родился в 1979 году (по другим данным в 1975 или 1978 году). Вырос, учился и живёт в Иванове. Работал сторожем, копирайтером, учителем, строителем, учителем и др. Бросил работу в пользу литературной деятельности. Публиковался в ивановских альманахах «Откровение-2, «Уводьское водохранилище». Автор повести «Муму».
– Один из твоих рассказов называется «Нохчи борз». Как это переводится?
– Чеченский волк.
– Как ты вырулил на эту тему? Вроде живешь в Иванове, в Чечне не был никогда.
– У меня задумка была более глобальная – написать романище не о Чечне, а вообще о веяньях терроризма. Замысел был не то что мудрёный, но технически сложный – я его не осилил, а эпизод остался. Я его несколько раз переписывал с чистого листа. Не знаю, почему он меня так заинтересовал. Что иногда может заинтересовать человека? Шёл, увидел – на дороге что-то валяется; взял, поднял – ой, интересно.
– Но ты же в Иванове не видел никаких чеченских боевиков – они у тебя на дороге не валялись. Что заставило придумывать роман именно о терроризме?
– Какие-то тогдашние увлечения, тогдашнее моё чтение: Хасан ибн Саббах, ассасины всякие с тамплиерами, которые тогда же вдруг стали неожиданно популярны – видимо, это меня и остудило в написании романа, а чеченцы остались, потому что одно время в новостях только их и показывали. Что ни глянь по телевизору – кого-нибудь поймали, кого-то ликвидировали в связи с оказанным сопротивлением. Всё это сбилось в голове в некий сюжет. Сюжеты очень странно, бывает, рождаются: видишь дверную ручку – у тебя сюжет, прослушал новость – у тебя сюжет.
– Ты ходишь в 5-ю баню на Парижской Коммуне и часто про неё рассказываешь, как будто это самое интересное место в городе. Что значит эта баня в твоей жизни?
– Баня – это баня! Там помыться можно.
– Ты черпаешь оттуда какие-нибудь сюжеты, персонажей?
– Раньше, когда я там никого не знал. Сейчас-то мы почти все знакомые стали, потому что все ходят в один и тот же день и примерно в одно и то же время – и мы сидим, общаемся. А раньше я там часто писал. Очень удобно – после парилочки выйдешь, мысли сразу почему-то посвежее становятся, в тетрадочку их записываешь, записываешь… Интересные бывают рассказы у мужиков, которые больше меня видели, больше меня знают. Мышление у них другое даже в мелочах. Они город делят не по остановкам или торговым центрам, а по фабрикам и заводам – «это было на Балашовке», «это на Автокранах». Но их рассказы я за пределы бани не выношу в том смысле, что я не стану переносить их на бумагу. Твой рассказ должен быть только твоим, чтобы никто не написал его, кроме тебя. Поэтому, наверное, даже в общественной бане писатель остаётся один на один с собой.
У писателей сейчас нельзя выделить истину ни у кого – одно словоблудие. А в учебнике можно посмотреть – вот это так, потому что это так. Всё тебе рассказано. Там сюжет интереснее
– Ты был на Всероссийском форуме молодых писателей под Звенигородом. Какие привёз впечатления? – Я большую часть времени в лесу пробухал. Сам форум не то что казёнщиной попахивает, а какой-то местечковостью. Там людей наприглашали – они и писать-то не умеют. Как их критиковать? «Рабочие бренно шли на работу». Такому писателю путеводители надо писать, а не романы.
– Из современных авторов ты кого-нибудь читаешь?
– Последнее удивление было от «Элементарных частиц» Уэльбека. Это сложное, очень муторное чтиво, но, несмотря ни на что, читаешь до конца. Мне в последнее время разонравилась художественная литература – предпочитаю техническую: справочники, учебники, например, по биологии.
– Почему справочники тебе интереснее, чем тот же Прилепин?
– У писателей сейчас нельзя выделить истину ни у кого – одно словоблудие. А в учебнике можно посмотреть – вот это так, потому что это так. Всё тебе рассказано. Там сюжет интереснее.
– Какие авторы или книги на тебя повлияли?
– Древнегреческие комедии, Аристофан, Плафт, Апулей. В молодости меня очень Хармс забавлял; Платонов – не знаю чем, но он завораживает, видимо, нестандартностью своего языкового мышления.
– Наш общий знакомый Юрий Лунин сказал, что тебе «надо выкинуть из головы Сорокина».
– У меня было увлечение Сорокиным, но это было уже достаточно давно. Он прекрасный стилист, но как писатель… Сорокин придумал свой метод в 1978 году и с тех пор, что бы нового ни написал, везде одинаков. Как бы ни изгалялся, у него получается всё то же самое.
– А твой подход к литературе как-то менялся?
– Раньше просто весело было писать, хотя меня и упрекали за то, что у меня в рассказах постоянно кто-нибудь кого-то убивает, или уже убили, или убили и съели, или не съели, но собираются. Это было давно… Наверно, меня интересовала смерть – такое явление вроде однозначное, но всегда разное. А в последнее время мне кажется, что меня больше стало интересовать, как существует жизнь в связи с тем, что есть смерть.
Смотришь по сторонам и не понимаешь… Творчество – от ощущения общего отсутствия смысла… Самому себе, прежде всего, что-то пытаешься объяснить.
– Почему в твоих рассказах столько негатива?
– Я не считаю, что это негатив. Просто есть в жизни стороны, о которых люди предпочитают умалчивать, им неприятно о них думать или говорить, но тем не менее они существуют объективно, как закон сохранения энергии или законы Ньютона. Кому-то интересно их изучать, кому-то нет. Тут личный опыт во многом накладывается, внутренняя морфология какая-то…
– Тебе комфортно в Иванове? За что ты его любишь и не любишь?
– Я большой разницы не вижу, где жить – везде свои проблемы. Мне не нравится, что архитектурный облик Иванова меняется – в плане новой застройки. Мне в этом городе становится менее уютно – он безликий делается, глупо-организованный, настроение в нём исчезает. Меня больше привлекает старое Иваново, каким оно строилось в 20-х годах, краснокирпичная архитектура. Она отчасти и навязала своё мироощущение. Я всю жизнь прожил в этих конструктивистских домах, есть в них какая-то нервность, что-то мрачное, но я к ним привык.
– Тебе не хотелось сбежать из Иванова – засветиться как литератору в Москве или Питере?
– Я никогда не умел продвигать себя. Это, по-моему, дело случая.
– А тебе не кажется, что сейчас молодежь сдаётся раньше, чем старики? То есть наши ровесники после тридцатника практически все начинают буксовать, а то и вовсе сходят с дистанции и ничего не сочиняют, а люди прежней закалки пишут и пишут, как ни в чём не бывало.
– Им было проще, у них был стимул. Как ни крути, человек начинает писать, чтобы выделиться от остальных, а сейчас каждый, кто хоть что-то написал, может почувствовать себя писателем – ему всё равно кто-то лайки поставит. Критерии оценки исчезли. Всем нужна только узнаваемая литература – нового не надо, никто не хочет думать.
Меня больше привлекает старое Иваново, каким оно строилось в 20-х годах, краснокирпичная архитектура. Она отчасти и навязала своё мироощущение. Я всю жизнь прожил в этих конструктивистских домах, есть в них какая-то нервность, что-то мрачное, но я к ним привык
– Как ты относишься к Ивановской писательской организации? – У них абсолютно инерционная деятельность. Они этим занимаются, потому что уже не представляют себе, как они могут этим не заниматься. У них нет критического взгляда – они варятся в своём котле, у них обратная связь только с самими собой.
– А тебе чего от них надо? Ты же к ним ходишь.
– Хочется покрутиться так или иначе в литературной среде, чем-то заняться – хоть какое-то общение о литературе, какие-то публикации.
– Они выпускают альманах «Откровение». Как ты к нему относишься?
– Им давно пора менять концепцию, многих авторов просто выбросить и не печатать. Я бы там отсеял…
– Всех?
– Да девяносто процентов.
– Как ты отличаешь хороший рассказ от плохого?
– Я не всегда могу отличить.
– Кого бы ты выделил из числа ивановских поэтов и прозаиков?
– У Ломоскова забавные, весёлые стихи – с виду незатейливые, а приятно почитать. Напоминают Вадима Степанцова. Кузнецов мне понравился – видно, что человека прёт, когда он пишет, ему нравится то, что он делает, а вымучивание из себя пустопорожних смыслов, которым занимается большинство писателей, – зачем оно нужно? От рассказа, от литературы вообще ждёшь того, чтобы она хоть как-то выступила за пределы самой себя, вызывала эмоцию большую, чем ее содержание.
– Многие твои тексты замешаны на приёме литературной провокации, чаще всего связанной с какой-нибудь «чернухой». Зачем тебе это?
– В любом тексте должна быть провокация – хоть малая, хоть большая. Это не связано конкретно с чернушным или мрачным направлением литературы. Даже в «Тимуре и его команде» такое чувствуется – призыв выхватить себя из обыденной жизни и заняться чем-то другим, протест против мещанства, но я вырос больше на зарубежных авторах и мне нравится писать резче. Я люблю, чтоб сразу в лоб. А то по-другому сейчас и не заметят никакую провокацию… С другой стороны, одна из самых частых ко мне претензий от читавших меня была – слишком обыкновенно. Мои герои не совершают каких-либо преодолений, вообще чего-то особенного. Это тоже своего рода провокация… Мы все живём совершенно обычной жизнью, делаем машинальные движения, жесты, чистим зубы, ходим в туалет – это составляет наше существование. Логичнее было бы, прежде чем заниматься генной инженерией, разобраться с тем, что мы имеем.
– У тебя дочь недавно родилась. Это тебя как-нибудь изменило?
– А как это может меня изменить? Внутренне человек всегда остается собой – в нём происходят постоянные изменения.
– Ты бы хотел, чтобы она выросла знаменитой писательницей?
– Нет, а зачем? Когда она вырастет, сама будет думать, что ей нравится.
– А что ей нравится?
– Сейчас ей нравится петь после еды.
Алексей Агапов
Рассказ про Дусю
Папа играл с Дусей в мёртвого: растянулся на полу, еле дышит, глаза закрыл, только в щёлки подглядывает. А Дусе так играть скучно, неинтересно. Она мёртвого рукой трогает – просыпайся! Но лежит мёртвый и не шевелится. Дуся наступить на него хотела, только подняла ногу – вскочил мёртвый и за Дусей погнался, рычит! Дуся от него побежала, чтоб не схватил, а сама визжит, смеётся. Вот, теперь весело!
