«Но почему он в таких странных темных тонах?»

Николай Голубев

Эти воспоминания в середине 1990-х написал Борис Антипов. Сам он 1934-го года рождения, сын врага народа. С 15 лет работал столяром, руководил на ивановских стройках бригадой пленных немцев. Затем служил на подводном флоте, закончил наше художественное училище, работал по профессии в Норильском театре и в художественном фонде в Иванове. Например, это его рук дело – барельеф Ленина над цитатой об иваново-вознесенском пролетариате (знаете, наверное, – на площади Революции). А выйдя на пенсию, Борис Константинович уехал в деревню: построил дом, восстанавливал местную церковь, сделал иконостас. Умер он в 2008 году.

Борис Антипов вспоминает о встречах с художником Николаем Буровым. А познакомились они при строительстве дома № 16/50 по улице Громобоя. Этот дом и сейчас выделяется в городской застройке – двухкрылый, с полукруглыми балконами-раковинами. Ивановские краеведы говорят, что в архивах информации об этом здании не сохранилось. Тем интереснее это свидетельство, публикуем с небольшими сокращениями.
…«По прошествии сорока пяти лет понимаешь, как скромны и незаметны Люди с большой буквы. Так случилось и в этом случае – мне волею судеб довелось почти полтора года день за днём встречаться и работать с Николаем Герасимовичем Буровым.
В 1950 году НКВД строило на улице Громобоя (против «Дома-Подковы») для своих сотрудников дом. Территория была обнесена высоким забором с вышками по углам и часовыми. Работы проводили заключенные. Их привозили на стройку в машинах. Мне, вольнонаемному НКВД, архитектор Панов <…> – автор проекта – поручил изготовить восьмигранные и полукруглые рамы. Он посоветовал, если что-то неясно в чертежах, обратиться к заключённому на втором этаже, он (заключённый) делает декоративные розетки. Вопросов по чертежам у меня не возникло, но я, с детских лет интересующийся искусством и выросший в семье художника, пошёл к этому человеку.
Дверей в подъезды и в будущие квартиры ещё не было. Я по настилам (лестничных маршей тоже ещё не было) поднялся на второй этаж и в правом квартирном пролете увидел обросшего щетиной человека, как мне в то время показалось, лет пятидесяти. Он сидел на каком-то ящике и курил махорку. Вокруг него лежали готовые лепные розетки. Он равнодушно поглядел на меня, продолжая курить.
В то время я тоже курил и предложил ему «Беломор». Так мы познакомились. <…> Лишь позднее я узнал, что Николай Герасимович – художник и скульптор. Редкий день мы не виделись. Этот человек притягивал своим обаянием. Во мне он увидел неравнодушного к красивому. Оказывается, он знал и моего отца – Константина – автора первого памятника на могиле Ф. Афанасьева. Он знал Кориных, встречался с Весниными.
Я с удовольствием выполнял просьбы Николая Герасимовича. Эти поручения заключались в покупке сигарет, сахара. Иногда проносил и бутылку «горькой». Делал это осторожно, так как давал подписку. Может быть, этим заслужил доверие Николая Герасимовича. Он очень, как он мне сказал, страдал в это время, когда заключенных сажали в машины, пересчитывая, не называя ни имен, ни фамилий – поштучно. Он поведал мне о своем злосчастном заключении, о том, что скоро кончается его срок, и поэтому он в стройотряде. Хотя много лет провел в одиночке, так как сидел по 58-й [статье], а перед стройкой сидел вместе с уголовниками и убийцами, которые политических всячески унижали. Подробности он опускал. Да и я, зная, что это за статья, тоже обходил разговоры о его «преступлении». Меня только удивляло, как «враг народа» с теплотой отзывался о самом народе, о нынешних своих сокамерниках. И с каким уважением и желанием на стройке они, зеки, выполняли его просьбы по переносу тяжестей, обращались к нему на Вы. Он снисходительно относился к их «шалостям». Ведь только на стройке могли вместе общаться мужчины и женщины.
В то время я увлекался копиями с репродукций Шишкина, Левитана, натюрмортами Хруцкого. И Николай Герасимович консультировал меня, за открытый цвет поругивал. Посоветовал писать с натуры и первые этюды здорово критиковал. Я внутренне не всегда с ним соглашался – терпел критику. Чуть позднее осознал, каким терпением обладал этот человек, разбирая мою мазню.
В музей я ходил часто. Восхищался красотой женщин Маковского. Любовался подлинными произведениями Левитана. Удивлялся горящему огоньку папиросы в автопортрете Бурова. Но почему он в таких странных темных тонах? Необычный колорит. Спросил Николая Герасимовича. И он поведал мне, что когда сидел в одиночке, то выпросил разрешения писать. Долго ждал красок. А когда их дождался, то решил написать свой автопортрет. Ведь не знаешь, что с тобой станет, когда многим перед окончанием срока добавляли. Сперва пробовал писать по памяти, ощупывая себя, а то глядя на себя в отражении в жидкой похлебке. Но все не то! Зеркало не полагалось. Тогда додумался. Приоткрыв в камере форточку, вешал за нее свои брюки. Получалось зеркало. Так и родился этот портрет с горящей папиросой. Разговор был под подпитием, когда Николай Герасимович был уже расконвоирован и мы были у него дома.
А дом его, частный, находился в районе центрального рынка (тогда он назывался «сенным»). Калитка к дому с литером «А» на красной линии улицы. За ней неширокая тропа в зелени <…>. По обе стороны от неё, в глубине двора, множество кусков форм отливок разной величины. В том числе и с бюста Ильича.
Довелось и на охоту сходить вместе с Николаем Герасимовичем. Чего-то подстрелили – сейчас не помню, мелочь какая-то. Но и собрали грибов. А придя домой он, одержимый каким-то порывом, хватив стакан водки, закусив стоя, опрокинул на бок корзину с грибами, отстранил меня, пытающегося собрать их. На мольберт поместил небольшой холст. И на моих глазах за каких-то сорок минут родился натюрморт. Особенно меня удивило рождение на холсте маслёнка на переднем плане. Он к Николаю Герасимовичу был обращен корнем, ножкой с остатками земли. <…> Один мазок и гриб – только что из леса. За ним другие грибы… белые, всякие, часть в корзине и часть их на столе. Спустя некоторое время я видел этот натюрморт в художественном салоне.
Время раскидало нас. И я, к сожалению, не смог знать о дальнейшей судьбе Николая Герасимовича, днях его кончины. И я, зная величину таланта этого человека, сейчас жалею о том, что не использовал время общения с ним более полно.
Б.К. Антипов.
Ноябрь 1996».