Фото: Варвара Гертье
Не думаю, что пьеса турецкого драматурга Т. Джюдженоглу действительно может кого-то огорчить или расстроить – в ней нет чернухи, ужасов, смерти. Подозреваю, что массового зрителя отталкивает другое – этот спектакль не обещает развлечения, не пытается развеселить; артисты не ломают на сцене комедии, не прикидываются простофилями. А публика, к сожалению, идёт в театр часто за этим: не на спектакль – а на представление. Это обывательское желание забыться и развеяться, посмеяться от души, надеть розовые очки вполне объяснимо и, наверное, сидит в каждом из нас. Только не надо приплетать сюда искусство – у него другие цели. Оно призвано менять/спасать человека – и здесь уж, простите, не до шуток. Помните, как у Марины Цветаевой? «Шутим, шутим, а тоска всё растёт, растёт...» («Повесть о Сонечке»).
Новый спектакль обозначен в афише ивановского драматического театра как «притча в одном действии». Сюжет и образы главных героев весьма прямолинейны – не это важно. Завораживает сама авторская идея, те вопросы, которые ставятся перед зрителем.
И здесь коротко придётся пересказать сюжет. Якобы существует горная деревушка, где по девять месяцев в году сохраняется опасность лавины. Поэтому местные жители говорят шёпотом, не держат скотины и подгадывают, чтобы дети не рождались в запретный период. Вообще это абсурдно: зачем жить в таком месте, где нужно ограничивать себя в простом желании крикнуть, спеть песню, выругаться, да просто чихнуть? Почему человек соглашается жить в страхе? И это происходит из поколения в поколение. Самое удивительное, что многие из тех, кто всё-таки решает уехать из-под лавины – рано или поздно возвращаются.
Вот уже первый сгусток болезненных вопросов: отношения с родиной, жизнь в страхе, роль обычаев и привычек. Всё это вполне можно переплести с политической злободневностью. Так, например, сделали в одном из театров Татарстана, где отрицательных героев «Лавины» одели в костюмы моджахедов. А собрание старейшин, которое по ходу пьесы должно вынести решение о судьбе молодой пары, превратили в советское партсобрание. В ивановском варианте обошлось без «экстремизма».
Второй клубок проблем, который распутывается в пьесе, связывает три поколения одной семьи. Побочно от магистрального сюжета затрагиваются вопросы супружеской неверности, жизни без любви, отношения отцов и детей, невесток и свекровей. Наверняка, это многих заденет.
Но самое интересное и глубинное в этой пьесе – рефлексия о возможностях внутреннего бунта человека, его самоосвобождении. Что должно произойти, чтобы разжалась пружина страха и вечной покорности? Как относиться к тем, кто хочет жить не по правилам; к тем, кто готов поставить свою жизнь и желания выше интересов общества, выше сложившейся морали? В истории посёлка, живущего под лавиной, это случалось дважды. Однажды многомесячного молчания не выдержал молодой мужчина. Он так боялся лавины, что обезумев, страшно захотел крикнуть. Похоронить под тоннами снега и себя, и весь поселок – всё лучше, чем жизнь в страхе. Второй случай отступничества вызван страстью. Молодожены не выдержали положенный срок – и их младенец был зачат в запрещенный период, когда роды могли выпасть на месяцы безмолвия. И в первом, и во втором случае общество приговорило отщепенцев к смерти. Это решение продиктовано не жестокостью, а интересами большинства. Одиночка всегда бессилен перед массой. Или нет?
Ещё один отчаянный бунт разворачивается непосредственно на глазах у зрителей. С этим, в общем-то, и связана основная коллизия пьесы. У женщины начинаются преждевременные роды, терпеть боль, сдерживая крик, невозможно. Но противолавинный режим тишины будет снят только завтра. Совет старейшин поступает в этой ситуации так, как должен – как заведено испокон веков: в комнату уже внесен гроб, а на голову девушке надели черный мешок. И в этот момент ружьё в руки берет молодой муж, будущий отец. Он готов выстрелить даже в своих родителей, хотя достаточно залпа в воздух, чтобы снежная шапка раздавила весь поселок. Его поступок совершенно иррационален, ведь даже если ребенок родится – он погибнет вместе со всеми: лавина сойдет или от воплей роженицы, или от квакающего плача младенца.
И вот в кутерьме событий всё-таки раздается пронзительный и радостный детский крик – все замерли в ожидании неминуемой расплаты. Но ничего не происходит – видимо, сезон лавин закончился чуть раньше обычного.
Я бы закрутил этот сюжет ещё круче. Пусть бы преждевременные роды начались не за день до конца молчаливого периода – а, скажем, за месяц. И вот если бы и тогда лавина не сошла – это была бы совсем другая история. Оказалось бы, что многовековой страх – это глупость, ошибка, пустой предрассудок. Как собственно часто и бывает.
Автора этой истории – драматурга Джюдженоглу – считают в театральном мире чуть ли не живым гением. Но здесь всегда возникает вопрос, с кем сравнивать. Так получилось, что сразу после турецкой пьесы я читал поздний роман Чингиза Айтматова «Тавро Кассандры» (1996). Не самое сильное произведение автора, но вот там как раз поражает планетарный масштаб поставленной проблемы, собственная философия. В чем-то есть переклички с «Лавиной», но турецкому классику далеко до нашего киргизско-советского. Но это я отвлекся…
Короче говоря, пьеса, поставленная на ивановской сцене, – современна по драматургии (написана в 2001-м), многовариантна, в ней есть что выбрать, за какой узелок потянуть. Правда, режиссёр-постановщик Алексей Ларичев не стал концентрироваться на одной проблеме – он практически дословно воспроизводит оригинал, не расставляя собственных акцентов.
Идут «Лавины» одна за одной
Вообще А. Ларичев (художественный руководитель ивановского театра) уже ставил «Лавину» – шесть лет назад в Краснодаре, и на премьеру даже приезжал Джюдженоглу. В Интернете сохранились фотографии той постановки – и они, честно говоря, не могут не смущать. Судя по ним, на ивановскую сцену был перенесен спектакль уже бывший в употреблении и даже костюмы – точь-в-точь. Сохранил Ларичев и музыкальное оформление (киношного З. Прейснера), за которое его ругали южные критики. Может быть, такие репризы – и нормальная практика в театральном мире, но мне всегда казалось, что творческие люди должны сторониться самоповторов.
Что касается сценографии и костюмов питерского художника Ирэны Ярутис – они запоминаются и привлекают. (Жаль только, что это не «свежая коллекция»). Вся сцена – как разостланная кровать – покрыта белым пуховым одеялом. Это не только напоминает о сугробах, но дает ощущение интимности, сказочности. К слову, и костюмы героев сделаны так, что их нельзя отнести ни к конкретному времени, ни к конкретной стране. Притча на то и притча, чтобы не иметь отвлекающих подробностей и конкретных координат. Потому и от актерской игры ждешь сюрреализма. В этой стилистике решены массовые сцены спектакля (которые сопровождаются музыкальными парадоксами), так играют артисты А. Краснопольский, Л. Соколова, О. Амалина, хотя у последней и появляется легкий комедийный акцент – неуместный в этой работе, отвлекающий. Другие артисты, занятые в спектакле, действуют, скорее, в духе театра переживаний, стремясь к жизненной правдоподобности. И эта стилевая разноголосица не оправданна.
Стоит отметить, что хотя образы героев в пьесе мало прописаны, нет даже имён, – выделяется общая характерная черта. Как известно, бытие определяет сознание, и люди, живущие по девять месяцев в безмолвии, вероятно, становятся более выдержанными, сухими, красноречивыми в жесте и взгляде. О ментальных отличиях жителей поселка говорится и в самом тексте: «Все переселенцы [уехавшие из опасного поселка] были тихими и запуганными… Местные очень нас любили… На любую работу нас нанимали… Мы никогда не возражали, ничему не противились… Предложат – возьмём, не предложат – не попросим… Сказали «приди» – приходили, сказали «уйди» –уходили, «дай» – давали… Самая тяжелая работа – всё на нашу долю выпадала! Местные-то от нас очень отличались… Всё время шумели и ссорились… Смеялись до упаду…». Кажется, что об этой особенности своих героев ивановские артисты иногда забывают.
Слишком эмоционально порой играет артист Антон Попов – у него главная роль, это его жену и будущего ребенка собираются похоронить заживо во спасение всего поселка. Если бы эта роль исполнялась поначалу несколько тише, без суеты – ярче была бы кульминация, был бы виден переход от рационального к чувственному, когда вдруг молчаливый и взвешенный молодой мужчина восстает против семьи и многовековых обычаев.
Зато трудно в чём-то упрекнуть исполнительницу главной женской роли – Тамару Лимонову. Она в мельчайших нюансах передает переживания и тревогу беременной женщины. Кажется, что на её лице – отпечаток близкого материнства. Хочется крупных, кинематографических планов. И здесь как раз важна реальность чувств. Потому что материнство – не имеет стилевых вариаций. Образ матери един и для сюрреализма, и для постмодернизма; и для библии, и для пещерного человека. Тамаре Лимоновой удается показать это качественное преображение из жены в мать – видно, как внутренне меняется героиня по ходу спектакля.
«Лавину», конечно, надо посмотреть на ивановской сцене. Такая драматургия у нас редкость. Она по-новому открывает актеров. И даже если в чем-то они недожимают – то это не фальшь (в данном жанре она почти невозможна), а просто незавершившийся поиск верного образа. А поиск, внутренние сомнения, колебания и ошибки – это и есть творчество – самое интересное.
Напомню, что жанр спектакля определен как «драматическая притча». Знаете, чем притча отличается от басни? Тем, что в ней нет прямого поучения – мораль каждый должен извлечь сам.
В октябре ивановский театр даёт свои спектакли на сцене областной филармонии.
