Фото: Варвара Гертье
Александр Климохин – художник очень зрительный. Его надо смотреть, не думая – ведь он рисует красивые вещи.
Изысканно-сгармонированные, подчас несколько вычурные работы оставляют приятное, приветливое впечатление. При этом в них есть и пикантность, и шарм.
Автор методично обживает реальность, пытаясь по возможности сделать её более уютной, безопасной и отрадной для глаза.
Есть ли в этом какое-то циничное или бесхарактерное потакание вкусам публики? По-моему, нет. Это естественная склонность натуры так видеть мир и так его воссоздавать.
Климохина не раз упрекали в том, что у него выходит скорее украшательство, чем красота, красивенько, а не красиво, но подобный флёр в равной степени может как способствовать решению поставленной живописной задачи, так и отдалять от него.
Вспомним хоть Северянина, которого часто критиковали за то, что он тащит в поэзию «галантерею», увлекаясь манерностью и ложной красивостью.
К Климохину в кругах ивановской художественной общественности прилипло определение «салонный художник».
Но «салонный художник» не стал бы делать такие сложные и тонкие вещи, как «Изумрудный натюрморт», «Огни ночного города», «Светлая весна», «Лестница и замОк».
Салонный художник обошёлся бы парой отработанных приёмов, которыми он владеет, что называется, одной левой, а Александр – за счёт нюансов, оттенков – всегда деликатно пробует выскочить из приёма и делает это настолько ловко, что двигает само понятие «салонного искусства» на ранг выше.
- Вы меня только что неожиданно удивили своими старыми, графическими работами, в которых проскальзывает социальное звучание, политический подтекст, отклик на конкретную общественную ситуацию в стране, которая была во время перестройки. Из современного вашего творчества этот социально-публицистический момент ушёл. С чем это связано?
- Тогда было время общественного подъёма, напоминающее хрущёвскую оттепель. Хлынул ошеломляющий поток информации – про сталинские репрессии, другие дела, которые скопом всплывали на поверхность. Невозможно было обойти эту тему, а я ещё плакатом занимался, и как-то совпало… Сейчас я не скажу, что совсем не интересуюсь политикой – всё равно она накладывает свой отпечаток, как бы ты ни пытался от неё ускользнуть, но сменилось само мироощущение. Всё-таки политика – неблагодарное дело. Художник не должен идти за ней. Меня привлекает углубление в себя, поэтому и работы рождаются скорее интимного, камерного склада. Темой становится то, что ближе и роднее – моя мастерская, портреты ближайших друзей и знакомых, которые мне интересны и симпатичны.
- Когда вспоминают жизнь в СССР, одни её хвалят, другие ругают, третьи ностальгируют, а вы каким это время запомнили – последние годы советской власти?
- В принципе, неплохими. Но это, что и говорить, связано с молодостью. Происходило личное становление, страна шла вперёд – никто же не знал, чем перестройка закончится…
- Партийная идеология на вас давила?
- Мы не застали этот период: в восьмидесятые уже никто не давил и можно было высказываться достаточно свободно. Комсомольское время было неплохим.
- А мы сейчас не возвращаемся в ту же эпоху позднего застоя?
- Я не задумывался. Каждый художник живёт своим творчеством. Тут главный вопрос – зависит ли от нас что-то? Лучше свои усилия и замыслы направлять на живопись.
- Помните свою первую персональную выставку?
- Она случилась в 1992 году. Мы с Евгением Бобровым, руководителем «Шереметев-центра», ездили на художественную ярмарку в Германию и после этого он устроил мне выставку в бывшем Доме учителя.
- Она вас пришпорила в творческом плане?
- Это было осенью (моё любимое время года), после необычной поездки… Конечно, выставка дала дополнительный толчок, но мне всегда хотелось работать.
- Если брать ряд ивановских художников советского периода – от Нефёдова до Малютина, – кто из них вам ближе?
- Мы все воспитывались на творчестве Вячеслава Фёдорова. Я его знал лично, на этюды, правда, с ним не ходил, но мы часто встречались, он много нам рассказывал. Грибов – гений. Он мне написал рекомендацию в Союз художников. Тогда не ощущалось, что все эти люди – Малютин, Грибов – такие величины. Мне повезло – не попади я в Союз, неизвестно, как сложилась бы моя судьба… Был бы сейчас учителем рисования в школе…
- Вы сейчас не только художник, но и заместитель председателя в нынешнем правлении Союза художников. Легко ли совмещать чиновничье-администраторскую деятельность со свободным творчеством?
- Слово «чиновник» тут не подходит. Моя должность не официальная, а выборная. У нас семь членов правления, и у каждого свои роли. Моя роль – работа с молодёжью, которой я занимаюсь с удовольствием. Это для меня не общественная нагрузка, которая тяготит, наоборот, пришло такое время, когда хочется что-то отдать молодёжи.
- А как вы можете охарактеризовать молодых ивановских художников, которые приходят в профессию?
- Не так много и приходит, и уж совсем немногие становятся художниками. Сейчас всё меньше идут в это дело, видимо, считая живопись неперспективной в плане достижения материальных благ. Но есть молодые интересные имена – Марта Суржикова, Ксения Новикова, Даша Растунина. Им лет немного, но намерения у них основательные. Все хотят остаться работать в искусстве.
- И всё девчонки…
- Да, девчонки. Мальчишек меньше.
- Неужели мальчишки хуже девчонок стали рисовать? Всегда наоборот было.
- В наше художественное училище тоже девчонки в основном поступают, но это давненько идёт такая тенденция. С чем связано – не знаю. Причём девчонки, окончив училище, хотят продолжать образование. Я им говорю: давайте, пробуйте – чтобы за нами хоть кто-то шёл. Профессия-то заканчивается. Может быть, кто-то и относится к Союзу художников как к ненужной структуре – я совершенно с этим не согласен. Это очаг, место, у которого есть свои традиции, база, здание, мастерские… Если художников здесь не будет, кто придёт им на смену? Офисы? Магазины? Нам их в других местах не хватает? А художники где будут? Их и так немного. Мы тут не восседаем, не заседаем… Молодёжь приходит, им рассказываешь, показываешь, чувствуешь: глазки загорелись – и сам подкрепляешься, ощущаешь востребованность, что всё это надо, что живопись интересна. Обязательно линия должна идти, не обрываться.
Салонный художник обошелся бы парой отработанных приёмов, которыми он владеет, что называется, одной левой, а Александр – за счёт нюансов, оттенков – всегда деликатно пробует выскочить из приёма и делает это настолько ловко, что двигает само понятие «салонного искусства» на ранг выше
- Что лучше для работы – спокойная атмосфера или напряженная драматическая обстановка? - Скорее всего, без каких-либо эксцессов не обойтись. Они всё-таки нужны – не стрессовые ситуации, а в положительном смысле встряски: новые люди, новые эмоции. Поездки подхлестывают, хотя я уже чувствую, что становлюсь студийным художником, потому что пленэры, выезды на этюды, наверное, что-то не совсем моё. Но я и не пленэрист по сути, мне лучше в мастерской поколдовать.
- Для Егора Летова метафорой творчества была война, для меня – путешествие, восхождение в горы, а с чем, по-вашему, можно сравнить творческий процесс?
- С мучением каким-то – мучительно всё это, но и в удовольствие одновременно. Главное, что это у тебя постоянно и ненормированно. День световой, допустим, закончился, ты выходишь из мастерской, закрываешь дверь, но это не значит, что в этот момент у тебя из головы всё вылетает – там это продолжает крутиться, ты не можешь избавиться… Это тягостный процесс. Со стороны может показаться: «Что он там делает? Кисточкой мажет!» – а профессия сложная, тем более если не хочется быть конъюнктурным, просто деньги зарабатывать, хотя и это-то трудно – даже делая умышленно-конъюнктурные работы, ты пойди ещё продай их! Заказов сейчас нет – глухо как в танке.
- Часто ли приходилось работать на заказ?
- Было, но не часто.
- А это ломает изнутри, когда приходится исполнять чужую поставленную задачу?
- У меня заказчики были удачные. Они шли ко мне, потому что им нравились мои картины, моё видение мира им приглянулось, и они с ним были как бы заранее согласны.
- Вы написали много портретов. Что чувствуют люди, когда видят готовый результат на ваших полотнах?
- Как правило, удивление. Я же и с натуры работаю, и потом дорабатываю. Мне лучше писать знакомого человека, образ которого давно сложился, но и тут неожиданные вещи происходят. Ту же Анну Кораблёву (героиню портрета «Анна в саду») я знаю много лет, а картина сложилась совершенно не в моей стилистике, но мне показалось, что делать надо именно так – фресково, как старые мастера.
- Для вас в портрете важнее решить личные, живописные задачи или же добиваться психологической глубины и достоверности в изображении модели?
- А тут всё вместе. Сходство – это первое, но ещё добавляется и пластика, и колорит, и какое-то решение. Серов над этим мучился. Одну позу найти, бывает, чего стоит, положение рук выбрать!
- А как нашли позу и колорит для вашего «Красного автопортрета»?
- Случайно. Он называется «Вытирающий кисти». Название – символическое. Я хотел показать конец рабочего дня, напряжение, усталость; там и фигура у меня немного сгорбленная.
- И фон кровавый, и мольберт как гильотина.
- Да-да-да. Он у меня во многих работах проходит. Как гильотина, как некий крест. Мы же тащим всё это, а многие свернули, сменили профессию в 90-е годы.
- Если не пишется, как вы поступаете?
- Холсты грунтую. Во-первых, это надо, во-вторых, удобно – руки заняты механической работой, а в голове идеи вынашиваешь. Процесс идёт.
- Кроме живописи у вас есть другие увлечения – дача, рыбалка, собирание грибов?
- Нет, всё здесь – в мастерской. Никаких хобби нет.
- Литература вас подпитывает?
- Я в основном читаю про художников – письма, воспоминания, их биографии: как им жилось, как они развивались.
- Сейчас многие жалуются на отсутствие интереса к серьёзной живописи. Вы это ощущаете?
- Наверное, да. На выставки ходит не так много народа, а если и ходят, то одни и те же.
- Как это исправить?
- Не знаю. Мы в Союзе стараемся делать наши выставки разнообразней, приглашаем художников из других городов.
- Это понятно, но должен ли сам художник идти навстречу публике – не опускаться до её уровня, а как бы туже заворачивать гайки, делать работы более резкими и спорными? Ведь чем высказывание смелее и громче, тем больше людей смогут его услышать. Чем картина контрастнее и острее, тем больше шансов, что человек с улицы обратит на неё внимание.
- Это во многом вопрос экономической ситуации. Чтобы затеять большую картину (как Ершов, допустим, пишет), надо подвиг совершить. Ведь это затратно – куча времени уйдёт, нервов, материалов, а у каждого есть семьи, обязательства. Сложно выйти на большую картину. Чисто житейская, материальная сторона подавляет порывы.
- Но Ершов-то делает – его никакая материальная или житейская сторона не подавляет.
- Так поступают единицы.
- Хорошо. А почему тогда его деятельность в выставках Союза художников фактически не отражена? Почему он вынужден прозябать где-то на задворках, как андеграундный персонаж, а он же не андеграундный художник – у него в живописи нет ни эпатажных ходов, ни намеренного юродства, ни террора, ни экстремизма. Он не такого плана человек. Почему Валерия Бахарева и Вячеслава Ершова, двух корифеев ивановской живописи, нет на выставках Союза художников? Я считаю это несправедливо.
- Валерий Михалыч сюда просто не ходит.
- А вы пригласите.
- Это бесполезно. Он сам не пойдёт.
- Ну с Бахаревым – ладно, у него с союзом старая распря, унаследованная ещё с малютинских времен, а Ершов-то тут при чём?
- Во-первых, он у нас участвовал…
- Одной картиной.
- Да, гигантской. Целую стену ему отдали. Это была областная выставка.
- Но на таких областных, коллективных выставках девяносто процентов работ на три порядка ниже того, что Ершов делает. Зачем выставлять более слабые работы, когда можно позвонить Ершову и выставить оригинальные, большие полотна человека-единицы, которого не подавляют обстоятельства, который эти обстоятельства расталкивает?
- Наш зал, видимо, как-то маловат для его работ…
- Это вы дипломатично сказали.
- А потом тут какая штука – нужно, допустим, собрать областную выставку, а художников у нас больше ста – все хотят выставиться, а зал не резиновый, все не поместятся.
- Так отсекайте слабые, посредственные работы.
- Это непросто. Мы сами за качество, но рубить по живому очень сложно. Лет пятнадцать назад в «Шереметев-центре» задумали выставку. Мне кучу работ принесли на отбор. Я Боброва спрашиваю: «Будем делать выставку или свалку какую?» – «Конечно выставку!». Ладно, хорошо. Я не повесил четырёх человек. Один из них приходит на открытие, а его работы нет. Он чуть не с кулаками на меня полез.
- Обиделся человек...
- Страшно обиделся.
Чтобы затеять большую картину (как Ершов, допустим, пишет), надо подвиг совершить. Ведь это затратно – куча времени уйдёт, нервов, материалов, а у каждого есть семьи, обязательства. Сложно выйти на большую картину. Чисто житейская, материальная сторона подавляет порывы
- А ты рисуй хорошо – и будет твоя картина рядом с другими висеть. А так получается, что люди рисуют хуже и их выставляют, а Ершов на голову всех сделал и его работы нигде не увидишь. - Ершов в художественном музее прекрасно выставляется. Кто к нам приходит с достойными работами, мы всех выставляем. Отсекать не так просто – на меня одна женщина на год обиделась, а другой человек так и умер с обидой, что не взяли его работу… Моменты – неприятные.
- Но это часть вашей организаторской деятельности – выпалывать из ивановской живописи бурьян и сорняки.
- Это не так просто.
- А в чем непросто? Ну да – придётся обидеть первого, второго, третьего, но зато потом будет чистое пространство.
- Нет, не будет. Общий уровень падает… Художники-то не молодеют, а участвовать им хочется. Мы лояльно стараемся ко всем относиться – сложно бывает отказать пожилому, уважаемому человеку. Мы всех выставляем, кто хоть как-то достоин. Любые люди, любые сообщества – мы всем открыты, приходите. Другое дело, что работающих художников, которые держат уровень, – у нас по пальцам пересчитать.
- Так им и карты в руки!
- С удовольствием! Я хожу на все выставки, отсматриваю, где кого взять под крыло из молодёжи, – помогаем, вытаскиваем. Пусть их немного – хоть этих бы вырастить, которые тянутся.
- Вы пишете натюрморты, портреты и пейзажи. Какой жанр для вас самый сложный?
- Портрет, конечно.
- А вот объясните мне простыми словами, почему столько людей восторгаются «Джокондой»? Что в ней такого?
- Какая-то магия. На неё уже как на икону смотрят – столько веков прошло… Заковырки в ней ищут: автопортрет это Леонардо или не автопортрет. Модель-то – загадочная.
- А у вас были такие загадочные модели?
- Если я сам выбираю модель для портрета, то всегда ищу симпатичного человека, в котором что-то привлекает. Мы все стремимся к Прекрасному, а прекрасное – это женщина, и, как правило, симпатичная. В основном у меня красивые женщины на портретах. Что уж поделаешь – хочется запечатлеть женскую красоту, пафосно говоря, «оставить её в вечности», а если там ещё и внутренний мир богатый… Мне жена подсказала идею написать серию портретов ивановских журналистов. Я начал с Люды Павловской из «Рабочего края», а она человек подвижный, живой. Я говорю: давай мы тебя немножко успокоим и сделаем в уютной, домашней обстановке. Люда принесла на сеанс какой-то плед, игрушечную любимую собачку, я её посадил на диван и стал рисовать. Как она потом рассказывала: «Ты бы видел себя со стороны – такие ужимки, пантомимика и мимика». И мне и ей интересно было. Получился контакт, и портрет получился. От модели очень много зависит.
- В начале разговора вы сказали, что ваше любимое время года – осень. Какие планы на осень нынешнюю?
- Какие планы? Работать. Успеть сделать. Я и в выходные, если всё нормально, нахожусь в мастерской. Меня сюда тянет даже по праздникам. Если день не поработаешь, уже что-то не так – чувствуешь себя не в своей тарелке.
- А вам никогда не хотелось изобразить что-то жуткое и отталкивающее, но так чтобы оно находилось в искусстве, получилось красиво?
- Нет, меня такие желания не задели. Как Серов говорил: «Отрадное хочется писать», – а каких-то чудищ или монстров – зачем? Это не моё.
