Я пришёл к Евгению Боброву поговорить о том, почему одни деятели в искусстве только плачут и жалуются на то, что денег нет, а другие постоянно что-то делают и чего-то достигают. Похоже, эта тема интересует не только меня: я задал всего один вопрос...
Фото: Варвара Гертье
- Евгений Николаевич, в этом году исполняется 30 лет вашему камерному хору и 25 лет творческому объединению «Шереметьев-центр». Вы развиваете культурные проекты, я хожу в «Шереметьев-центр» на выставки, весь город (по крайней мере все читатели журнала) знают, кто такой Бобров. Всё процветает, хор выступает, вы успешный руководитель, который никогда не жалуется на нищету. Вы умеете зарабатывать деньги, вы умеете привлекать спонсоров. Вопрос: почему остальная культура (большинство, подавляющая часть) живёт совершенно в другой парадигме, с протянутой рукой и с вечными слюнями, соплями и стонами о том, что им не дают, не позволяют, не разрешают, не пускают? Вот что меня больше всего интересует, когда я слышу фамилию Бобров.
- После консерватории я, молодой дирижёр, вновь оказался в Иванове и обнаружил мало изменившуюся ситуацию в культуре (а это был 1985-й год, ещё советская власть, КПСС и так далее) и понял одну простую вещь: для меня как для художника самое главное – это свобода. А свобода дорогого стоит. Я внутри себя утвердил её как необходимость. Не как статусность, а именно как необходимость для существования как музыканта. И стал сочинять ту форму, которая мне, пусть и относительно, эту свободу может обеспечить. Я понял, что, входя в официальные культурные структуры (и работа в филармонии, и работа где-то ещё), я попадаю в зависимость от государства, от начальников, с которыми – с их взглядом на жизнь и на культуру – я, как правило, не согласен. Личность в этих обстоятельствах имеет значение, но каким бы ты ни был прогрессивным, творческим и талантливым человеком, мало что можно было сделать в той структуре государства, которая была тогда, при советской власти (да и сегодня, собственно, ничего в этом смысле не изменилось). Это не мой путь – это существование, а не жизнь. И это всегда сопряжено (я это уже тогда понимал) с тем, что я должен делать чаще всего не то, что я хотел бы, и это цена того, что я хочу получать приличную там зарплату и существовать в более комфортных условиях, используя потенциал государственной системы, прежде всего финансовый. На культуру всегда деньги выделяются, они всегда есть, другое дело – как они распределяются, кто и на что их получает. А для того, чтобы их получить, я должен войти в некие отношения – в буквальном смысле запродать душу дьяволу. Я понял, что это не мой путь, что мне это неинтересно, что это для меня неприемлемо. Видя, зная и понимая сложную внутреннюю кухню культурного цеха, будь то театры, филармонические оркестры, я не питал никаких иллюзий: она меньше всего предполагает нормальные человеческие отношения, где присутствуют доброта, участие, понимание, поддержка или радость за коллегу – это всё там напрочь отсутствует. Пространство состоит хоть и из творческих специалистов, но средней руки, нет звёзд, всё сводится на уровень равных или чаще всего даже не совсем равных, но при положении – и тогда совсем грустно становится. Всё это в нашем регионе гипертрофировано, потому что культурный уровень сообщества всё-таки средний, а культурный слой очень тонкий и тому есть много причин и объяснений: у нас нет высшей школы в культуре, у нас нет специалистов, которые бы сюда приехали и остались тут навсегда. Все, кто приезжали, обязательно уезжали обратно. Даже дирижёр в музыкальном театре – если он чуть-чуть толковый или что-нибудь может, он обязательно уедет. Более-менее талантливые люди, даже здесь родившиеся, – они всегда уезжали. Оставшись здесь, в этом городе, на ПМЖ, я понимал, что должен постоянно «дёргаться», что должен делать дело. И, вот, приняв волю судьбы, я пытался все тридцать лет, каждой вновь приходящей власти объяснить, что в городе должен быть хотя бы один профессиональный муниципальный хор. Такой хор существует во всех соседних регионах, во всех городах России. Есть, может быть, всего два-три областных центра, где нет муниципального хора (а может быть, даже только у нас). И во всех этих городах есть музыкально-педагогический факультет в университете, который прежде всего готовит учителей музыки для школы и вообще даёт высшее музыкальное образование и поднимает общую планку культуры.
А чтобы люди здесь оставались (те же актёры и музыканты), надо как минимум построить дом и выделить квартиры. Кстати, такая попытка была в 1984–1985-х годах, когда я здесь только появился. Тогда после ремонта открывался музыкальный театр и, я помню, была такая начальница областного управления культуры Зиборова. Кстати, не худший вариант, как потом история показала (тогда это были люди ещё старой закваски: сидела в маленьком кабинете, у неё был всего один или два заместителя и весь штат человек десять), а по сравнению с сегодняшними, конечно, небо и земля. Она не была профессионалом, но была неплохим человеком, организатором, хоть и из партийной номенклатуры. И вот было решение обкома партии, что создаётся музыкальный театр, что нужен оркестр: пригласили людей из Хабаровска, взяли наших ивановских и закрепили их здесь. Кстати, так и Вера Добролюбова появилась у нас в городе – видимо, потому что у неё муж ивановский, они приехали по этому комсомольскому призыву, по набору. Им всем обещали квартиры… И дали. Не всем, правда, но сколько смогли, столько дали – может быть, человек десять получили эти квартиры. А наша музкомедия ещё в советское время была сильной и действительно мощной, гастролировала по всей стране.
Так вот, я о том, что свобода лучше, чем несвобода. Я, в общем-то, по воле судьбы и абсолютно случайно оказался в химинституте. Нужно было, что называется, какое-то время перекантоваться, и та самая начальница предложила мне: идите в химинститут, там любят хор. Я пришёл, смотрю – приличные аудитории, старинное здание. Оно рядом с музыкальным училищем, но я никогда не знал, что там внутри, это был другой мир. Ходят люди почтенные – профессора, доктора наук, явно с признаком интеллекта на лице. Проявили активность, оказали мне организационную поддержку. В аудитории стоял рояль и у меня потоками шли студенты, я их прослушивал, очень быстро набрал хороший состав, около сорока человек, мы сделали программу для Студенческой весны и сразу стали лауреатами первой степени. И началось!..
На культуру всегда деньги выделяются, они всегда есть, другое дело – как они распределяются, кто и на что их получает. А для того, чтобы их получить, я должен войти в некие отношения – в буквальном смысле запродать душу дьяволу. Я понял, что это не мой путь, что мне это неинтересно, что это для меня неприемлемо
Я понял, что могу создать, скажем так, музыкальный инструмент, который мне нужен. Если скрипачу нужно найти денег и хорошую скрипку, и он, если толковый, уже может играть. А мне нужен инструмент, который состоит из живых голосов и его нужно собрать сначала, научить, увлечь и убедить, что это действительно интересно. Но для этого нужно какое-то культурное пространство. Я тогда и в филармонии собрал камерный хор из работников культуры, мы программу сделали, и я говорю начальству: ну, вот вам готовый хор, профессионалы с консерваторским образованием. Им только дать полставки филармонической – и всё, можно было работать. Но потом я быстро понял, что туда не пробиться: ничего никто не даст, никто просто так не пустит, даже если понимает, что было бы хорошо: «Это ж куда он вылезет? Да если он за три месяца сделал такое?.. А мы-то чего?» Ну, в общем, я понял, что не дадут. И не дали. И я нашёл свою полянку, так скажем, деляночку, где я могу что-то делать сам. Так же, как вот вышел какой-то Вася с топором – что он может? У него только есть топор в руках, которым он владеет, и какие-то деревца кругом – и всё. А ему надо построить дом, жильё. Он нашёл хорошую полянку, смотрит – хороший вид, красиво кругом, хорошие деревья. Посрубал деревья, сам всё сладил и зажил. А все в округе, в соседних деревнях, смотрят – что ж это такое? Мы тут в землянках, а он… Мне повезло, что я попал в химинститут, с его традициями, которые с 1918 года идут, от рижского политеха, со своей когортой учёных, которые известны во всей стране. У меня к химии никогда не было влечения, но я стал знакомиться с людьми и понял – это же академический институт в нашей глубинке! И эти люди были рядом со мной. Они смотрели на меня так как-то странновато, но в то же время участливо и, что самое большое, не мешали. Ни один ректор не мешал. Чем могли – помогали, поддерживали. Когда в 1990-е годы всё загибалось и мы сидели тихо, лишь бы выжить, я понял, что надо что-то предпринимать. И создал «Шереметев-центр» – с желанием самостоятельно решать именно творческие вопросы, не вешать их на институт, потому что он просто физически не может ничего сделать – ему не до песен. Тут люди интеллигентные, умные, грамотные, они уважают дело, которое я делаю, не мешают, и интересуются и поддерживают даже, потому что им это интересно.
Тогда же появился Плёс и началось моё параллельное сотрудничество с музеем-заповедником, который тогда только образовался. Им же тогда отдали все церкви, и что с ними делать, они не знали. Мы попытались на Воскресенке экспозицию сделать – но там холод, неуютно, невозможно ни людям жить, ни посетителей позвать. Главный смысл музея-заповедника, как я и тогда говорил, и сейчас скажу: это должен быть город-музей. Сохранить этот город, не дать его нарушить – вот как музей скажет, так и будет, не дай Бог помимо него будет что-то происходить. Сейчас этого уже нет, музей теперь бесплатное приложение и не имеет права голоса. Был период, когда Екатерина Закаменная была директором музея-заповедника, так ничего делать без разрешения не давали – ни одного деревца убрать, ни крышу на два метра поднять, ни ещё что-нибудь. То, что сейчас происходит… К Плёсу в последние годы уже не относятся как к музею-заповеднику. Но это отдельная история – Плёс.
Главный смысл музея-заповедника, как я и тогда говорил, и сейчас скажу: это должен быть город-музей. Сохранить Плёс, не дать его нарушить – вот как музей скажет, так и будет, не дай Бог помимо него будет что-то происходить. Сейчас этого уже нет, музей теперь бесплатное приложение и не имеет права голоса
А что касается работы, то сам я всегда скромен в своих желаниях. Я никогда не ставил себе целью обогащение: дорогие одежды, дорогие машины, дома... Главный для меня смысл и интерес – это служение музыке, и значит, я должен ей заниматься и в этом состояться – утвердиться и сделать. Вот этот инструмент я и сделал, в конце концов, и его теперь нужно удержать, его нужно постоянно обновлять, его нужно подпитывать и в том числе организовывать гастроли, покупать костюмы, делать программы. И я стал смотреть в сторону нарождающегося тогда предпринимательства, обращаться к тем, кто мог бы отнестись с пониманием к делу, которое я делаю. А делаю я его не для своей наживы и не для своей вывески, не для каких-то плакатов. Делаю осмысленно для сохранения и развития той формы творчества, которое в наше время фактически вымирает и с нами практически уходит. Но всё равно свято место… Хор будет существовать в каком-то виде, но в каком – не знаю. Не скрываю, что была у меня личная эгоистичная задача – себя сохранить и утвердить в музыке, в искусстве как неслучайное явление. И не с той целью, чтобы обо мне говорили или что-то писали, а чтобы я мог действительно достойно выйти на сцену Большого зала консерватории, зала капеллы Глинки в Петербурге с хорошим инструментом, с хорошей музыкой. И это мне удалось. Это главное моё достижение. И далось мне всё это ценой того, что я не имею никаких материальных благ. Потому что как только я ушёл бы в эту сторону, ничего бы не получилось.
А соблазны были в 1990-е годы большие. Когда я создал «Шереметев-центр», при нём появился некий коммерческий отдел. И группа молодых людей тогда сказала: Евгений Николаевич, мы всё вам сделаем, вы только напишите письмо, и вот на этой фабрике нам дадут вот это, там вот это. Под моё честное имя всегда всё давали, просто так давали. Они потом, конечно, благополучно меня кинули и оставили с такими долгами, что я не только не обогатился – я волком выл и не знал, как вылезти из этого положения. Я с трудом потом с банками и со страховыми компаниями как-то разобрался (там же понимали, что я ничего не взял, но, что делать?). И вот, когда каким-то чудом мне удалось из этой ситуации выкрутиться, вывернуться, я понял, что это ведь Господь говорил: не лезь в это, не твоё. А если хочешь туда идти, так сам занимайся! И я бы мог сам заняться, толку бы хватило. Но тогда всё – не было бы музыканта, не было бы хора – ничего. Поэтому я сделал выбор. Да, свобода дорогого стоит, но мне так интереснее, я от своего выбора никогда не страдал и не страдаю.
Что касается бизнес-сообщества и его отдельных представителей (знаю, что это 0,002% от всего общества, штучные люди, в моей жизни было, может, человек пять таких, которые способны были меня слышать и понимать), я им всегда говорил, что я ничего никогда никуда просить не пойду – я предлагаю партнёрские отношения. Если вы видите смысл в том, что я делаю, то значит, вы инвестируете во что? Не только в материальное. Я же для себя не прошу ничего – только для дела. И находились люди, которые понимали, видели. Мне ничего не надо, мне всегда было достаточно государственного жалованья – пособия по безработице, как я его называл. В культуре всегда была маленькая зарплата в 120 рублей, условно говоря, – так было с советских времён, так оно осталось по сей день. И ясно, что на это нельзя прожить, а тем более сделать всё то, что мы делали.
Есть, например, Николай Иванович Железняк, которому я сказал: «Слушай, я хочу вот построить часовню на 50 лет Победы. Пройдут все эти фанфары – что останется?» И он, такой жёсткий мужик, у него нельзя копейку выпросить, говорит: «Ух ты, да!» И стал участвовать сам, лично. Единственное, иконы для часовни – это Шереметев мне дал… А первый в городе золотой куполок отец Никандр помог сделать где-то во Владимире, у нас тогда ещё никто не делал.
Александр Иванович Иванников – это самое известное явление в поддержке и культуры вообще, и нашего хора в частности. Опять же, вряд ли бы он так сам раскрылся, если б мы не встретились и если бы я его не сподабливал всякий раз на такие подвиги: и со строительством концертного зала «Классика», и с концертным роялем – со всем. Это всё находило отклик в его душе. Он, так же, как и я, от сохи, от земли. Родители наши были крестьянами, но мы, получив действительно достойное образование, знаем, что нужно и отдавать. Ведь он мог бы в кубышку всё складывать, а складывать всегда есть что, хоть это и не такие большие деньги. А в том, что мы делаем, смыслы гораздо большие, и я думаю, что он никогда об этом не жалел и не пожалеет.
Если тебя не устраивает окружающий мир – создай свой. Мне удалось это сделать, прежде всего благодаря людям, которые «перекрыли мне кислород», и другим, что дали возможность выжить. Я признателен им всем. Стараюсь за них молиться ,хоть и не всегда получается
Но таких немного. Я знаю, например, что Боря Минц меня не услышит – ему неинтересно то, что я делаю. В июле Всемирная хоровая олимпиада в Сочи будет проходить, а проводят её немцы. Двадцать тысяч певцов соберётся, но российских хоров мало будет, потому что цены-то европейские. В Сочи и так дорого, а тут ещё немцы всё делают. Для Минца миллион – ничто, но регион был бы представлен на Всемирной олимпиаде. Но не решился предложить, не стал. И у Пожигайло на этот счёт другие, наверное, взгляды. Потому что именно я создал пять лет назад Межрегиональный центр русского хорового искусства в Нижнем Новгороде. Я и мои коллеги из регионов периодически собирались в Городце, в Александро-Невском Фёдоровском монастыре и во многом спровоцировали создание того самого Всероссийского хорового общества – больше того, мы были его соучредителями. Тогда мы активно общались, и я был нужен Пожигайло. Но потом это всё состоялось и сейчас имеет другую форму… Мы не разошлись, но, наверное, у него другие интересы, у него главная цель – это Детский хор России. Потому что это большая вывеска и слышно и видно на всю Родину – будь то закрытие Олимпиады или концерт для Путина в Кремле. А вот вернуть пение в общеобразовательную школу – здесь у него как-то не получается найти общий язык с Министерством образования. А мы на этом фоне проводим уже четвёртый региональный смотр школьных хоров и, слава Богу, находим понимание и поддержку (моральную прежде всего) департамента образования. А Павел Анатольевич один раз нас поддержал с фестивалем «Золотой Плёс», за что ему и благодарен. А так он на другой орбите, Иваново ему малоинтересно.
А я работал и работаю здесь. «Если тебя не устраивает окружающий мир – создай свой. Мне удалось это сделать, прежде всего благодаря людям, которые «перекрыли мне кислород», и другим, что дали возможность выжить. Я признателен им всем. Стараюсь за них молиться, хоть и не всегда получается. ИГХТУ стал для меня поистине спасительным пространством, где атмосфера творчества и подлинной интеллигентности позволили сформировать свою «лабораторию» человеческих отношений на основе традиций музыкального певческого искусства. Конечно, иногда приходилось отвечать условиям установленного в госучреждениях регламента, но, по сути, я всегда был сам себе начальник и делал то, что считал важным, нужным, интересным и перспективным. Такое положение, которое мне удалось не только создать, но и заслужить, помимо сладкого чувства свободы накладывало и большую ответственность. За все нужно отвечать самому. За все нужно платить.
В конце концов, мне удалось главное – это сохранить себя в музыке и музыку в себе. Ведь если бы не это, разве смог бы я в течение 30 лет удержать рядом с собой людей, которые посвящают часть своей жизни идеям и смыслам, которые я им предлагаю и которые мы вместе транслируем миру, делая это честно и достойно? Сам факт пребывания тридцати поющих людей в течение 30 лет в состояния гармонии и согласия – уже чудо, учитывая столь агрессивное и даже воинственное окружающее пространство. Собственно, создание своего мира из хора и «Шереметев-Центра» в условиях ИГХТУ и стало главным событием и смыслом моей жизни. В орбите нашего сообщества находятся исключительно благородные, красивые и высокопрофессиональные люди. И это тоже наше истинное богатство. Не знаю, сколько Господь дарует нам еще своей любви, испытаний и времен, но уже сегодня могу сказать: «Я это сделал...»
И Слава Богу за все!
