Классические образцы произведений данного жанра имеют светлый и радостный финал, в котором добро неизменно торжествует. Герои произведения оказываются в состоянии духовного или материального кризиса, для разрешения которого требуется Чудо. При этом Чудо реализуется не только как вмешательство небесных сил, но и счастливая случайность, удачное совпадение, которое в контексте замысла также трактуется как знак свыше.
Часто в структуру святочного рассказа входят элементы фантастики или мистики: старые добрые английские привидения, обитающие в замках, гоголевские ведьмы, лесковские «пугала».
Приступая к своему рождественскому рассказу, я решил обойтись без ведьм и без пугал, и даже без Рождества, и, наверное, без Чуда, которое, как обычно, пришло само.
– Над чем работаешь? – спросил Ваня с ходу.
Олег отмахнулся:
– Да разве это работа…
И закрыл тетрадь, на которую его товарищ смотрел как на улику. Ваня всё время вторгался в его жизнь с бесцеремонностью праздника.
– Пойдём – покажу, – Олег встал из-за стола и повёл через яблони на другой конец участка, где белел силуэт новой теплицы, покрытой поликарбонатом.
– Сестре – на помидоры, – объяснил Олег.
– Сам собирал? – Ваня сунул нос в распахнутую дверь и придирчиво оглядел крепления и дуги. – Долго возился?
– Два сверла сломал, – ответил строитель, любуясь теплицей не меньше гостя.
С берёзы донеслась трескотня сороки.
Ваня втянул воздух широкой грудью:
– У тебя тут просто идеальная скука.
Он не понимал, что хорошего в этой привязанности к земле, в этих грядках, лопатах, кустах смородины, добрососедстве окружающих дачников, чьи огороды отлично просматривались в эти первые дни мая, когда яблони в садах ещё не зазеленели, в канавах журчала проточная вода, а на солнце могла вылезти первая ящерица.
– Мир меняется, а я не хочу, – ответил Олег. Он был не прочь поболтать об этом, но Ваню больше занимало другое.
– У тебя на крыльце стоят женские туфли, – заметил он дружески, словно бы к слову и будто заранее одобряя таящуюся внутри дома кандидатуру.
– Ну стоят, – согласился Олег.
– Не покажешь?
– Она спит, – хозяин улыбнулся и развел руками, как будто сообщая о каком-то заоблачном, непреодолимом препятствии.
– Вот это по-нашему! А я-то уже думал – нельзя столько не трахаться, – бубнил Ваня, радостно валяя дурака и шествуя дальше, вдоль рядов клубники. – Хоть фотку пришли! А пишешь-то о чём? – он вдруг сменил тему, возвращаясь к тетрадке, оставленной на столе.
– Ещё не знаю, честно говоря – есть только название и небольшие наброски. «Белый шахид».
– А почему он белый? – Ваня любил в товарище эти странности, заставляющие Олега говорить отсебятину, не похожую на правду.
– Не знаю. Мне сложно представить его в чёрном. Это как-то не вяжется с той историей, которую я жду от этого образа. Сперва мне вообще казалось, что это не человек, – Ваня раскрыл рот, чтобы что-то возразить, но не успел, – а лошадь, кентавр, белый всадник, нераздельно связанный со своим скакуном, который скачет по чёрной пустыне и не может остановиться, потому что иначе он просто не доскачет, и ему всё время приходится терять то, что он любит.
– И поэтому он мечтает всё взорвать? – догадался Ваня. Ему понравилась ретивость идеи, но Олег был вынужден его разочаровать:
– Нет, он ничего не хочет взрывать.
– Какой же он шахид?
– Не знаю.
– Романтика, – недоверчиво заключил Иван. – Твой белый шахид – людоед-вегетарианец, бессмысленная вещь. Ошибка природы. Ты заедешь?
– Конечно!
– И её привози! – Ваня попрощался, и, как только калитка за ним захлопнулась, Олег щёлкнул на ней небольшим шпингалетом и, обернувшись, увидел Веру, которая отодвинула полосатую штору и смотрела из окна. Он сразу пошёл к ней. Она была раздета и со сна разнежена, но своенравно спрятала ножку под одеяло, вообще вся укуталась, сидя на кровати. Они поцеловались.
– Вот твоя ножка! – поймал Олег.
«Рослый стрелок, осторожный охотник», – вспоминает он, залезая в маршрутку.
Он едет в редакцию, а потом ему надо заскочить в Водоканал – по поводу счётчика.
За последние годы даже в Иванове появились пробки – машин слишком много, и они вытесняют естественный ритм жизни. Общение с лошадью учило другому, чем общение с автомобилем.
Олег устроился на отдельном сиденье в середине салона. Маршрутка продвигалась к ближайшему светофору с черепашьей скоростью.
Сначала рассеянно, а потом всё внимательней Олег стал прислушиваться к женскому голосу, доносившемуся сзади:
– У меня температура… да нет – небольшая, но на тренировку я забила. Всего тридцать семь, вроде фигня, а нафиг – лучше дома посидеть. Я раньше думала, что ради танцев сдохну, а, оказывается, нет – простой температуры испугалась. Вроде нелогично, а мне кажется, так и надо, что всё логично. Скажи – сюжет?
«Наверное, студентка».
Как бы невзначай Олег обернулся – лицо девушки было старше, хитрее, интереснее, чем её задорный, колокольчиковый тембр.
Она говорила подряд три остановки, сообщив своему телефонному собеседнику, что хочет в Непал, потому что «там мало русских и много буддийских храмов, можно сделать селфи со снежным человеком».
«Все путешествия начинаются тринадцатого числа!» – пропела она в трубку.
Тётки в маршрутке поглядывали на девушку с неодобрением. Они её не знали, но содержание разговора, непривычность тем, повороты молодой мысли вызывали в них раздражение, словно их гладили против шерсти. Одна толстуха обернулась и недовольным тоном сделала замечание:
– Девушка, вы не одна в маршрутке едете.
«А если бы с нами ехало пьяное быдло, через слово матерящееся, ты бы молчала, тебя бы ничто не возмущало», – подумал Олег, в упор рассматривая эту напыщенную матрону с кислой накрашенной мордой оттенка желтой сливы и крупными, безвкусными, но почти наверняка дорогими серьгами в отвисших мочках.
Хасимов бодро приветствовал его, пожав руку через стол. Длинные волосы, доставшиеся редактору от рок-н-ролльной молодости, обычно забранные в хвост, сегодня были распущены, что давно не случалось и поэтому обращало на себя внимание.
Какой-то важный день?
Захочет – расскажет.
– С афганцами – прокол, – начал Олег. У него была идея написать репортаж о приехавших в Иваново жителях Афганистана, которые торговали на центральном рынке одеждой и обувью, но вскоре выяснилось, что всё интересное там не для печати. Взять хоть Хади: двадцатилетний парень, его талибы приговорили к смерти. Он выходил из мечети у себя в Кабуле и стал свидетелем террористического акта – кто-то, как обычно и бывает в арабских странах, напал посреди бела дня на прохожего человека. Жертва успела сдернуть с головы одного из убийц платок, и Хади узнал своего соседа, более того – дал против него показания следствию.
После этого ему стали поступать угрозы, и Хади, не надеясь на защиту полиции, удрал в Россию к двоюродному брату, который давно уже здесь обосновался и держал то две, то три – в зависимости от обстоятельств – торговые точки, вёл секцию единоборств и молился столь усердно, что даже родные признавали, что перебор. Семью он держал в строгости, как в былые времена русские раскольники, перебравшиеся за Урал, всем капал на мозги, мог и кулаком поучить, но обо всех заботился и помогал встать на ноги другим афганцам, перебравшимся в Иваново.
Хади молился меньше, курил тайком от брата, свинину не ел, но от водки не отказывался. Его иногда просили сказать тост на афганском языке, который по религии для тостов не предназначен, – он смущался, но говорил.
Молодой, крепкий парнишка, сутки напролёт он просиживал штаны в зарешеченной будке под вывеской «Ремонт обуви».
– А встречается он с русской. И живёт у неё, – добавил Олег, завершая характеристику. – Короче, это личное – публиковать не стоит.
– Ну и хорошо, – согласился Хасимов. – Ты не торопись пока ничего в следующий номер писать – журнал закрывается.
– Горим? – спросил Олег с простодушным любопытством заблудившегося отшельника.
Редактор в ответ разразился напористой тирадой. Он умел высказываться ёмко, остро и наглядно, но Олег не испытывал по поводу закрытия журнала ни недовольства, ни сожалений, наоборот – мир показался ему ещё более логичным и благоустроенным; ледяной стук копыт звучал всё отчётливей.
То, что для Хасимова было итогом десятилетней деятельности и стоило немало нервов, труда и пыла, Олег ощущал как далёкий звук рожка, который теперь ещё больше отдалился и стал еле слышимым, едва различимым – словно между ними пролегла река, большая, спокойная.
«Волга-барыня», – говорили поволжские рыбаки-бирюки, с которыми Олег познакомился прошлым летом в ходе одной из своих командировок. Городок, в котором они обитали, известный только тем, то никому неизвестен, был вымирающий, и никто из рыбаков с этим не спорил. Они сметливо и без азарта вглядывались в могуче-медленное течение реки, закутанное холодным, предрассветным туманом и словно наделённое для них сверхъестественным разумом; они видели смысл в конце.
– Подсидели нас, – закончил редактор, неожиданно загрустив.
– Я бы удивился, если бы вышло по-другому, – сказал Олег. – И так каждый номер как последний делали, – он перевёл длинный взгляд за окно – на быстро мелькнувшую тень от птицы и задержал его там, словно птица остановилась.
Издавать в провинции оппозиционный журнал, который ежемесячно конструктивно и разумно критикует деятельность областного правительства, – занятие неблагодарное: либо зажмут, либо купят, – вот они и купили: за спиной у Хасимова, с рук у инвестора, как ненужную игрушку, с которой теперь сами не знали, что и делать, и ничего им не сделаешь, да и нечего делать: все эти политики отнюдь не такие фантомасы и сколопендры, какими кажутся на первый взгляд, а такие же пешки, как и все остальные.
«Всё разваливается само», – Олег вышел на крыльцо, зажмурился на солнце, отошёл в тень под арку, где курили ребята из соседней фотостудии.
Было душно и пыльно. Жирные, ленивые голуби облюбовали карниз. Стену обклеивали афиши выступлений бездарных артистов.
Буро-кирпичный БИМ, реликт эпохи фабрикантов, переживший времена социалистического строительства, навек оцепенел, как вымершее животное, от которого остался один скелет с выпотрошенными цехами, ржавыми воротами и угрюмыми башнями. Рекламные растяжки покрывали его иссеченный, пролетарский панцирь, как коросты лишая, и никто не хотел, да и не пытался объяснить, что случилось.
«Какое-то нездоровье носится в воздухе, наше поколение пора сдавать в макулатуру», – Олег порадовался удачной формулировке, но что-то мешало согласиться с ней полностью – что-то вертлявое и непредсказуемое, не желающее укладываться в общую поленницу, досадное, как заноза. Он достал телефон, хотел позвонить, но тут же передумал.
Глаза у Веры были – карие-карие, с цветущей желтизной, как вода на торфяниках. А ноздри как вздрагивали... Ноздри… Нозыга.
«Нозыга вообще прямо не течёт – она чертит каракули, как доктор на рецепте. Шершни, клещи, шаманская берёза, выросшая здесь, когда леса ещё не было, набравшая силы и отдающая их, – нижние ветки у неё уже умерли и страшно торчат, а крона раскидистая и многоствольная, свежезелёная от коротких листиков. И ведь это же не ель, не сосна, не дуб, которые мы легко можем представить величественными лесными королями и великанами, береза – лирическое дерево, а тоже вот вымахало – рук не хватит обхватить.
Я трижды обошёл вокруг неё по часовой стрелке, загадав желание, но на третьем круге перегадал, поняв, что мне скорее нужно избавиться от старых желаний, разрушительных и ненужных: чтобы они умерли, как нижние ветки – а новые сами вырастут.
Сейчас я думаю, шаманскую березу следовало обходить против часовой», – Олег поставил точку у себя в блокноте и отчеркнул абзац.
Таким ему виделся их с Верой воскресный поход на речку Нозыгу.
Клещей там было видимо-невидимо. Одного он выковырял у себя из шеи уже ближе к вечеру, вернувшись в город.
Давя клеща (тот никак не давился), Олег пытался распилить его ногтем, а когда распилил, разделенные части продолжали шевелиться и куда-то ползти. Мерзкое насекомое двигало хоботком, не веря, не соглашаясь со смертельным финалом. Смешно, что люди пытаются устроить свою жизнь на добрых, разумных, рациональных началах – не будет этого, это земля – не людей; творение не принадлежит человеку.
Вера зашивала прохудившийся карман – в комоде обнаружились иголка и нитки.
В лучах заката облака стали рыжие, а небо оставалось трагически-голубым, с той долей нетронутости, за которой потянешься и порвёшь себя.
– Почему ты сказал, что твоя история – это книги? – откусывая нитку, Вера припомнила их прошлый разговор. Олег о нём забыл, но раз уж спросили, подыскивал слова, почувствовав, что его спрашивают серьёзно, без дураков:
– Не книги, а замысел… мечта, поэзия.
– А я?
Он дважды сморгнул прежде, чем ответить, и секундная замешка решила дело.
В ту ночь они впервые по-крупному поругались. Три безоблачные недели окончились ссорой. Вера уехала. Олег ей звонил, но она не отвечала и в конце концов отключила телефон.
Он не ожидал от неё подобных фокусов, бранил её «актрисой», сердился, раздражался – то на себя, то на неё, произносил вслух её имя, а потом – словно замер, сидя в темноте, припав к ней, как пьяный опирается на стену. Глухая боль ныла в сердце и в голове.
Ничего страшного, необратимого как будто бы не случилось, но будущее накладывало на него свою тень, набегающую издали и не дающую покоя.
– Какой тусклый кошмар, – чуть не вскрикнул Олег и, обходя колодец, опрокинул лейку.
На следующий день сестра попросила посидеть с племянницей – ну что ж, он не занят.
– Что за птицы с хохолками? – спросил он сестрёнку, когда та собиралась, прихорашиваясь в коридоре, – у подруги день рождения. Может, приглядывает себе нового мужа? Или приглядела? Она, в общем, цепкая. – На даче у нас были – маленькие такие, чуть больше воробья.
– Это свиристели. Чего ещё там нового?
– Замок надо менять, дом поднимать, – ответил Олег с ласковым равнодушием хорошего хозяина.
Катька вертелась, не отлипая от мамы. По дороге в гости он купил ей шоколадку, на что его сестра отреагировала критически:
– Что же вы ей всё шоколадки суёте… Хоть бы яблок купили!
– Шоколадки вкуснее! – запротестовала Катька. Косички у неё развозились и растрепались.
Проводив сестру, Олег поставил чайник и спросил у племянницы:
– Что будем делать?
Та опять хотела сказку.
Про Бабу-ягу.
Как Баба-яга грохнулась с помела в вонючую лужу.
– Нет, – ответил безработный журналист. – Я тебе расскажу про белого шахида.
– А Баба-яга будет? – спросила Катька с надеждой.
– А куда она денется? Но только эту сказку надо рассказывать в темноте, потому что шахид всегда скачет в темноте.
– Как же он не расшибётся? – племянница решительно вскарабкалась на диван, потянула за выключатель, и лампа погасла.
За окном плыли сумерки – пахучие, майские, полные сладкой, черемуховой прохлады. Если выйти на балкон, можно было услышать первых комаров, а если повезёт – скребущий полёт майского жука: они так летают, что как будто скребутся в небе обо что-то.
– Жил-был шахид. Все шахиды ходили в чёрном, потому что такой у них был обычай, а один ходил в белом, он был… не как все. Как Баба-яга! – Катька оживилась. – Вот они и спелись, а потом поссорились, – сказал Олег глупо, заканчивая сказку без сюжета, без фабулы.
– И всё?
– И всё. Бывает такое чувство, как будто выпускаешь птиц из клетки на волю – птицы улетают, а нам остаётся лишь скакать им вдогонку по чёрной пустыне, временами привставая на стременах одиночества, чтобы лишний раз убедиться, что вокруг нас никого нет, никого нет, – твердил он заученно, словно упрямился сам перед собой.
Свет ударил в глаза – это Катька не выдержала и включила торшер. Её широко раскрытые, доверчивые глаза были полны пугающей, недетской тревоги, как будто она и впрямь увидела призрака, опалившего его.
– Когда придёт мама? – спросила девочка.
