Ивановцы – это не только автокраны с обанкротившегося завода, но это ещё и жители нашего города, о чём иногда очень хочется напомнить. Алексей Соколов – один из них, вернее один из нас, по-своему обычный и по-своему неожиданный. Поэт и бизнесмен, рок-музыкант и глава строительной фирмы, православный христианин, у которого на плече наколота языческая Праматерь – Макошь, консерватор и хозяйственник с самыми анархическими и подчас авантюрными взглядами на жизнь.
На странице «ВКонтакте» в графе «войсковая часть» у него поставлено: «засадный полк воеводы Боброка (Россия)». Он идейный и легкомысленный; романтический, как Трубадур из «Бременских музыкантов», и взвешенно-практичный, как Остап Бендер; продюсер интереснейшего документального фильма о деревне Жарки Ивановской области «Русский заповедник» и директор цеха по производству резиновой крошки из бэушных покрышек.
Мы едем к нему через окраины Иванова смотреть производство.
Приезжаем – цех стоит пустой, смена не вышла.
Рабочий – между прочим, один из знаковых персонажей ивановского литературно-художественного андеграунда 90-х Сергей Постнов – говорит, что «чипсы», нарезанные из кировских покрышек, при нагревании стали сплавляться и «забили» конвейер: работать невозможно. Машина, которая должна выдавать по полторы тонны резиновой крошки в сутки, не выдаёт ни одну.
– Русский бизнес – бессмысленный и беспощадный, – разводит руками Соколов.
Местность вокруг самая угрюмая: склады, заборы, редкий кустарник. Ни одного даже деревца. Над ангаром летают быстрые, примолкшие птицы. Серое, ветреное, ивановское небо.
- Расскажи о себе в двух словах: где родился, где учился, кто родители?
- Папа мой – с того берега Волги, почти с Костромы. Мама – с другой стороны Ивановской области. Оба русские. Папа работал технологом в прекрасном городе Тейково на закрытом военном заводе, который выпускал очень важные детали, называемые «бобышки», – для вертолетов Ми-8. Сейчас завод есть – «бобышек» нет. Папа не работает, мама умерла.
- А учился ты на филфаке?
- Не только на филфаке. Я после школы год нигде не учился, потому что работал натурщиком в художественном училище. На филфак меня с первого раза не взяли, а в «энерго», в который я был зачислен, я не ходил, потому что разочаровался в физике и математике. Филфак (не знаю, как сейчас) тогда представлял собой нечто крайне интересное – там были все на свете. Все, кто в последнее десятилетие связан с телевидением, с радио, с органами управления, с серьёзной коммерцией, с рекламой, с депутатством каким-нибудь, так или иначе отметились в университете, в основном на гуманитарных факультетах, в том числе на филфаке. Но я перед поступлением чудесным образом женился – мне нужно было зарабатывать: я пошёл в журналистику, писал везде, где только можно, устроился на ИГТРК.
- До журналистики ты где-нибудь работал?
- Так сложилось, что с четырнадцати лет я живу сам по себе. Сначала ивановская школа-интернат для одарённых детей с углублённым изучением каких угодно предметов – я плохо их помню, потому что мы всё время куда-то перемещались: сигаретами торговали, пластинками, ещё чем-то. Из Киева возили с Крещатика конфеты, колбасу.
- Тогда её здесь не было?
- Во-первых, не было, а во-вторых, тогда ввели купоны. Купон – это первая украинская валюта, и за один рубль давали три купона. А цены были следующие: там колбаса «Шахтёрская» (конская) стоила 15 купонов, и её было крайне много, а здесь она стоила пятнадцать рублей, и её не было вообще. Мне было тринадцать лет. Первый раз я поехал туда таскать рюкзаки с некими чеченцами, про которых лучше не рассказывать, потому что один сейчас оказался в МВД, а другой в федеральном розыске. Они платили двадцать пять рублей за то, что я вместе с ними ехал на Крещатик – мне вешали рюкзак, в котором было пятьдесят килограмм колбасы, сгущёнки, водки, и с этим рюкзаком я бежал на поезд Киев – Москва. Тогда уже начинала работать таможня, которая выдергивала людей с большими сумками и могла устроить нам неприятности. Мы покупали билеты в поезд на разные места, в разные вагоны, потом сходились в Москве и получали свои двадцать пять рублей. Я эту схему подсмотрел и в следующий раз уже сам занял денег, позвал мальчишек, и мы поехали в Киев.
- Фильм «Русский заповедник» режиссёра Валерия Тимощенко получил кучу российских и международных призов. Как ты познакомился с его главным героем отцом Виктором и как ты вообще оказался в Жарках?
- Всё было просто. Я попал в храм – в 12-13 лет. Был крещён – сам принял это решение. Помню разборки в школе и в каких-то надзорных органах, в которых меня ругали как заблудшего пионера. В Тейкове не было своего храма – его восстанавливали в 1989 году, и я пришел помогать. Что-то меня позвало, какие-то мистические вещи тогда произошли, и всё – мне открылся новый мир священничества, православия.
- Что побудило в тринадцать лет пойти и креститься?
- С одной стороны, это личное, а с другой стороны – не тайна. Если человек принимает крещение с полным пониманием того, что он делает, значит, были какие-то необъяснимые события, связанные с обретением бога. Я не могу даже описать конкретно, что произошло со мной, но было некое прикосновение, которое, видимо, всё расставило по местам, и с тех вор вопрос: «Есть бог? Нет бога?» – я себе никогда не задавал. Почему, собственно, меня и потеряли физика и математика, которыми я плотно занимался в школе – после крещения они стали мне неинтересны. Всё произошло автоматически, потому что наука, которая только описывает процесс, по сути безвыходна. Наука не обладает возможностью творения.
- А в Жарки-то ты как приехал?
- Церковь возрождалась. Тогда была живая церковная жизнь – не такая, как сейчас, а бурление, общение, встречи между людьми, переписка с какими-то батюшками из Австралии. Одна матушка, очень старая, однажды на открытии храма чудесным образом научила меня звонить в колокола – одним днём это произошло. И с тех пор я стал посещать разные храмы и церкви и звонил там в колокола, которые и были-то далеко не везде – звонили на газовых баллонах. Мы ездили в Москву, заказывали била – это доколокольная ещё вещь: листы металла, настроенные в разные тона. Их покупали приходы, которые не могли позволить себе купить колокола. Я почти все звонницы в нашей центральной части объехал, в том числе и Жарки. Мир церковный был мне близок. И многие мои друзья связали с ним свою жизнь. Один мой товарищ сделал выбор уже тогда – он стал священником в 1993 году. А я вот до сих пор маюсь.
- Прочел у тебя «ВКонтакте»: «Поля продают, дома продают. Пьют вино беспробудно. Так гибнут люди в деревне моей. Что ж сердце тянется к ним?» Это откуда вообще?
- Это Исикава Такубоку. Японский поэт девятнадцатого века. Но это не значит, что я знаток танка, эстет. Вообще, я это у отца Виктора стибрил.
- Если так тянет в деревню, почему не уезжаешь?
- У меня ещё всё впереди. До сих пор я уверен, что жить человеку в городе неправильно, вредно и бесперспективно. Я уже уезжал один раз в деревню и прожил там год.
- Почему не остался?
- Тогда было не время.
- В смысле?
- Вот так – по-японски. Ты пытаешься вовлекать размеренную деревенскую жизнь в бурю своих эмоций, страстей, энергии, а там всё происходит в своём ритме – последовательном, неторопливом. Для такого ритма нужно либо изначально таким человеком родиться, либо созреть для него. Я пока, наверное, не созрел, но мне он очень нравится. Есть духовно прекрасные места – Жарки, Ёлнать. Центры мироздания. Действительно, дышится и живется по-настоящему только там. Я чувствую себя родом оттуда не только потому, что мой отец почти из тех костромских дебрей, с той стороны Волги, где окают, где в одном селе Соколовы, а в другом Семёновы, и всё – ни одного Фельдмана, даже Иванова нет; только Соколовы и Семёновы.
- У тебя на плече наколота Макошь. Как она оказалась у православного христианина? О чём это говорит?
- Это говорит о том, что не особенно-то я и умен. С другой стороны, я родился в день летнего солнцестояния, когда славяне чествовали Макошь как одну из богинь своего Пантеона. Православие – вещь, которая, к счастью, изумлению и празднику нашему, не уничижает язычество, а оставляет место для уважения наших прошлых богов. Ни один вменяемый православный священник не устроит сжигания идолов, не запретит праздновать Масленицу. Был ли у меня мистический опыт, связанный с Макошью или другими языческими проявлениями божества, – нет. Ведуны, колдовство и прочее – это всё бред воспаленного воображения.
- Древние славяне делили мир на навь и явь. Навь существует?
- Это ты мне лучше объясни про навь и явь – что это такое?
- Явь – это мир очевидный, а навь – потусторонний. Грубо говоря, лешие, кикиморы, русалки. Они существуют, по-твоему?
- Конечно, существуют.
- А как это с христианством объединятся?
- Христианство же признает существование ангелов.
- Потому что про ангелов написано в Библии, а про домовых и леших в Библии не написано.
- Библия слишком важный документ, чтобы там было написано конкретно про домовых, леших, русалок и так далее. Там сказано о существовании бесплотных духов, и, конечно, этот мир существует. Я вообще не понимаю, как можно жить, не видя, не осязая вокруг себя вот этих бесплотных, божественных движений. Не понимаю, как можно не видеть в человеке божью искру, как можно поступать, не соприкасаясь с этим миром и не спрашивая у него совета. Я бы не смог. Мне кажется, человек, который отлучен от этого, ущербен и сух, как дерево.
- Как пришла мысль заняться резными иконами?
- Это была одна из причин, почему я вернулся из деревни в город. Мне это казалось неким компромиссом между бизнесом и православием. Чем интересна резная икона? Эта вещь была нами почти полностью утрачена – слишком ретивые священники эпохи Раскола считали почитание резной иконы за идолопоклонство и уничтожали её. У нас же всё делается с перехлестом – это такая черта нашей нашести, русскости. Мы практически заново создавали сюжеты икон. Резного образа Матроны Московской до нас вообще не существовало.
- А не было протестов от официальных представителей церкви?
- Нашими иконами первой стала торговать лавка Троице-Сергиевой лавры. Механизм такой: сначала мы отсылаем программистам старые фотографии, документы, образцы, жития святых. Они, исходя из них, составляют программу, которая закладывается в станок, поскольку это не ручная резьба, которая стоила бы невероятно дорого и многим была бы просто не по карману, и станок выполняет. Дальше образ предъявляется на рассмотрение компетентным людям, священникам, которые имеют богословский вес и могут оценить, насколько каноничным получился результат. Если они одобряют, икона идёт в производство.
- Мне всегда было интересно – вот ты был гитарист, рок-музыкант, богемный персонаж, а сейчас бизнесмен. Как докатился до жизни такой?
- Я, наверно, жадный. Я покупаю детское питание в магазинах, где есть скидка. Я могу по памяти назвать, какая банка детского питания сколько стоит в какой торговой сети. Повторюсь – я, наверно, жадный. Возможно, я как мужчина и человек семейный беспокоюсь о завтрашнем дне. Деньги – странная штука: кому-то она даётся, кому-то нет. Бог очень щедро раздает людям авансы, но приходит время, когда он начинает спрашивать. На мой взгляд, важно не пропустить этот момент. Не залежаться в ожидании следующего аванса. Когда я понял, что на «Ивтелерадио» заработать можно только геморрой, а денег там не заработаешь в принципе; когда я увидел, что вся моя энергия, данная мне творцом, кипучая, мощная, направлена на ерунду: на выкруживание мелких, сиюминутных радостей, на пьянство, сладострастие, самолюбование (всё, чем пропитана журналистская тусовка), – я просто взял и плюнул на всё это хозяйство. Более того, я в запой ушел серьёзный и смог избавиться от этой тяги только потому, что сдался врачам. Пришёл и сказал: «Спасите – я пью каждый день».
- Это как раз в русле богемного проживания. А как ты стал бизнесменом?
- Я вышел из наркологии и поехал в Москву. Тогда не было узбеков. Тогда были молдаване, хохлы и я.
- У меня знакомая говорит, что Москва научила её работать.
- Правильно говорит. Мы поехали на стройку и стали работать. Мы ничего не умели: к сожалению, на филфаке не учат, как мешать раствор и делать кладку. Зато это прекрасно умеют молдаване и хохлы. Сначала мы мешали им раствор. Через месяц я работал штукатуром, через два месяца каменщиком, потом бригадиром. Через полгода я был прорабом.
- Целая карьера!
- Я был молод, мне это нравилось. Шёл 1996 год. У меня остались самые тёплые воспоминания о том периоде: я бросал на стену штукатурку, писал стихи, думал о высоком и получал 500 долларов в месяц. 300-400 отправлял жене. Купили ей шубу из шерсти китайской козы – они были модные. Я перестал выпивать. Это вообще любопытная история: когда в пятницу, после окончания рабочей недели, здоровым мужчинам хотелось выпить, я как ивановский всех агитировал: «Мужики, пойдем бухнем». Они мне отвечали: «Хорошо. Мы пойдем и выпьем с тобой водки, если у нас есть деньги на мясо». Я не понял первый раз: «А зачем нам мясо? У нас есть деньги на водку». Они: «Нет, мы воспитаны по-другому. Если у нас есть деньги на мясо, мы купим мясо, поджарим его, возьмём водки и посидим, спокойно выпьем». Я тогда впервые понял, что можно выпивать с закуской, общаться, разговаривать, ходить в выходные в кино, а не глушить, как у нас, дешёвый самогон на димедроле и закусывать одной конфеткой на пятерых. Когда я возвращался в Иваново, то с огорчением наблюдал, что многие мои ровесники находятся по отношению к алкоголю в нижайшей позиции, когда им ничего не нужно – ни денег, ни работы. Мне это было отвратительно. Москва научила меня работать. И Москва объяснила мне, что я для неё никто. Больше я никогда в Москву не поеду, потому что я стал прорабом, а директором я там не буду никогда. Мне в Москве сказали, что на высшую планку я у них никогда не поднимусь, пока у меня нет прописки, машины, всего остального. Я развернулся, приехал в Иваново и открыл своё дело.
- А что было за дело?
- Я ничего не мог, кроме как штукатурить. Поэтому я решил, что буду директором строительной компании.
- Сейчас, когда вспоминают про бизнес 90-х, обычно говорят о рэкете, стрелках, бандитских разборках…
- А сейчас все в арбитражный суд ходят, да? Это сложная тема – насчёт девяностых. Её часто обсуждают: хорошие они были или плохие? Я считаю, это было неизбежное зло – не лучше, не хуже, чем сейчас. Были одни пороки – теперь их сменили другие.
- Почему ты открыл цех по переработке покрышек? Зачем он тебе?
- У меня есть уверенность, что собственное производство всегда обеспечит куском хлеба меня и мою семью, но производство – вещь сложная, очень затратная. Поскольку все ниши, в той или иной степени высокоприбыльные, у нас давным-давно заняты, мне как бизнесмену девяносто восьмой страницы журнала «1000 экземпляров» никогда в них не попасть, как и на первые страницы (смеётся). Значит, нужно упрямо подбираться к тому, что кажется невыгодным, к тому, к чему надо прикладывать большие усилия.
- Какие у тебя политические взгляды?
- Говорят, что я консерватор. В Интернете меня недавно назвали «православная вата».
- Как «консерватора» и «православную вату» занесло на баррикады?
- Так я ж не за регресс, хотя и консерватор. Я за «разумное, доброе, вечное». В тот момент «разумное, доброе, вечное» было на стороне народа. В августе 1991-го большинство было на стороне защитников Белого дома, как и сейчас большинство на стороне действующего президента. На баррикадах я оказался мистическим образом. Сначала мы поехали компанией в Питер, на годину Цоя, который погиб 15 августа, – а возвращались мы почему-то через Москву, которая удивила пустотой: в подземных переходах не было людей – там стояли люди в штатском. Мы ничего не поняли, приехали на переполненном поезде из Москвы домой, включили телевизор – там «Лебединое озеро». Что-то нас подтолкнуло, и через час после приезда мы снова бросились на вокзал, сели на обратный поезд в Москву. Ехали в пустом составе… Причем у нас была скидка на билеты как у учеников – мы же в школе ещё учились.
Мы попали на баррикаду, принадлежащую конфедерации анархо-синдикалистов, которая находилась у здания СЭВ. Мало кто сейчас помнит, что это была за организация… Лично я отвечал за отступление. Наш старший по баррикаде подошел ко мне, дал железный рельс и сказал: «Алексей, я вижу, ты ответственный товарищ – вот тебе рельс. Вон здание СЭВ – там стеклянные двери. Если вдруг нас будут атаковать, ты должен пойти и этим рельсом разбить все стеклянные двери: мы пройдем через здание СЭВ насквозь и выйдем к американскому посольству. Если что, там мы будем просить политического убежища. А сейчас, поскольку ты кашляешь и сильно замёрз, выпей водки».
К нам приезжали какие-то сумасшедшие люди, которые привозили водку ящиками, колбасу коробками, сигареты импортные, говорили: «Давайте разбирайте быстрее – нам нужны пустые картонные коробки для медикаментов». Люди приносили оружие, но оружия никто не брал. Для армии разметать эту баррикаду было бы несложно.
- Но отступать-то пришлось? Чем история закончилась?
- Мы победили. Думаю, здравый смысл тогда восторжествовал и выбрал наименьше зло. На самом деле кроме всей этой пёстрой молодёжной массовки очень запомнились старые москвичи, молчаливые, спокойные, которые приходили с термосом с чаем, с бутербродами и сидели немножко поодаль от этих анархически настроенных толп и, наверное, являли собой Москву, которая пришла на баррикады защищать себя. Все остальные – это шушера: волосатые, панки, неформалы, какие-то девушки в плащ-палатках с розами и гвоздиками – им всё было интересно, прикольно. Но если бы случилась серьезная заваруха, то дело бы делали, наверное, эти тихие люди с домашними термосами.
- Какую музыку ты сейчас слушаешь?
- После того как я поработал на радио ночным оператором, когда пять-шесть ночей в неделю сидишь по одиннадцать часов с наушниками на голове, я музыку не слушаю, я люблю слушать только радио – чтоб ничто не выделялось в общем потоке. И Ротару люблю, и Зыкину, и Modern Talking.
- Странный набор для рок-музыканта. Как ты к Летову относишься?
- Талант. Гений. Гения же чувствуешь. Даже священники про Цоя говорят: «А чувак-то божьи слова глаголет». Вот и Летов из той же оперы. Из близкой богу породы людей, которым не нужны правила, которым не нужно учиться на филфаке или в музыкальной школе, чтобы творить гениальные вещи – напрямую, без всяких посредников.
- А в нашем городе были такие?
- Постнов. Чего ж? Он короткозамкнутый… на облака, на мой взгляд.
- Из молодых ивановских музыкантов ты кого-нибудь знаешь? Есть интересные?
- Наверно, есть интересные, но не для меня.
- А сам гитару в руки берешь?
- Очень редко. Неинтересно играть как мастеровой. На мой взгляд, в современной музыке больше мастеровых, чем гениев и пророков. Какое-то время этот баланс был другим. Таких короткозамкнутых, как Постнов, было больше. Сейчас гитары дорогие, инструменты дорогие, все училища позаканчивали, а искры нет. Всё стало определяться по стандартам качества – по записи звука, по плотности его, «хайди» – не «хайди». Это как Валера Тимощенко снимал свой «Русский заповедник» на видеокамеру, разбитую, обшарпанную, – в болоте, в лесу… Он же не думал о том, что надо обязательно хайди-камеру выставлять, свет, другие параметры... Наверное, у него ничего бы не получилось, если бы он на всё это отвлекался.
- Человечество развивается или деградирует? Мы идём к более цивилизованным формам общества или от них?
- Я оптимист, и этот оптимизм только подтверждается, когда у тебя рождается маленькая дочка, у которой потом тоже будут дочки. Все мысли о Кали-юге в такой момент отпадают, причём не под воздействием мозга или каких-нибудь усиленных размышлений, а просто приходит пора им отпадать. Люди должны работать на созидание, на творение – в конце концов, это же разумно.
