«Мне нужен медный череп и кристалл»

Иваново поразительно не знает своих героев. 

Станислав Кузнецов, Николай Максимычев, Валерий Бахарев, Вячеслав Ершов, Павел Бастраков, Владимир Мухин – кому известны эти фамилии? Город должен гордиться такими людьми, а они почему-то находятся в тени, хотя не делают из своего существования никакой тайны. Местные СМИ почтительно обходят их своим вниманием. 

Если послушать наше радио или телевидение или почитать газеты, то окажется, что в Иванове существуют одни чиновники. Как опытные кормчие, они ведут наш город сквозь годины бед и редкие минуты празднеств – с хлопушками фейерверков и незатейливыми концертами на площади Пушкина. Иногда некоторых из них сажают, но это настолько укоренено в русле патриархальной русской традиции, что не вызывает никакого сомнения, а только закрепляет в сознании граждан существующий ход событий как единственно возможный. 

А путей – множество, дороги буквально разбегаются из-под ног. Искусство постоянно напоминает нам об этом, возвращая человеку широкий взгляд на жизнь – от земли до неба. Ведь если человек не стремится вверх, то он, как правило, опускается вниз, Шариков превращается обратно в собаку. 

Поэзия, живопись, музыка, природа – спасательные круги, за которые мы держимся. 

А у нас на всех уровнях торжествует самодеятельность, эта ржавчина на искусстве. 

Ивановские чиновники и бизнесмены, берущиеся помогать «творческим натурам» и прочим разного рода юным и не юным дарованиям, практически поголовно не имеют ни чутья, ни вкуса, чтобы отделять зерна от плевел. Поэтому в городе появляются сомнительные скульптуры – от памятника Бурылину на проспекте Ленина (угораздило же такой неординарной личности, как Дмитрий Геннадьевич, поставить настолько безликий памятник) до акулы пера у редакции «Рабочего края» (скульптор Волков, сделавший замечательную галерею зверушек в парке Степанова, в данном случае потерпел творческую неудачу). Издаётся бессмысленный и занудный литературный альманах «Откровение», который печатает не только отъявленную посредственность, но и наглый плагиат. Доморощенные режиссёры, облелеянные заботой богатого спонсора, снимают любительские, ученические фильмы, о которых трубят как о чём-то выдающемся ещё до того, как успели их снять. 

А подлинных героев никто не знает. В своих мастерских они находятся, как индейцы в резервации. 

Я ради интереса поспрашивал у своих знакомых, что они думают о поэзии Дмитрия Бушуева. 

– А это что за гусь? – ответила одна девушка, недоуменно приподняв бровь. 

1. 

«Началось всё на филологическом факультете, – вспоминает в одной из учёных статей преподаватель ИвГУ Дмитрий Лакербай, – во второй половине 80-х, с «широкой известности в узких кругах» нескольких студентов, имеющих небольшой опыт самостоятельного стихотворчества, у кого-то ещё школьного (Д. Бушуев), у кого-то уже постармейского (И. Жуков)». В стране вовсю начиналась перестройка, и «свобода, внешняя и внутренняя, самая большая ценность и проблема для предыдущих поколений, почти не осознавалась как предмет выбора и борьбы – кто внутренне «дозрел», мог на закате советской эры взять её практически даром, и даже политический пафос имел другую цену. Когда в 1986-м мы печатали в многометровой стенгазете филологического факультета ИвГУ расстрелянного Гумилева на фоне окровавленной кирпичной стены (а рядом – рецензия на «Покаяние» Абуладзе, собственные «дерзкие» вирши), вполне социальное «мы ждём перемен» базировалось на непреодолимом желании отделиться от самОй нетворческой позднесоветской реальности, давно обветшалой и эстетически неубедительной даже для школьников. Эпоха репрессий миновала, вокруг был филфак университета и сочувственное отношение многих преподавателей… 

В силу либеральности времени и собственной доброты «старички» (заслуженные члены Ивановского отделения СП СССР), не сомневаясь в праве литнаставничества, откровенно благодушествовали, снисходительно прощая нам поэтические вольности… Они могли даже быть лучшими версификаторами или знать больше, но при этом являлись продуктом системы и её разложения, а мы ещё были никем, но – кто сознательно, кто инстинктивно – брезговали ими и их духовной пищей. Молодёжь брала своё там, где находила». 

Более стремительного и яркого дебюта, чем у Дмитрия Бушуева, в ивановской поэзии припомнить сложно. Он начал как стайер, нацеленный на то, чтобы выложиться сразу, не заботясь о будущем, мелькнуть, как падающая осенняя звезда. Неслучайно его юношеская повесть имеет название «Осенний яд» – он с самого начала ощущал пронзительную неодолимость происходящего (воистину «кусок дерева, ощутивший себя скрипкой»), опьяняющий восторг и мерцание бездны – жуткое и захватывающее, как русалочьи пляски. 

Сначала его гнуло под гнётом метафор. Первые стихи были яркие и громоздкие, как помпезные развалины старинной усадьбы, доставшейся в наследство непутёвому барину, а то и вовсе случайному мальчишке, залезшему в окно, забитое фанерой. Декорации зашкаливали и лезли друг на друга. Серебряный век, декадентское кружево… Всё это было как-то слишком чересчур, однако получалось интересно и складно. 

В перенасыщенных мутноватой образностью текстах обитали странные, неоднозначные персонажи. Сексопатолог Ястребов и коварный доктор Редлих, мифическо-мистический не то злой гений, не то духовный наставник поэта струили своё тайное, изящное колдовство, которое путало любые карты и наводило морок странной красоты, изысканной и потусторонней. Как говорил Свидригайлов у Достоевского: «Здоровый человек привидения не увидит, но это не значит, что их нет». 

В таких лабиринтах и на таких виражах впечатлительному мальчику из Иванова легко было затеряться, но он остался верен выбранной музыке, гипнозу замирания, очарованию листопада. Пошёл до конца.

Героика, ностальгия, сексуальная революция, карнавал и сластолюбивое причащение к вере, мелодраматическая чувственность и напыщенная торжественность, эстетствующий аристократизм и наивное простодушие – всё было перемешано, как волшебной палочкой, в единый коктейль, ингредиенты которого изучать небезопасно: 

В 1991-м выходит первая книга стихов «Усадьба» – при всём авторском максимализме и неумении вовремя остановиться и удержаться от многословия вполне себе зрелая и оригинальная. 

Поразительным образом сборник не столько рассказывает, сколько угадывает или предсказывает. Будущие призраки, тревожные тени пока ещё жмутся и прячутся по углам, перебегают, как мыши, из подполья в подполье, лишь пробуя себя, и присутствуют осторожно, однако уже с некоторой маниакальной настойчивостью. 

Молодость выручает, на горизонте – лучезарно и солнечно. Свобода, слава – вот перспективы. Начинающаяся популярность, жизнь кружит голову… 

В те анархические годы Бушуев был модный и потрясающе современный, выражая тотальное обновление окружающей обстановки, и в то же время – абсолютное ретро. Иваново подарило ему свою двойственность и противоречивость как родимое пятно. 

Культурная жизнь здесь тогда протекала активнее, чем сейчас. В вестибюль художественного музея художники «выплывали» на большой серой лодке, которую несли на руках бурлаки-волонтёры. Акция проходила в марте 1992-го. Один из участников свидетельствует: «Художники были бородаты, а задумчивое чело Е. Куваева украшал венец из пластмассовых крокодилов. Д. Бушуев читал тексты, постоянно поправляя сиявшую на его голове пожарную каску. И. Жуков вместо стихов сознался, что мечтает работать в зоопарке обезьяной. Строки Шукурова вообще воспроизвести трудно, потому что пишет он негритянскими наречиями». 

Таким был фон, местечковый ландшафт, из которого Бушуев, следуя внутренней логике дара и окрыляющей жажде, пришпоривающей его, нырнул в столицу, в Литературный институт, но только и в Москве он не нашёл своего предела, не почувствовал его. 

«Мой Амстердам – от Солнца до Китая», – напишет Бушуев позже, когда «блуждающая жуть» уже окончательно пригрелась в его сердце. 

«Сирены напели», – про многие его стихи лучше и не скажешь. 

Виктор Ломосков, поэт и однополчанин: 

– Бушуев был таким звёздным мальчиком, конечно же, талантливым, и его талант никто не подвергал сомнению – ни простые слушатели, ни Союз писателей. Он очень народный, душевный и в то же время фантастический, элитарный – пастернак там какой-то. У него в молодости, видимо, когда он читал всё скопом, подряд, всё это сложилось в голове в один красивый пазл, и что удивительно – он одинаково нравился и девчонкам-школьницам, которые читали его стихи наизусть, и профессорам-филологам. В Москве и в Иванове ему аплодировали. Он в двадцать лет получил премию журнала «Юность», лично от Дементьева – это было невероятно. 

– А ревности не было к его успеху? 

– Да полно – бухали целыми днями. Он добродушный был очень, приятный, с ним общаться было одно удовольствие. Но при этом он был авантюрист. Он в своё время как молодой талант был включен в делегацию ивановских активистов для поездки в Лондон. Это тоже было невероятно – не Болгария, не город Лодзь в Польше, куда ещё можно было попасть, примазавшись к какой-нибудь делегации, чтобы в итоге продать там подвесной мотор «Малыш», купить на эти деньги восемь пар джинсов «мальвина», а потом толкнуть их в Иванове и жить после этого полгода припеваючи (был и такой жизненный этап)… А тут Англия, Лондон! Это ж вообще караул. И что ты думаешь? Единственный, кто не вернулся из этой поездки, был Дима Бушуев. Он просто бежал, отбился, как Рудольф Нуриев, четыре года там прожил, потом в Швецию уехал. Про него даже в газете писали, что «поэтом можешь ты не быть, но соблюдать закон обязан» – какой-то дурак написал в заметке. Тогда всем действительно досталось на орехи – кто его вписал, как его отпустили... Времена-то были ещё партийные. 

За границей осенний яд не выветрился, а продолжал действовать с удвоенной силой. 

Какая жажда его пленяла? 

В Лондоне Бушуев устроился работать спортивным комментатором, но образ жизни по-прежнему диктовали стихи, которые очистились от пены метафор, стали ясными и прозрачными, балансируя на грани Есенина и Набокова, Иванова и Северянина, Вертинского и Бродского – гремучая смесь! 

Читаешь и вдыхаешь, как горный воздух. Некоторые фразы запоминаются, как знамёна: «русской зимы православье», «танцор без танца», «и это будут не дурные вести, а это будут стаи вещих птиц».

Постоянные образы: осень, листопад, летающие арлекины, загадки янтаря, золото и снег, антикварные редкости, шиповник, вино, ягоды, раскинутые созвездия, полуночная дежурная аптека, за прилавком которой стоит не то Фауст, не то Мефистофель… 

Творится некая душистая алхимия – Бушуев варит зелье, как чернокнижник Средневековья. Его поиски в поэзии – это и эстетический опыт, и обаятельное позёрство, и магическая практика, и лирическая исповедь. 

Герой находится в постоянном странствии – от русской провинциальной Калуги до Нью-Йорка и Атлантиды. География, упомянутая в стихах, обширна: Лондон, Таруса, Брянск, Париж, Вена, Ярославль, Прага, Торонто, Гватемала, Филиппины, Кипр, Шанхай, Волга и Темза, таверна в Брайтоне и подмосковная электричка, сокровища ацтеков и гавайский ром, Древний Египет и косметика «Эвелина». Возникает ощущение, что всё это рядом. Автор легко переходит границы существующих государств и литературных стилей. Его влечёт экзотика, всё яркое, неожиданное, распахнутое настежь и кулуарное, скрытое… 

Вопреки своей эпохе, невольно политизированной (развал СССР, последующая свистопляска), Бушуев чужд гражданских высказываний и вообще социальных нот, привязанных к земной, реальной действительности. Его интересует нечто иное – щель между мирами, наважденческая, навья, заманчивая и скользкая, горизонт-мышеловка. 

В герое угадывается натура пылкая, неуравновешенная, отзывчивая, упрямая, самоотверженная и уязвимая, устремленная ввысь, в недостижимое Эльдорадо, в «великий сингапур твоей любви». 

Стихи – только вихрь, способный занести в заоблачные дали, а отнюдь не самоцель. Поэтому они и обретают силу. 

Мелодии все знакомы, но при этом очаровательны. Их подчеркнутая старомодность выглядит артистично, актуально и стильно. 

Бушуев – мечтатель, идеалист и шарлатан. В лучших традициях русской поэзии более всего он любит прощаться – отчасти кокетливо и сентиментально, но в то же время безнадёжно и навсегда. 

Обвинения в эстрадности, нарочитой красивости и эффектах ради эффектов его не смущают. У него всё тоньше и естественней, а значит, оправдано. Чем легче он заимствует, тем интереснее, чётче проступает его собственный голос. 

Литературный критик Александр Агеев скажет про Бушуева: «Счастливый наследник завораживающего мелодизма русской лирики ХХ века, но наследник легкомысленный и своевольный». 

Интернет пестрит благодарными отзывами, в разной степени удачными, наблюдательными и компетентными, но самое главное – люди читают. 

«Ваш стиль притягивает, как рисунки Дали». 

«Стихи с необъяснимым обаянием, с особенной небесной лёгкостью, когда слова и камни – невесомые, а естественные чувства – непредсказуемые… Боюсь предсказывать, но эта лёгкость восхождения… Стихи – без потолка…» 

«О Дмитрии Бушуеве что сказать? Вы сами знаете его патетику – русские пассионарные тропы, смерть под маской любви…» 

Знакомство с поэтом лучше начать со сборника «Блуждающие звёзды», который есть в Сети. Это отчасти хроника пикирующего бомбардировщика, отчасти пылающий гимн красоте. 

Цикл – энергичный, пронзительный, небывалый. В годы, когда в русской поэзии восторжествовала всякая заумь и выморозь, Бушуев один из немногих, кто осмелился на открытое лирическое высказывание, виртуозно сочетая декоративность и искренность. При этом он вовсе не казался ни смешным, ни нелепым. Из его современников один Борис Рыжий мог себе позволить подобную роскошь. В постприговскую эпоху оба умудрились остаться незапятнанными и в запутанных 90-х выдержать роль поэта-романтика – каждый на свой лад, со всеми вытекающими отсюда последствиями: Рыжий повесился, Бушуев замолчал. Вдоволь напутешествовавшись и намытарствовавшись с людьми, он покинул Лондон и в кои-то веки осел, то ли затонул в уютной, тихой Швеции, откуда ни гу-гу. 

Стихи четырёхлетней давности, размещённые Бушуевым в своём ЖЖ, помечены им как «последние» и сопровождаются ремаркой «если это вообще стихи». 

Сам интернет-блог тоже заброшен в ноябре 2012 года. 

Одна из записей оттуда гласит: 

«Шведский профессор литературы Bo Lundin прислал свою монографию о Маяковском, сегодня вечером коллеги по диагнозу обсуждать будут в «Минерве». Я Маяковского ОЧЕНЬ люблю, и даже не за стихи, а вообще ВСЕГО как явление, как комету, как МАЯК. 

Они все были счастливыми, настоящие БУДЕТЛЯНЕ, какой энтузиазм! какая эстетика! А КАК они любили – спросите их женщин и мужчин! не то что наше мелкое серое время, похожее на непрекращающуюся простуду и насморк... 

Увы и ах, как я надеялся на XXI век, а оказалось – опять стойло, но мы хоть поколбасились в восьмидесятых и в девяностых. Догадал же чёрт родиться в таком болоте!» 

Сложно сказать, что случилось с Бушуевым – сломанные крылья? непрекращающаяся усталость? общее разочарование и разуверенность в себе? 

В «Блуждающих звёздах» он всё меньше напоминает того своевольного, нетерпеливого эстета и элегического странника, которым был раньше. В стихи стучится маргинальная лихость и демонический блеск, изначально им присущий, а теперь выбравшийся на первый план: 

творить раздоры… 

Как тут не вспомнить его раннее стихотворение о солнечном зайчике, который в конце концов оказался лукавым, игривым демоном, заманившим в петлю. Предсказания сбываются – Бушуев всю жизнь витал в облаках, и земля наконец-то выскальзывает из-под ног. 

Жизнь дала крен – брешь! пробоина! Автор, похоже, не справляется с ситуацией. 

Странно, что поэзия от этого хорошеет. Герой переходит точку невозврата, и на этом рубеже его голос крепнет, как заклинание ведьмы, поклявшейся выжить любой ценой. 

Декорации отпали. Боль отсеивает филологическую накипь, салонные изыски, образную передозировку. 

Содержание галопом догоняет форму. При этом стихи остаются по-прежнему нарядными, запоминающимися и музыкальными: «И спит во мне любовь с улыбкой Сфинкса», «В саду гуляет сон-орангутан».

Как всегда красочный, Бушуев в этом цикле живописен особенно – пронзительнее, чище. Как Данте в «Аду», он изображает прежде всего сновиденный, параллельный, «подводный Лондон», в который провалился и не знает, как выбраться. 

Злые духи, вырвавшиеся из-под контроля, начинают править бал, «тускло вспыхивает ад», нарастают апокалиптические мотивы: 

Бушуев – за бортом! 

Наркотики, алкоголь, Арлекины, неприкаянность, душевные терзания – постоянные спутники этого светского бродяги и путешественника, который торопится осушить мир залпом, а в итоге всё равно остается один на один со своей неутоленной жаждой, «этой гидрой без глотки», как писал Рембо. 

Сон разума рождает чудовищ, и бушуевские грезы и кошмары странно смыкаются под блуждающими звёздами. 

А ведь он ещё в юности вполне определенно просил у того же доктора Редлиха: «Мне нужен медный череп и кристалл». 

Надо полагать, он не знал, чего просит. Но догадывался-то наверняка! 

Игры с солнечным зайчиком даром не проходят. Музыка сфер – разрушительная и сладкозвучная – вела его за руку, как сказочного принца (или больного ребёнка) по краю пропасти – на грани реальности и злого очарованья, дьявольских соблазнов и голубиной чистоты, сверкающих смут и страдающей нежности. 

Дмитрий Бушуев, из интернет-дневника: 

«Странно, что я всегда искал в жизни какой-то тихой пристани, секретной лагуны. Да, кораблю спокойно в гавани, но он не для этого строился, блин!» 

* * * 

Дмитрий Бушуев