20 октября в новом корпусе ИвГУ состоялось открытие мемориальной аудитории в честь профессора Юрия Артуровича Якобсона, который много лет преподавал на историческом факультете сначала пединститута, а затем университета, и был одним из тех, кто заложил основы славы истфака ИвГУ. Здесь можно начать писать о блестящем исследователе, выдающемся преподавателе и т.д., но если честно, очень не хочется гнать официоз – это прекрасно сделают и без меня.
Нам, тем, кто учился на истфаке в 1990-х годах, очень повезло – нас учили выдающиеся преподаватели, многих из которых уже нет в живых. К сожалению, только через много лет после окончания университета понимаешь, что отличало представителей той, советской преподавательской и научной школы. Дело даже не в энциклопедических знаниях, а в том, что они не просто вкладывали нам в головы набор имен и дат – они учили нас думать, анализировать, критиковать, как ни странно это звучит в связке с упоминанием «советскости».
Юрий Артурович тогда, 20 лет назад, был одной из легенд истфака. Что мы, студенты, тогда знали о нем? Замечательно читает лекции (они действительно были интересными, и во главу угла он ставил не набор событий, а людей и время, в котором они жили), неравнодушен к художникам-передвижникам, к экзаменам у него надо реально готовиться – драть будет нещадно… Он был из тех преподавателей, которые завоевывают авторитет у студентов, просто появившись в первый раз в аудитории. По факультету ходили легенды о том, что во время Великой Отечественной войны Юрию Артуровичу пришлось немало повидать (впрочем, как и другой легенде тогдашнего истфака – Израилю Яковлевичу Биску, тоже, к сожалению, ныне покойному).
С Юрием Артуровичем можно было спорить – но «перебить» его аргументы было сложно, и в этих спорах мы учились интеллигентной полемике (боже мой, кто сейчас может представить себе такое!). Ему можно было задавать любые вопросы по теме лекции – и он учил нас постановке вопросов. На его экзаменах «шпоры» были почти бесполезны – он требовал, в первую очередь, понимания процессов, но и «заболтать» тему не давал.
Удивительно, но, будучи студентами истфака, мы и не догадывались, что лекции нам читает человек, чья жизнь может быть яркой иллюстрацией истории нашей страны в ХХ веке (Юрий Артурович родился в 1915 году, 100 лет назад, и ушел из жизни в 2004-м) . По счастью, уже будучи пожилым человеком, он записал свои воспоминания, в которых отражается не только то непростое время, но и он сам: ищущий, думающий, сомневающийся, большой ученый, который всегда оставался Человеком.
Из воспоминаний Юрия Артуровича Якобсона
***
Папа очень любил цветы, особенно пионы. В саду, у дома, отделяя его от железной дороги, был большой сад, много цветов. Ухаживал за ними Михаил Багаев, ставший впоследствии одним из известных ивановских революционеров. Это было еще в Иванове, в пору моего раннего детства. В своих воспоминаниях Багаев рассказывает, что именно здесь, «у механика Якобсона» (это мой дед), он познакомился с Федором Алексеевичем Кондратьевым, основателем первого в Иванове марксистского кружка. А Кондратьев репетировал одного из братьев папы, по моим предположениям, будущего дядю Эдю. Ф.Кондратьев в своих воспоминаниях пишет: «Директор реального училища Бакланов, узнав через месяц или два о моих занятиях с учеником, вызвал к себе мать Якобсона и указал ей на нежелательность иметь дело со мной, как исключенным из института… Госпожа Якобсон была дама смелая – она заявила Бакланову, что отказаться от меня не желает, так как при моем содействии ее сын стал учиться значительно лучше». Да и Багаев был доволен работой у Якобсона. «Работа у механика не занимала у меня всего рабочего дня… После работы на фабрике работа у Якобсона показалась мне отдыхом, да и зарабатывал я больше, получал 50 коп. в день» (Воспоминания М.Багаева, с.29).
***
В молодости папа проходил военную службу в качестве офицера на царской яхте «Штандарт», на которой плавал вокруг Европы. На яхте он общался с царской семьей, случалось сидеть за одним столом с Николаем II и его семьей. Так что ему было что рассказать, если бы я проявил любопытство, он же не считал нужным навязывать рассказы о своем прошлом. О многом из его прошлого я узнал уже позже со слов мамы.
***
На наши студенческие годы пришлось тяжелое время разгула сталинского террора (1937-1938 гг.). Неожиданно исчезали некоторые преподаватели. Внезапно пропал наш онокурсник Коля Часов, объявленный «врагом народа». Это был простой рабочий парень, тихий, спокойный человек, не замеченный ни в каких политических баталиях. Видимо, кому-то не понравились его стихи, а может быть, сболтнул что-либо лишнее, непотребное с точки зрения господствующей идеологии. Как стало известно позднее, и среди студентов были так называемые «сексоты» (секретные осведомители), которые писали доносы в соответствующие учреждения (в частности, и на меня, не хочу называть имена).
Часто проходили собрания, осуждавшие так называемых врагов народа и требовавших сурово расправы с ними. Большинство помалкивало, а в душе появлялись сомнения, трудно было поверить, что те, кому доверяли, кто был нашим товарищем, оказывались «врагами народа».
А наше трусливое молчание рассматривалось как поддержка политики партии, как осуждение так называемых «врагов народа». Стыдно сейчас признаться в том, что эта наша трусливая, беспринципная позиция (если выскажешься в защиту «врагов народа», сам попадешь в их ряды) по существу помогала сталинскому террору. Сейчас хочется покаяться в этом, мягко говоря, малодушии, а по существу преступности… А кому покаяться? Богу? Но я человек неверующий. Остается покаяться перед самим собой, перед собственной совестью, перед своими близкими, кто будет читать эти записки.
Все это оставило тяжелый осадок в душе, который не растаял и до сих пор. К счастью, мы тогда еще были молоды, не все понимали, что происходит, и ко всему этому относились не очень болезненно.
***
Вечером 21 июня 1941 года я вместе с музвзводом (а я был приписан к нему и размещался в его комнате) был на выпускном вечере одной из средних школ г. Бендеры. Возвращались мы уже на рассвете, предвкушая воскресный отдых на следующий день. Вдруг, немного не доходя до крепости нас догоняет на своем пикапе (открытая легковая машина) командир полка полковник Якшин. Он возвращался из Тирасполя из штаба дивизии. Не останавливая машины, обращается к нам:
- Музвзвод, шире шаг, поспешайте и в крепости немедленно в общий строй!..
Мы в недоумении: зачем спешить? Какой строй в воскресенье, зачем?..
Все стало ясно, когда вошли в крепость. Там уже все на ногах, строились роты, батальоны, куда-то спешили озабоченные офицеры…
- Война!
Нельзя сказать, что это было неожиданностью. Все предыдущие дни мы жили в каком-то напряжении, ожидали, что вот-вот может начаться война. Еще 18 июня нам всем выдали боевое оружие, боеприпасы, и дали понять, что можно ждать всяких неожиданностей, запрещены были отлучки из крепости, увольнительные. И все же все соблюдали спокойствие, не хотели верить, что наступают горячие дни. Авось пронесет!
Когда стало известно, что немцы начали войну, подвергли бомбардировке некоторые наши города, особой тревоги еще не ощущалось. Думали, что это ненадолго, неделя-две, может быть, месяц, и с немцами будет покончено… Ни у кого и в мыслях не было, что война может затянуться на годы…
***
Запомнился момент возвращения на фронт. От железнодорожной станции Маневичи надо было пройти несколько километров лесной дорогой до того места, где располагались тылы 70-й армии. Во время этого похода мою дорогу пересекла другая дорога. И вот по ней двигался обоз – телеги с местными жителями. Я остановился, чтобы пропустить обоз, но мне дали знак проходить. Я пошел, оставив сзади остановившийся обоз. Шел и думал: вот сейчас получу пулю в спину… Пронесло! Когда я пришел к своим и сказал, по какой дороге я шел, мои друзья-офицеры пришли в ужас: «Да знаешь ли ты, что в том районе и на этой дороге действуют бендеровцы, здесь убили уже нескольких наших товарищей!» Мне снова, уже задним числом, пришлось испытать малоприятное чувство страха. Бог миловал. После этого я избегал ходить в одиночку.
В районе местечка Малорыта пришлось принять участие в тяжелой акции. Местные жители рассказали нам, что немцы при отступлении расстреляли большую группу местных жителей, среди которых были и дети на руках матерей. Нам показали место, где были зарыты трупы убитых.
Меня больше всего потрясло, что среди убитых я увидел фигуру женщины, которая лежала в обнимку с малолетним ребенком, которого она даже в момент расстрела продолжала обнимать, так они оба и упали в общую яму-могилу. Эта жуткая картина врезалась мне в память на всю жизнь…
***
Однажды мне пришлось во время командировки выполнить необычное поручение. Меня как следователя включили в комиссию по расследованию фашистских злодеяний в концлагере Saksenhausen (Заксенаузен), который располагался на окраине небольшого города Ораниенбурга (примерно 20-30 км северо-восточнее Берлина). Здесь мне пришлось пробыть около месяца, допрашивая оставшихся там заключенных (среди них были не только наши, советские, но и много иностранцев), которых немцы не успели при отступлении угнать на Запад. Довелось «беседовать» и с фашистами, бывшими служителями этого лагеря. Их трудно было назвать людьми, это были звери в человеческом облике, которые без зазрения совести рассказывали, как они издевались над заключенными, как, в частности, осенью 1941 года здесь в лагере были уничтожены 18 тысяч советских военнопленных. Не буду вдаваться в подробности. Об этом лагере мною написана отдельная статья. Уже в Иванове, в 1947 году я из газет узнал, что над виновниками этих злодеяний состоялся суд.
***
Без ложной скромности должен сказать, что работал я напряженно, с увлечением и большим интересом к своему предмету. Много читал исторической литературы, чтобы насытить лекции интересным материалом, сделать их содержательными. Есть основания думать, что студенты (или, во всяком случае, большинство их) относились к моим лекциям доброжелательно и с интересом. Об этом говорили их внимание на лекциях, их вопросы, замечания и некоторые косвенные свидетельства и отзывы других лиц.
Но сам я не всегда чувствовал удовлетворение от своих лекций. Иногда я чувствовал известную скованность, не всегда можно было выразить свое личное отношение к той или иной проблеме курса.
Чем это объяснялось? В стране долгие годы, особенно в первые послевоенные годы, сохранялась напряженная политическая обстановка, связанная с господством коммунистической идеологии и господством сталинской диктатуры. А сталинизм принес нашему народу много бед. Он воспитывал в людях варварские инстинкты стадного начала, инстинкты уравниловки, подавлявшие вознаграждение индивидуальных способностей и стараний. Сталинизм воспитывал и инстинкты иждивенчества, подавляющие личную ответственность, инстинкты произвола, подавляющие права человека.
В стране продолжались многочисленные репрессии и аресты. Людей преследовали не только за противоправную деятельность, но и за инакомыслие. Репрессии затронули и мою семью. Еще в начале войны был необоснованно арестован и погиб в ссылке отец моей жены Николай Аркадьевич Шашин, работавший в АПУ г. Иванова. Лишь много лет спустя (уже при Хрущеве) он был реабилитирован.
Много жертв унесла так называемая «борьба с космополитизмом», развернувшаяся в конце 40-х годов. Эта кампания носила откровенно антиеврейский характер и непосредственно затронула наш коллектив, коллектив кафедры. Незадолго до этой кампании на кафедру пришла молодая преподавательница Н.И.Разумовская, она только что закончила аспирантуру Московского университета, была членом партии. На нашей кафедре она была избрана партгрупоргом. В марте 1949 года состоялось общеинститутское партсобрание, посвященное «борьбе с космополитизмом». Тон здесь задал М.И.Зеленский, который подверг резкой критике работу Н.И.Разумовской. Как секретарь факультетской парторганизации, я не мог ограничиться молчанием и должен был выступить на собрании. Пытаясь сгладить остроту вопроса, я охарактеризовал положительные стороны в работе Н.И.Разумовской, отметив некоторую пассивность ее как партгрупорга. Затем последовали резкие и даже злобные выступления в адрес Разумовской. Особенно «постарался» в этом направлении преподаватель кафедры истории партии А.М.Мягков. Все это создавало гнетущую атмосферу на собрании, и вскоре последовал печальный результат: на следующее утро Разумовскую нашли в ее комнате повесившейся. Это была трагедия…
Возбуждено было уголовное дело, но виновников, конечно, не нашли, никто не был наказан. Больно сознавать, что известная доля вины за эту трагедию ложится и на меня, поскольку я выступал на этом злосчастном собрании, хотя и пытался быть объективным.
<…>
Как историк я не мог не чувствовать, что все эти и другие аналогичные пагубные явления не могли не оказать влияния на историческую науку.
<…>
В течение нескольких десятилетий я читал студентам спецкурс, посвященный истории Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Но разве можно было тогда говорить всю правду об этой войне, говорить об ошибках и просчетах нашего командования? Сколько в истории этой войны было создано мифов, сколько искажено фактов, сколько утаено событий, замаливалось истинное количество жертв. Это сейчас историки говорят о 27 миллионах погибших наших людей в этой войне. А ведь Сталин в 1946 году сказал, что погибло только 7 миллионов человек.
Невольно теперь задаешься вопросом – как же я сам, будучи историком, современником многих событий, допускал в своих лекциях искаженное представление о прошлом? Как я сам относился ко всему этому? Должен сказать откровенно: тогда мы многого не знали, многого не понимали, слепо верили Сталину… Архивы в значительной своей части были закрыты, мы не имели доступа ко многим секретным документам и материалам.
Ни меня, ни моих коллег-историков это не оправдывает. Снова приходится признаться, что и я принадлежал к тому большинству, молчаливое послушание которого привело историческую науку (да, пожалуй, всю страну) к катастрофе…
Фотографии из семейного архива и текст воспоминаний предоставлены Михаилом Морозовым, внуком Ю.А.Якобсона
Чтобы увеличить, нажмите на фотографию
