Николай Голубев: Новые ивановские книжки. Хорошие

О Николае Майорове я писал не раз – в том числе и в предисловии к вышедшей книжке. Поэтому сейчас – о самом издании. Оно четвёртое в посмертной библиографии поэта, наиболее полное, включающее прежде не публиковавшиеся юношеские строки. Вот, например, жанровая зарисовка из черновиков: «Сваты топали ногами,/ ела теща пироги./ У невесты под глазами/ стыли синие круги».

Майорова принято считать поэтом-фронтовиком, хотя на войне он почти ничего не написал. Он и повоевать-то не успел, пав в одном из своих первых боев, в феврале 1942 года… «Погиб за Родину» – привычное и правильное определение. Но штампованные фразы теряют свою ценность, отскакивают от нашего сознания. Мне вообще кажется, что излишняя героизация отдаляет нас от поколения Великой Отечественной. Солдаты воспринимаются как былинные богатыри, полусказочные герои. В пафосе теряется понимание, что в 1941 году гибли простые ребята – такие же, как мы с вами, – только моложе. 

Заметьте, такого «перекоса» нет в зарубежной литературе. Скажем, герои Ремарка тоже погибают на фронте, но никто не решает за них, что они пали «за Родину». Потому и отношение к этим персонажам несколько иное, и – страшно подумать – они часто ближе, понятнее читателю. 

Новая книжка «Избранного» пытается показать Николая Майорова без героической забронзовелости. Он ведь пошёл на фронт не только из патриотических соображений. Думаю, это в какой-то степени был ещё и побег от себя. К лету 1941 года молодой парень просто запутался: мечется между двумя невестами (в Москве и в Иванове), ищет истину в вине, не уверен в своих стихах, которые отказывается печатать даже провинциальный «Рабочий край». Майоров ведь сознательно пропускает выпускной экзамен на истфаке МГУ – вероятно, так он пытался отсрочить судьбоносный выбор, который надо было делать после окончания университета. Позже, уже находясь в маршевой роте, парень пожалеет, что не воспользовался положенной ему бронью, как сделали многие из его однокурсников. Никто не хотел умирать… Я это пишу не для того, чтобы как-то очернить Майорова – нет. Герой всегда остается героем. Но важно помнить, что последний бой на фронте принимали обычные люди, а не бесстрашные мифические полубоги. 

Стихи Николая Майорова ярко показывают предвоенное студенческое поколение. Первое по-настоящему советское, воспитанное для новой, светлой жизни. Эти юноши и девушки должны были наконец-то постичь счастье, за которое боролись их отцы. У этого поколения были не только марши физкультурников на Красной площади, не только слепая вера в Сталина и нормы ГТО. Были еще Есенин и Пастернак, фокстроты на вечеринках, жажда телесного, халтурные подработки между университетскими лекциями. Было всё. 

Вы наверняка слышали эти строчки Майорова: «О людях, что ушли, не долюбив, не докурив последней папиросы…» Это далеко не лучшее стихотворение поэта, да и к стилистике процитированной фразы можно придраться. Но интересно, что до этого «поколенческого» гимна был другой – «Предчувствие»: 

Предчувствие не оправдалось – этому поколению не суждено было состариться. Но вообще хочется, чтобы Майорова воспринимали вне этой публицистики, вне «выпрямляющей» его войны. Он поэт – лиричный, ищущий, ещё не раскрывшийся в полную силу, колеблющийся как палец скрипача на грифе в поисках наиболее пронзительного звука. Майоров – поэт не войны, но поэт своего поколения.

Настроения и воздух того времени призвано передать и оформление новой книги. Использована графика из фондов областного художественного музея – 30 листов, многие никогда не публиковались и не выставлялись. Объёмнее складывается атмосфера эпохи, если знать ещё и биографии художников. Например, одна из первых иллюстраций книги – авангардный, «мирискусный» пейзаж Льва Юдина. Он родом из Витебска, ученик Малевича, погиб в 1941-м на ленинградском фронте, доброволец. Другой соавтор этого сборника – Михаил Соколов – встретил войну в исправительно-трудовом лагере на станции «Тайга» (58-я статья, пункт 10). Публикуются несколько его женских портретов-типажей. В страшной нужде и голоде он писал прекрасных «серебряновечных» дам. (Не были рабфаковками-«синеблузницами» и возлюбленные поэта Майорова.) Также репродуцируются ивановские художники: Ф. Кулагин, Б. Пророков, В. Серов, Н. Секирин. 

Но особенно много графики Дмитрия Цупа. Его ивановские зарисовки совершенно не известны широкому зрителю, как и имя автора. Выпускник академии художеств был сослан в Иваново после пяти военных лет лагерей. Цуп стал преподавать в Ивановском художественном училище. Попав под сокращение, устроился на механический завод. Прожил здесь восемь лет. А в Ленинграде, куда он не мог выехать, ждала любимая жена. Ссыльное Иваново на картинках Цупа – недружелюбное, холодное, но от этого какое-то непривычно величавое. Художник рисует махины «Дома коллектива» на Рабочем поселке, 102-квартиного дома на углу Батурина и пр. Ленина. За их холодными стенами, олицетворяющими идеологию конструктивизма, – тёплый семейный уют, которого так не хватало художнику. Цуповский рисунок вынесен и на обложку сборника. Изображена весенняя улица Демидова (виден и сквер, где сейчас установлен памятник Майорову). Интересно вглядеться в пешеходов, хоть художник и не акцентирует на них внимания: пять женщин и один мужчина в военной форме – красноречивая иллюстрация послевоенной поры. 

Новая книжка «Избранного» Николая Майорова интересна и важна не только поэзией, но и своим оформлением, некой общей концептуальностью. Это попытка показать военное поколение, когда оно только формировалось – до того, как навсегда надело военные шинели. 

Под задней обложкой «Избранного» – мини-диск с радиоспектаклем «Николай Майоров», постановка Регины Гринберг 1975 года. Ивановский сборник поступил во все областные библиотеки страны.

Эту книгу формально можно отнести к библиотечному отделу «краеведение». Ведь речь идет о нашем Плёсе, о реальных людях – в том числе и об известных. Но всё-таки это – не нон-фикшн, не документальная проза. «Розовая шуба» принадлежит к художественной литературе. Лучше даже было бы определить это как «разговорную литературу» (есть ли такой термин?). Наталья Мизонова, по-моему, сознательно старалась писать так же, как она рассказывает в жизни. Это стилистически не просто. Но читаешь – и слышишь живые мизоновские интонации: чуть завиральные, «подбоченившиеся», с хитрым и веселым прищуром. Не поймёшь: где правда, а где водит автор тебя за нос. Да и не хочется разбираться в фактах – просто получаешь удовольствие и улыбаешься. Несмотря на эту стилистическую лёгкость и внешнюю «простонародность», очевидно, что за текстом стоит человек грамотный, профессор. Это слышно в содержании новелл, в их композиции, где сюжетно-идейная нить никогда не теряется в отступлениях и россыпях деталей. 

Эта книжка издана в Плёсе, и, судя по всему, маленький город должен был стать героем каждого из рассказов. К счастью, Наталья Мизонова отступила от этого правила. Да, есть истории о детстве, о местных жителях и приезжих. Но интереснее и выигрышнее – внеплёсские рассказы-портреты, в которых автор описывает своих друзей. Говорит про них вроде бы повседневное и смешное – но так, что сразу понимаешь: герой – человек необыкновенный, достойный восхищения. Такие люди живут не для себя, вопреки толстокожести мира пытаются «улучшить человечество» (хотя, конечно, вряд ли формулируют так свою повседневную деятельность). 

Вот мизоновский анализ рисунков В. Зайцева: «Цветы, шарфы, зонтики плывут в свободное пространство, дамы стоят на носочках – вот-вот взлетят. Графическая манера та же, что и у западных модельеров, но у тех полёта нет. Они рационально заточены на самих себя как на объекте дизайна. Эти художники молодцы и знают свое дело. Но души в них нет. А Зайцев – распахнут миру». Другой рассказ в книге про самодеятельного художника из Южи. Автор вызывает к нему интерес и уважение, не меньше, чем к всемирно известному модельеру: «Я не знаю ни одного художника, который бы, как Чапкин, годами вытягивая лямку художественной, бытовой и прочей подёнщины, мог бы с таким потрясающим постоянством выдавать на-гора то, для чего подобрали термин «Творчество». То есть то, что не приносит ему никаких денег или чего-то их напоминающее, за что в разные времена его ругало то начальство, то родственники, то соседи, то ещё кто-нибудь весьма праздный. Он просто работал не покладая своих трудовых рук, а ему нудят о его ненужности, то о непрофессионализме, то об аполитичности…» 

Из «Розовой шубы» читатель узнаёт и о других бессребрениках-миропреобразователях: о руководителе художественной студии при дворце текстильщиков, о могучем красавце-скульпторе, искренне верящем в вождя. Удивительно, что кандидат искусствоведения Наталья Мизонова на полном серьёзе относится к этим самодеятельным, казалось бы, художникам. И ставит их в один ряд, скажем, с народным художником РСФСР Марком Малютиным. Этих разных героев уравнивает тот самый термин «Творчество» с большой буквы. Схожи и их судьбы – отношение окружающих. Так, рассказ про «Блистательного Марчелло», многолетнего председателя ивановского отделения Союза художников, кончается словом «дураки» – как авторский диагноз тем, кто до сих пор ставит на первый план сложности малютинского характера, а не его творчество. 

Читатели «1000 экз.» одними из первых узнали о талантливом ивановском поэте Станиславе Кузнецове. Его где-то с год назад отыскал писатель Фалеев и с тех пор всячески его пропагандировал и везде «насаждал». Благодаря фалеевским усилиям и вышел сборник, о котором сам автор не мог и помышлять, и я не уверен, что он знает о его появлении. Кстати, деньги на издание помог найти замгубернатора Андрей Кабанов. «Из внебюджетных источников». 

В своем прекрасном предисловии (только ради него стоило уже печатать книгу) Дмитрий Фалеев представляет Стаса Кузнецова как старого пирата, намеренного разрушителя моральных устоев. Так и рисуется современный Верлен, ветеран движения битников. На самом деле всё проще. 

Кузнецов – многолетний запойный пьяница: сознание его сейчас уже окончательно спутанно, память фрагментарна. За плечами тринадцать «курсов» в наркологии. Он живет на мизерную пенсию, копошится в помойках и позирует обнаженным в художественном училище. Но, несмотря на асоциальность и сопутствующие запахи, с ним интересно общаться. Он не утратил грустно-ироничного, философского взгляда на мир. Если бы Стас не пил и жил в монастыре – наверняка вышел бы в старцы (колоритная борода уже есть). И с удовольствием наставлял бы заблудшие души. Но пока Кузнецов заплутал сам. Хотя это как посмотреть. 

Кажется, что он всегда жил так, как ему хотелось. Наплевав на социализм и на общество, на семью и свое будущее. «Но поэзия – присволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой». Она смогла подчинить и мятежную душу Стаса Кузнецова. Строчки сами складываются в его голове, какой бы она ни была: пьяной или трезвой. И, видимо, поэт сначала пытался как-то культивировать свой талант: и в ивановских газетах печатался, и в Союз писателей ходил. Показательно, что за десятилетия переездов, мытарств и пьянок он не растерял свои записи на разрозненных листах. 

Кузнецов, с заочным образованием ПТУ, начитан и разбирается в литературе почище дипломированных филологов. Он знает себе цену. Несмотря на свой декадентский образ жизни, пишет прозрачно и просто. Чуть ли не пушкинским слогом. Правда, остается место и для какого-нибудь постмодернистского финта: 

И проплыло – около.  

В Кузнецове есть притворное юродство и алкогольная жалобность. Но талант не дает опуститься его поэзии до уровня умилительно-унизительного, заискивающего. Она балансирует между похмельной нежностью и разгульной наглостью. 

В Кузнецове намешано многое: Омар Хайям, Есенин, Хлебников, Саша Чёрный, проклятые французские поэты, наша лианозовская школа, Пригов, современные Горбовский и Губерман. Кого только не найдёшь в нём. Но этот сплав уникален и ценен. Это как производство картона (нового, нужного, крепкого) из попавших в макулатуру книжек. 

Я не знаю, что в данном случае интереснее – образ жизни Станислава Кузнецова или его творчество. Думается, что они взаимосвязаны и неразделимы. …Судьба всё-таки удивительна. Вот жил человек – как хотел – на самом дне. А переживёт с этой книжкой многих. 

Капни-ка водки в пивко. 

Вы знаете, как при позиционной войне в окопах прятали лошадей, чтобы их не было видно на поле? Это трудно описать на словах. Фотография – красноречивей. А как выглядели те же окопы после первых химических атак германцев? 

Краеведческий музей издал альбом «Великая война Бориса Мигачёва: Дневник, фотографии офицера Первой мировой». Вот уж воистину – рукописи не горят. Уникальные снимки пролежали безвестными почти век. В них – ответы на мои вопросы. Новое издание ценно не только документальностью, но и своим дневниковым, лирическим началом. Борис Мигачев – не профессиональный фотограф и не кадровый военный. Он выпускник юрфака московского университета, «большой и скромный человек», очень домашний. На фронт его призвали как офицера связи в 1914 году из Иваново-Вознесенска, где он жил с женой и двумя маленькими детьми. В должности штабс-капитана Борис Матвеевич прошёл всю войну, не расставаясь с любительской фотокамерой. 

На его снимках окопная жизнь: с радостями и страхами. Запечатлены минуты боя и отдых. Приведу некоторые авторские подписи, сделанные на оборотной стороне карточек (простите за длинное перечисление – но оно интересно и показательно): «Набивка пулемётной ленты», «Привал», «Оркестр в окопах на посвящении Пасхи», «Штаб дивизии под сенью развесистого каштана», «Жена в окопах на Равке», «Телефонисты проводят линию во время боя», «Дерево, сражённое снарядом», «Раздача Георгиевских крестов», «Музыка. Капельмейстер Людомир Антонович Петкевич», «Молебен перед освящением знамени в 218-м Горбатовском полку», «Бой 27 сентября 1916 г.», «Офицерский обед 6 мая 1916 г. на реке Узлянке. Без спиртных напитков», «Танец диких, или Рапорт командира полка командиру корпуса», «Пленный австриец, задержанный нашими кашеварами...», «Состязание в беге с препятствиями…», «Попы», «Моя землянка», «Прибор для резки проволочных заграждений, изобретённый поручиком А.И. Коптевым». 

Борис Мигачёв привез с фронта около 500 фотографий, в изданный альбом вошло меньше половины. Поражает их органичная, «непостановочная» художественность. В основном это или живые сюжетные композиции (при этом действующие лица не обращают внимания на фотоаппарат и потому «искренни» в своих действиях), или типовые портреты. «Человек, снимавший всё это, понимал, что в великой военной страде нет различия между простым солдатом и генералом, поэтому его внимание привлекают и участники важных офицерских совещаний, и денщики, и сёстры милосердия, повара, обслуга и даже удивительное фото! – замерший с ружьём в стойке «смирно» мальчик-подросток, «сын полка». Все эти люди, запечатлённые на плёнке, являют собой собирательный образ русского народа, идущего дорогами войны, которой тогда не было равных. Народ на войне – так можно было бы назвать раскрывающуюся перед нами в фотографиях Б.М. Мигачёва картину национальной жизни, взорванной мировой катастрофой, и оставил нам её человек мирной профессии, русский интеллигент, выполнявший свой долг перед Родиной и мечтавший только об одном – вернуться в свою семью, обнять жену и детей». Эта цитата из вступительной статьи к альбому. Её автор – профессор ИвГУ, литературовед Наталья Дзуцева. Она сохранила фотографии и документы Бориса Матвеевича после смерти наследников, сейчас передала их в краеведческий музей. 

Нельзя не отметить и удивительную «тактичность» камеры Мигачёва – что бы он ни снимал: трупы на поле боя, медицинский осмотр солдат, приезд жены к офицеру или дезинфекцию голых людей. Герои снимков, видимо, доверяют фотографу, не шарахаются от камеры. Штабс-капитан с уважением относился к окружающей натуре. Видимо, это отличало его и в повседневной службе – после революции солдаты избирают Мигачёва председателем дивизионного комитета. 

В альбоме приводятся дневниковые записи. Часто они в одно предложение, совсем телеграфные. К сожалению, за кадром остаётся переписка Мигачёва с родными в Иваново-Вознесенске, а писал он им почти ежедневно – в том числе отдельно своим маленьким детям. 

По дневнику можно изучать историю военных операций, есть и ивановский аспект (типа приезда на фронт Гарелиных с подарками), но интереснее – повседневная военная жизнь. Процитирую несколько записей – смотрите, сколько в них человеческого тепла, сколько в них «не военного» на фоне войны. Это рубеж 1914 и 1915 годов. «24/XII: Молебен на Светлую Ночь под пулями. 25/XII: Рождество Христово. Тяжко. Думы о семье. О ёлке, о прошлом годе. 27/XII: Обстрел тяжёлыми снарядами наших резервов. 28, 29/XII: Ждём смены. Вечером сменяет нас 218, 219 полк. 30/XII: Живём в имении Курдванов. Письма. Отдых. 31/XII: Встреча Нового года. Молебен. Ура. Тосты. 1/I/1915: Новый год. Отдых. Подарки. 2/I: То же. 3/I: Сильнейший обстрел. Едкий дым. Смена. 6, 7, 8, 9/I: Ранен Ребров – милый мальчишка. 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17/I То же. Тепло. Уютно. Новый командир полковник Осипов. Хорошая его заботливость о людях. Подарки. Разведка окопов». 

Относительное затишье бывает не часто – штабс-капитан ходил и в атаки под огнём противника, и видел химические атаки «немчуры». Но больше этого его пугает моральное разложение армии: просчёты командования, дезертирство, низость отдельных офицеров и мародерство. Да и не создан Мигачёв для военной жизни. И дело даже не в его гражданской профессии, а в его душевном складе, созидательной натуре. С неприятием пишет он о реквизиции – уничтожении сельскохозяйственных насаждений противника. Запись из дневника: «17/VII/1915. Год тому назад объявлена была мобилизация русской армии. Год, как волнуются сердца всего мира. Год, как началась кровавая распря народов, забывших все те идеалы, подсказанные наукой и искусством, к которым несколько веков назад стремился весь сознательный, разумный люд. В этот день я лежу на берегу озерца у речки Езиорки в 18 вёрстах от польской столицы и вспоминаю дни своей мирной жизни среди своей родной, милой, любимой семьи. Ни о чём другом думать не хочется. Солдатишки во главе с Матаковым ловят рыбу. Но ничего не поймали. Когда не слышишь выстрелов, то становится как-то покойнее и нервы несколько отдыхают. Но ощущение тоски по родным местам ничуть не уменьшается. Кругом разорённые места. Реквизиция дала надолго знать о себе польскому краю без различия классов. Паны и магнаты и простой народ долго помнить будут это великое несчастье». 

Борис Матвеевич в 1918 году вернулся с фронта в Иваново-Вознесенск. Работал юристом на разных предприятиях и в местных банках, преподавал в вузах. В 1930-м году был арестован, но быстро выпущен из-за прекращения дела. Воспитал детей, дождался сына с двух войн: Финской и Великой Отечественной. Умер 60 лет назад.