Таганов – один из корифеев советской университетской интеллигенции старой закалки, шестидесятник, уходящая натура. Сейчас такие редкость. Люди его склада умели не потерять своё лицо и сохранить внутреннюю независимость духа и в застойную брежневскую эпоху, и в лихие девяностые, и в наши, пока ещё безымянные дни. В довольно сложных и запутанных условиях они оставались приветливыми и доброжелательными, терпимыми и покладистыми в хорошем смысле слова (то есть не бесхарактерными), верными себе.
Таганов открыл творчество Анны Барковой, долгие годы возглавлял кафедру русской литературы на филфаке ИвГУ. Сейчас, когда филфак и университет в целом переживают не лучшие времена (сокращение штатов, возможная ликвидация Учёного диссертационного совета, нелепые и бестолковые директивы, приходящие сверху), поводов для обид и справедливого возмущения у Таганова предостаточно – можно бить себя в грудь и «с пролетарским размахом» бороться за правду, однако Леонид Николаевич во время нашего разговора не позволил себе каких-либо резких заявлений или громких высказываний.
Мне он показался задумчивым и грустным.
А подаренный экземпляр своей книги снабдил напутственной надписью «Будьте добрее».
Чем новая книга отличается от старой?
А вот в ней написано: «Издание второе – исправленное и дополненное». Основной корпус текстов остаётся прежним, концепция не изменилась – обзор литературы ивановского края в её историческом развитии. Просто история со времени первого издания ушла немного вперёд, и я в связи с этим расширил последнюю главу, добавив в неё новые имена.
Говоря о составляющих ивановского мифа, вы пишите, что Иваново – это «чёртово болото», затягивающая трясина, гиблое место…
Сочетание несочетаемого, как сказал один из первых ивановских писателей.
А как вы сами ощущаете Иваново? Для вас оно стало чёртовым болотом?
Чёртово болото – это, наверно, слишком сильно сказано. В ивановской жизни, конечно, есть и всегда, пожалуй, было ощущение того, что здесь надо ходить со слегой – чтоб не провалиться, – то есть можно пройти, но вокруг много опасных вещей. С другой стороны, я бы не хотел очернять наш город и сводить ивановский миф исключительно к чёртову болоту. У нас ведь силён и момент, как я называю, вопрекизма: когда живём наперекор страшным обстоятельствам, вопреки болоту… Хотя неутешительного в нашей жизни много. Я бы предложил на современных торговых центрах повесить таблички: «Здесь была фабрика Балашова», «Здесь была фабрика 8 Марта», «Здесь был камвольный комбинат», – а потом водить экскурсии по такому городу-призраку, который когда-то был славен тем, что являлся текстильным цехом страны.
Город очень изменился за последние двадцать лет, но у меня всегда есть надежда на тот самый вопрекизм. Иваново непредсказуемо. Недаром именно здесь возник первый Совет – вещь посерьёзнее, чем многие думают. Его возглавлял уникальный человек Авенир Ноздрин – замечательный поэт, общественный деятель и краевед. Через его личность можно многое разглядеть в нашей истории. И у нас же был Нечаев – этот асмодей чёрной революции. Уж кого-кого, а Нечаева-то мир знает! О нём и Камю писал, и Бердяев. Потрясающе страшная демоническая фигура. Прототип Петра Верховенского в «Бесах» Достоевского. Наш ивановский писатель Виталий Сердюк написал о нём роман «Без креста», где дал именно ивановского Нечаева. Ведь его сформировала ивановская почва – вот этот город, а сначала село, полное контрастов, где раньше, чем где-либо, начался двадцатый век. Здесь очень ярко проявились все новые явления и противоречия, которые будут потом развиваться вплоть до революции и гораздо позже… Опознавательными, топонимическими знаками села Иванова были изба, фабрика, церковь, кабак. Это странное сочетание, гремучая смесь во многом и определили причудливость нашей ивановской жизни.
Можно ли выделить у ивановских писателей что-либо общее, объединяющее их именно как ивановцев?
Сопротивление тому страшному, что было в нашем крае, как раз и породило всё лучшее в ивановской литературе. Наши писатели каждой клеточкой проживали родное пространство, их бы не было без Иванова… Вот есть у нас Бальмонт – самый вселенский поэт русской литературы, первый поэт Серебряного века. Я не говорю – лучший, но он был первый, он поднял волну, и за ним пошли другие. А ведь Бальмонта нельзя представить без Шуи, без Гумнищ – так же как Лев Толстой неотделим от Ясной Поляны, а Блок от Шахматова.
«Болдино, Тарханы, Константиново, Шахматово, Коктебель и… Зиново».
Это написал ивановский поэт Станислав Кузнецов. Мне кажется, именно он точнее и лучше всех выразил Иваново как «чёртово болото», которое и воспел, и проклял. Оно его погубило, но в то же время подарило дружбу, любовь, вдохновение. В этом смысле Кузнецов для меня самый ивановский из наших поэтов. А вы бы кого назвали самым ивановским?
Дмитрия Семёновского. Он свёл воедино то, что вроде не сочетается. Его долгое время считали чуть ли не пролетарским автором, а ведь Семёновский был человек очень близкий к Есенину, новокрестьянским поэтам, но он всё это перевёл в какой-то ивановский, особый регистр. Удивительно нежный, целомудренный и чистый поэт. А с другой стороны, как тут не вспомнить великомученицу русской поэзии XX века Анну Баркову, которая лучшие свои произведения создала за проволокой ГУЛАГа, там она обрела творческую силу, не замолчала.
Ну, ивановцы вообще живучие…
Да, живучие. Баркова в этом смысле гораздо больше других оказалась внутренне готова к ужасам зоны, тюрьмы, лагерей. У неё с детства была астма (она надышалась фабричным дымом), одиночество, подпольное существование. Потом она воспрянула – ушла в революцию, разочаровалась в революции, но чем больше был на неё нажим, тем больше она сопротивлялась. Я считаю её великой поэтессой и счастлив, что в Париже вышла о ней книга, что Баркову знают в Америке… То есть мы, с одной стороны, подарили такого целомудренного и нежного поэта, как Семёновский, а с другой – бабу-ягу и ведьму русской поэзии Баркову.
Я тут за круглым столом в местном Союзе дизайнеров услышал, что Иваново хотят провозгласить родиной бабы-яги. Понятно, что это шутка, но бесятинка тут есть – в природе, в воздухе. Непонятно, откуда берётся и что её порождает.
Есть. Баркова, что ли, сказала, что русская провинция мистически ужасна.
Прочитал в ваших дневниках признание: «Был и остаюсь провинциалом и этого нисколько не стыжусь». Для вас провинциал – это кто?
Это человек, укорененный в русской провинции и любящий её странной лермонтовской любовью. Я не люблю провинциальное чванство, когда говорят «в столице все зажрались, такие-сякие, а вот мы – провинциалы, мы – хранители». Мне такие заявления так же не близки, как и столичный снобизм. Я считаю, что не надо хаять, что рваться во вселенное нужно, любя родное, пробивать в нём всё отталкивающее. Когда-то у меня в гостях был Андрей Тарковский, и вот он мне сказал: «Люблю Бергмана… он такой провинциальный режиссёр». И Фолкнер тоже. И Бергман, и Фолкнер по-своему провинциалы, они никогда не изменяют тому пространству, из которого вышли, хотя они могут его любить и ненавидеть.
У вас никогда не возникало желания уехать отсюда? Вы ивановский вообще?
Ивановский я волею войны. Мать у меня – из ярославских краев, отец – из рязанских. Они встретились в московском вузе, женились, я родился в августе 41 года, а отец 25 июня ушел на фронт, хотя у него по причине плохого зрения была бронь, а мы с матерью переехали в деревню, которая спасла нас от голода и холода. Потом отца положили в госпиталь в Иванове, и он как-то здесь укоренился. Я, по сути, кроме Иванова ничего не помню и считаю себя ивановцем. Уехать? Наверно, в ранней юности, в аспирантуре посещали такие мысли, но не увлекли…
Вам комфортно было жить в Иванове?
Комфортно – это не то слово.
А тогда какое? Что вас тут держало?
Держали близкие люди, держал вуз, между прочим. Я изначально как-то очень был привязан к культурной жизни нашего города. Мне повезло со школой: я закончил тридцать вторую школу, там были славные учителя, и среди них Татьяна Борисовна Петухова, мы с ней взахлёб обсуждали только что вышедший тогда пятитомник Бунина. Был замечательный литературный круг, при «Ленинце» были друзья, Марк Анцыферов, и я как-то вжился, почувствовал, что я нужен здесь, несмотря на то что было много неприятного. Комфортной моя жизнь не была, более того – и чёрные тучи были, и собеседования в одном доме были (вы, наверное, догадываетесь, что это был за дом).
А по какому поводу вызывали?
Я пригласил в институт на выступление Людмилу Петрушевскую. И когда Тарковский был у меня, тоже косо поглядывали.
Вы ощущали себя диссидентом при советской власти?
Пожалуй, диссидентом я никогда не был, сочувствовал, знал их, но среди них было много людей, у которых злость превалировала над всем остальным – такой оголенный нерв, озлобленность, когда было видно, что им уже не до творчества, а лишь бы в морду кому-нибудь дать, крикнуть и прочее. Мне интереснее человек, наделенный тем свойством души, которое Пушкин назвал «тайной свободой». Мне важен внутренний человек.
Зачем вам потребовалось вступать в Союз писателей? Вы пишете в дневниках, что ивановский поэт Владимир Жуков ездил к Сергею Михалкову и лично поручился за вашу благонадёжность, после чего «сам немного испугался (а вдруг и впрямь проглядели и приняли «не нашего») и теперь воспитывает в нужном направлении, но ученик попался ему не очень послушный». В чем заключалась ваша «непослушность»?
Я вступил в Союз писателей в 1977 году, а осложнения возникли, потому что рекомендации мне дал Лев Аннинский, который сам тогда считался не слишком благонадёжным. Он был у нас в городе, я пригласил его в вуз, он, как и Петрушевская, потряс студентов некоторыми репликами. Кто-то задал ему вопрос о том, как он относится к массовой литературе советских писателей, а Аннинский сказал, что да – есть массовая советская литература, но ведь и свиньям тоже надо что-то жрать – турнепс какой-то, вот они и едят турнепс… Хотя Аннинский никогда не был диссидентом. Я в нем увидел своего. А «непослушность» моя выражалась, в частности, в том, что я приглашал на публичные выступления интересных людей, не очень угодных партийным органам, хотя сам был партийный человек, я этого не скрываю. Я вступал принципиально, потому что видел, как травили хороших людей, а находясь в партии, их можно было защитить. Когда пошли атаки на моего заведующего кафедры – беспартийного Павла Куприяновского, было ох как непросто – за спиной его громили. И тебе попадало за то, что вступался. Много всего было. Когда в Союзе писателей шло обсуждение романа «Водополь» Смирнова, который обвинили в антисоветчине, – как на него набросились! По сути, только четверо встали на защиту – Куприяновский, Ханаев, Розанова и я. Конформизма не было, были компромиссы, довольно трудное существование, какой-то липкий страх: не знаешь, что завтра будет…
У вас были мысли в 70-е, что это всё разрушится? Как вы относились к советскому строю?
Ах, бросьте, бросьте, мир нормален,
И переменам в нём не быть.
На нашей шкуре пять подпалин,
Но можно пледом их накрыть.
И пусть юродствует безумье,
И слезы размывают грим…
Сияют небеса лазурью.
На том стоим, на том стоим…
Или:
А по ночам, а по ночам
Мы пьем настой из некрологов…
Каким довериться врачам,
Когда болезнь одна – тревога,
Когда зима и та всерьез
Позиций уступать не хочет,
Когда в глазах твоих до слез
Бесёнок огненный хохочет?
Смотрите – и у вас бесенок… Но вопрос вот какой: вы пишете стихи, но при этом поэтом себя не считаете. Почему?
Стихи мне помогают осмыслить жизнь, её быстротекущий контур. У меня часто бывает – я, скажем, работал над Барковой и вдруг – бац, стихи сочинились, и в них уже некая концепция наметилась… Я понимаю, что стихи мои далеко не совершенны, но тем не менее смею надеяться, что в них оставлен след прожитой жизни, настроения, душевных метаний, присущих не только мне одному. Это какой-то пунктир в жизни, но ради бога, не думайте, что это высокая поэзия.
А что делает поэзию высокой?
Талант! «Талант – единственная новость», как говорил Пастернак. Талант! И, конечно, стихи – это чудо, которое я сроду не напишу. Я читаю Мандельштама или, скажем, не очень любимого мной Бродского, – и это потрясающе. А Ломоскова вот читаю и думаю – это ивановский Игорь Иртеньев, ничего.
Как относитесь к современной ивановской писательской организации?
Мне кажется, больше стало графоманов, снижена планка творческой личности как главного фактора того Союза, который я застал. Тогда критерий отбора и оценки был более высоким, но лучшие традиции всё равно сохраняются – есть Лариса Щасная, Сердюк недавно ушедший, прозаик Александр Малышев – тоже недавно ушёл, Павел Бастраков, Догадаев – ему девяносто лет, но он всё ещё пишет, и нормально пишет… В альманахе «Откровение» много средних текстов, ну и пусть они будут. Это даёт очень богатый краеведческий материал.
Краеведческий – да, но литературный-то уровень крайне слабый...
Я считаю, что чем больше будет всего разного, тем лучше, и дай бог, чтоб всё было. Юрий Орлов (глава Ивановской писательской организации) – бескорыстнейший человек, подвижник, организатор. Если Орлова не будет, то Союз рухнет, и мне будет очень жалко.
А мне кажется, для ивановской литературы лучше выжженная пустыня, чем такая организация. У меня на огороде была старая теплица – я долго думал, что с ней делать, а потом понял, что лучше сломать и построить новую, чем до бесконечности возиться со старой, уже разрушающейся.
А новой-то не будет. Орлов много сделал полезного. Если он уйдёт, кто будет делать? Ломосков? Лакербай? Они не будут.
Поговорим теперь о высшем образовании. На бюджетное отделение филфака ИвГУ сейчас набирают по десять человек. Когда я учился (в конце девяностых) на филфаке училось человек семьдесят. В советские времена эта цифра достигала сотни. Получается, нам не нужны учителя русского языка и литературы?
Только ленивый сейчас не говорит, что идет какое-то тотальное наступление столичных чиновников на образование в целом, и особенно на гуманитарное образование. В школе учителя воют, что их замучили всякими дурацкими, ненужными бумагами, составлением планов… Сейчас костяк школы составляют учителя, которым по сорок-пятьдесят лет, а новая кровь не вливается ни в школу, ни в науку. Власть ничего для этого не делает. Я думаю, здесь серьезную отрицательную роль сыграла модернизация системы образования – эта пресловутая болонская система, бакалавры, магистры. Сейчас непонятно, на что мы ориентируемся. Вот приходит бакалавр в школу, четыре года он обучался, ему говорят – у вас же нет подготовки для школы, вы педагогическую практику не проходили, не доучились, что с вами делать-то… Где-то таких берут, где-то не берут, но это уже полуфабрикат…
Сейчас все плачут по поводу того, что происходит с наукой, с образованием. Вот я председатель диссертационного совета – я живу как на вулкане и не знаю, будем ли мы существовать в следующем году или нет… С каким трудом мы его открыли, сколько сил положили! Лучшие люди там защитились, и у нас не было фальшивых диссертаций!
Я слышал, что на 2015 год в ИвГУ закрыт набор на бюджетное отделение историков, юристов, журналистов, филфак – из десяти человек… На мой взгляд, это смерть идеи классического университета в Иванове.
Да не только в Иванове, а по всей стране.
Но это же не местное самодурство, как я понимаю, – это из Москвы приходят такие постановления.
Да, это не местный аспект, это общегосударственная проблема, и у меня очень пессимистическое настроение на этот счёт. Я растерян, прямо скажу. Тяжело жить с ощущением, что не мы решаем, а за нас решают.
А современные студенты хотят учиться?
Это парадокс, может, какой, но вот хоть и маленький набор на филфак, но часто в нём попадаются такие жемчужинки, которые если уж выбрали это направление, то серьёзно к нему относятся, с ними хочется работать. Стало меньше случайных людей.
А как вы относитесь к культурной политике, которая проводится в нашем городе и области?
А что вы называете «культурной политикой»?
Я вас хочу спросить – есть ли она? Проводится ли у нас какая-нибудь осмысленная культурная политика?
Что-то полезное, безусловно, делается. В Савино проходят так называемые Семёновские чтения, причем савинцы сами к этой мысли пришли и каждую весну этот праздник устраивают. Я их научный куратор и каждый раз с удовольствием к ним езжу. Мне кажется, культурная политика сейчас должна быть повернута не в сторону фешенебельных мероприятий и фестивалей типа «Зеркала», хотя они тоже нужны, а на то, что возникает непосредственно у нас, внутри региона, – вот это надо в первую очередь поддерживать. Культура рождается от естественных потребностей. Я не хочу сориться с департаментом культуры, тем более там сейчас новый начальник, не знаю, как он себя поведёт. Мне хочется, чтобы власть поняла, что мы им нужней, чем они нам, и когда есть намёки на это понимание, то слава богу. Правда, меня смутило, что Орлов в этот раз не может встретиться с губернатором, раньше губернаторы с писателями встречались.
А новый памятник Бурылину вы видели? Это же не Бурылину памятник, а непонятно кому – мужик какой-то стоит ничем не примечательный, кроме собственной нелепости.
Я мимо него на работу на маршрутке езжу. Мне жалко, что погубили идею литературного сквера – там чуть подальше стоят бюсты Майорову, Лебедеву… Поставили бы памятник рядом с музеем или домом Бурылина. Зачем писательский-то сквер заслонять? Вот это мне непонятно – почему с писателями не посоветовались?
Как будто у нас кто-то с кем-то советуется, тем более с писателями!
Тут то же, что и с образованием... Бюрократия, чиновники. Им, оказывается, виднее.
P. S.: На это интервью Леонид Николаевич согласился не сразу. На мой вопрос «Почему?» ответил, что «стал недоверчиво относиться к публичным высказываниям, слово обесценилось». Действительно грустно…
