Историк и журналист Илья Смирнов — о том, почему России нельзя перенимать чужой политический жаргон
Хоть горшком назови, только в печку не ставь?
С этой поговоркой был категорически не согласен капитан Х.Б. Врунгель: «Назовите судно «Геркулес» или «Богатырь» — перед ним льды расступятся сами, а попробуйте назовите свое судно «Корыто» — оно и плавать будет, как корыто, и непременно перевернется где-нибудь при самой тихой погоде».
А вот мнение великого Конфуция: «Мудрый правитель первым делом должен называть вещи правильными именами. Ведь если вещи будут именоваться неправильно, слова потеряют силу и ни одно дело нельзя будет довести до конца».
Включаю телевизор и узнаю последние новости с Украины, где жгут и убивают «радикалы», а сами эти события, оказывается, являются «революцией».
На вкус и цвет товарища нет. Некоторые не любят революций. Имеют право. Наверное, было бы лучше, чтобы социально-экономические проблемы решались мирным путем, за рюмкой чая.
Но давайте рассуждать прагматически.
Допустим, для меня Наполеон — очень плохой человек, грабитель и разоритель народов. И вот я, желая обличить какого-нибудь подзаборного гопника, сравниваю его с Наполеоном. «Бонапарт ты эдакий, отнял в темном переулке у старушки сумку!» Добиваюсь ли я тем самым поставленной цели?
Нет, наоборот. Я своего врага таким сравнением только возвышаю.
У слова «революция» есть значение, зафиксированное в словарях. «Глубокое качественное изменение», «кардинальное изменение социально-политического строя» (Большой энциклопедический словарь. 2008 год) Потому-то и понадобилось для так называемых цветных революций (будь то дважды успешная в Египте или вовсе неудачная в Москве) уточняющее прилагательное, что они — не революции вовсе. Никакого глубокого переустройства общества не только не происходит, но даже не планируется.
Если не считать переустройством тупое разрушение инфраструктуры и подчинение страны иностранному колониальному господству (как в несчастной Ливии).
Конечно, издали «цветная революция» бывает похожа на настоящую.
Например, в Питере в феврале 1917 года — тоже толпы на улицах, столкновения с полицией и войсками. Но как только начинаешь подробно (по дням и часам) восстанавливать тогдашние события, становится понятно, как иллюзорны (чтобы не сказать: лживы) исторические аналогии.
Детонатором возмущений тогда (97 лет назад) стали бесконечные очереди за продуктами, в которых стояли женщины и подростки. А основной движущей силой переворота — заводы, причем именно те, которые тогда определяли научно-технический прогресс. Вы видите сегодня что-то подобное?
Для современных уличных аниматоров рабочий класс — это «быдло», «совки», «титушки».
В 1917 году свержение самодержавия произошло вроде бы стихийно, никто (ни социалисты, ни царские министры) не ждал его именно в феврале, а конспирологические версии про «масонов» и «шпионов» не выдерживают никакой критики.
Но заметьте, что к тому моменту уже были детально разработаны несколько альтернативных программ переустройства общества. Над ними размышляли и спорили поколения общественных деятелей и ученых.
Задним числом каждую из тогдашних программ легко критиковать. Но они были. И достаточно широкий круг людей представлял себе, какой видят будущую Россию, например эсеры, и в чем они расходятся с социал-демократами или с кадетами по крестьянскому вопросу.
То, что происходит на Украине, — никакая не революция. Вне зависимости от того, что привело изначально на майдан самых разных людей и какие были у них намерения и претензии к правительству, в данный момент перед нами нацистский мятеж. И это не ярлык, а точное историческое определение, поскольку ОУН — Организация украинских националистов — местная разновидность нацизма.
То же относится и к современным последователям Шухевича. Они и сами не стесняются своего исторического родства. Должны ли мы относиться к ним лучше, чем они к самим себе? Называть их следует не радикалами или экстремистами (ведь «коренные меры» и «крайние взгляды» бывают разные), а правильными именами: погромщики сожгли, бандеровцы разграбили, нацисты убили.
При этом грабителям и убийцам, конечно, было бы лестно войти в историю именно в качестве революционеров, через запятую со Спартаком, Кромвелем и Гарибальди. Но стоит ли им в этом помогать?
Мы же не их рекламное агентство.
К сожалению, в современном лексиконе, не только политическом, но бытовом и даже научном, правильная терминология всё время подменяется словесными ловушками для здравого смысла (и для полезного дела). Что такое «маркетинг»?
Если верить словарю, просто торговля. Но было бы просто, не потребовалось бы нового слова для обычного, всем известного занятия. «Креативный» — не синоним слова «творческий». Творчество А.С. Пушкина вы «креативным» не назовете, и правильно сделаете.
И «гендер» — не просто «пол», а целая идеология, которая тянется за новомодным словечком, как мицелий ядовитой плесени. Точно то же самое — с противоестественным словосочетанием «образовательные услуги». Если слышишь его от профессоров, не нужно специальных исследований эффективности и креативности, чтобы сообразить: в этом университете дела плохи.
И если режиссер «культовый», а спектакль «провокативный», вряд ли стоит тратить деньги на билет.
Не случайно убийца стал «киллером», проститутка «путаной», перверcия «ориентацией». А теперь отдельные, прости Господи, социологи и даже наркологи нас пытаются убедить, что и наркомана нельзя назвать наркоманом, надо говорить о нем уважительно: «наркопотребитель».
Как вы думаете, для чего это делается?
Спрашивал у своих левых приятелей: почему вы употребляете слово «толерантность» вместо традиционного «интернационализм»? Не могут объяснить. Даже дать внятного определения, что такое эта самая «толерантность», не могут.
А ведь ответ на самом деле ужасно прост, и ответ единственный.
Если человек перенимает чужой пропагандистский жаргон, это первый шаг к капитуляции.
