Тогда этот вопрос казался вполне оправданным. Я спрашивал у молодой учительницы в отдаленном безработном селе, кому может быть нужен в этой серой дыре ее английский язык. И учительница разводила руками, и признавала, что не видит будущего своих учеников, что шансов выбраться из деревни у них совсем немного. ПТУ, работа на пилораме и пьянство – такую судьбу предрекала белокурая, несколько пухлая англичанка учащимся сельской школы. Сама же она приехала из города: с двумя дипломами, опытом высокооплачиваемой работы в банке, со множеством иноязычных штампов в загранпаспорте. Я, честно говоря, так и не понял, что ей понадобилось в деревне. Кажется, просто бежала от ответственности (прежде всего за себя), за длинным рублем (молодым учителям на селе тогда давали по миллиону), и от нечего делать. Ей приходилось преподавать одно и то же в третьем и одиннадцатом классах – уровень был одинаковый, на нуле. И англичанка многого не требовала, тем более из выпускников в вузы никто не собирался. Да и в будущем, по мнению учительницы, язык им пригодиться не мог…
…Как легко мы готовы сбросить со счетов, причислить к другому сорту тех, кто хоть немного отличается от нас в возможностях. Даже если речь идет просто о месте рождения или финансовом положении…
Тот давний диалог с сельской учительницей сам по себе всплыл в голове, когда я все с той же интонацией задал вопрос психологу Анне Гушло: не жалко ли ей времени и сил на детей, которые, по сути, безнадежны. Она ответила без паузы, абсолютно уверенно и осознанно:
– Нет, они не безнадежны совершенно. Помните глашатая в нашем спектакле? Так вот, когда Богдан, исполнитель этой роли, к нам только пришел, он говорил практически шепотом. Вызвать какие-то эмоции, вибрации его голоса было невозможно. У него аутизм. Мы начали заниматься – и вы видите результат: Богдан говорит, улыбается. И не только он. Если посмотреть на фотографии с наших мероприятий, расположить их хронологически, – видно, как менялась, например, Маша, которая играет Золушку. Аутистам свойственно избегать контакта глаза в глаза – это один из признаков заболевания. И Маша, когда пришла, тоже смотрела в пол, вся была закрытая. А сейчас она иногда так в глаза тебе посмотрит... И это бурю эмоций вызывает! Поэтому нельзя говорить, что они безнадежны.
Анна Гушло занимается с молодыми инвалидами. Они не намного моложе ее самой – в группе всем больше восемнадцати лет, хотя окружающими (и самим педагогом) они вполне оправданно воспринимаются как дети. У них инвалидность 1-2 группы по таким заболеваниям как синдром Дауна, аутизм, ДЦП, олигофрения; у всех достаточно серьезная задержка в интеллектуальном и психологическом развитии. (Подобных клубов, объединяющих именно взрослых инвалидов, в области больше нет.)
Анна поставила с этими ребятами одиннадцать премьер за четыре года. Я был на репетиции «Золушки». Главной героине трудно самой примерить хрустальный башмачок, фея с легкостью может сделать только взмах волшебной палочкой. Все артисты преодолевают ограничения своей болезни. Выйти вовремя на сцену, вступить в нужном месте в свою роль – уже достижение. Но режиссеру этого мало – Анна поднимает планку требований все выше. Это даже кажется странным: в нашем обществе не принято чего-то требовать от инвалидов – принято только жалеть; а еще не показывать, прятать их – когда болезнь, что называется, налицо.
«Я их не воспринимаю как инвалидов. Понимаете?» – кажется, Анна сама удивляется себе. Но ее признание абсолютно соответствует реальности – девушка общается с инвалидами не как с ограниченными людьми, а словно с детьми, которые рано или поздно обязательно повзрослеют, станут равными нам. Я спрашиваю:
- А разве это правильно, так относиться к инвалидам? Можно ли что-то от них вообще требовать? Насколько они понимают, что происходит вокруг, насколько осознают, например, смысл своей роли или это просто заученные слова?
- Мне трудно ответить на этот вопрос. (Пауза). Но я иногда смотрю в их глаза – и мне кажется, что они все понимают. Вот вообще все. И что свою роль в спектакле они понимают лучше меня… <...> Если у нас что-то не получается – я это воспринимаю не как их ограниченность, а как свое неумение найти нужный подход. Не получается так – значит я пойду с другой стороны, буду пробовать другой какой-то вариант работы с ребенком.
- То есть «потолка» у них нет? Можно добиться каких-то результатов?
- Помимо театральной студии, мы занимаемся еще рукоделием и кулинарией. Когда только начинали, многие мамы говорили: «Да вы что: как они картошку будут чистить, резать хлеб? Мы этого не умеем – мы дома ломаем хлеб». Но мы начали заниматься. Не быстро, но через полгода все научились резать хлеб. И сейчас практически все ребята помогают родителям в приготовлении пищи. Они могут почистить, могут порезать. Причем делают это очень тщательно.
Многие говорят: «Что с ними возиться? Смысл какой?». Будем возиться! Я вижу в этом смысл! Пусть они не добьются каких-то необычайных успехов. Но вытащить максимально, что можно из них, – будем стараться.
Последние слова были сказаны уверенно, но без сентиментального пафоса. Анна абсолютно искренна в своей работе с этими детьми. И слова «вера, надежда, любовь», которые возникли в нашем разговоре об инвалидах и их родителях (которые не могут не понимать, что рано или поздно их дети должны будут остаться без них), - кажутся не штампом и пошлостью, а звучат по-настоящему.
Сейчас в театральной студии занимаются десять человек. Все они обычно приходят на занятия с родителями. И мне показалось, что им эти встречи, может быть, даже больше нужны, чем детям. Они видят, что их ребенок кому-то нужен; что он не хуже, а в чем-то лучше других участников спектакля. А еще посещение центра для родителей – возможность вырваться из угнетающего ежедневного лабиринта: квартира-работа-магазин. Возможность поговорить о своем ребенке не с тем, кто посочувствует (в лучшем случае), а с тем, кто поймет. Родители активно помогают Анне Алексеевне: участвуют в спектаклях, костюмы шьют, декорации рисуют.
Вообще эти мамы – удивительные женщины: доброжелательные, неозлобленные. У них ведь был и остается до сих пор выбор: сдать своих детей в интернат или растить самим. Причем многие воспитывают их одни, без мужей. Кто-то при этом нашел силы усыновить еще ребенка из детского дома…
…Не очень давно я разговаривал с мужчиной, который всю жизнь работает в школе-интернате для детей с интеллектуальными отклонениями (в большинстве случаев они к тому же из социально неблагополучных семей). Мой собеседник преподает труд, хотя имеет диплом филфака – всё рассказывал мне увлеченно, как делал в университете шпаргалки. И вот он уверен, что государство/общество не должно тратить время и деньги на дураков (это его обозначение собственных учеников): они неуправляемы, они могут матом послать учителя, угрожать ему ножом. Они грабят и избивают людей вне школы. А самое страшное – они создают пары и рожают детей, заранее обреченных на слабоумие. Получается замкнутый круг.
В контексте этой статьи предыдущий абзац кажется неоправданно жестоким. И уверен, многие читатели уже поторопились обвинить самого учителя в слабоумии. Но у него есть право на такие слова – он работает с этими детьми всю свою жизнь, он знает проблему изнутри. И выводы его, боюсь, небеспочвенны. Я пересказал эти соображения Анне Гушло. Она отреагировала вполне спокойно: «Вот чтобы эти дети не были опасны для общества – с ними и нужно заниматься».
Еще один вопрос, на который я не смог сразу ответить: нужна ли широкая аудитория для театральных постановок, в которых участвуют инвалиды? (Думаю, что из той же парадигмы сомнения о том, нужно ли показывать сейчас на публике немощного Николая Караченцева). Анна рассказывает, что изначально мысли о зрителях не было. Никто не думает делать из ребят актеров – это всего лишь способ психологической помощи. Премьеры долгое время давали только в небольшом холле Центра психолого-педагогической помощи семьи и детям (ул. 2-я Лагерная, 51), где и проходят занятия. Но однажды со спектаклем съездили в шуйский интернат для таких же инвалидов. Потом показали постановку на специализированном фестивале в Москве (получили Гран-при). Этим летом играли «Дюймовочку» в паломническом центре в Дивееве, куда ребята ездили уже в третий раз. Вера и православная церковь, к слову, играют большую (но не навязчивую) роль в жизни этих ребят, и главное – их родителей.
- Я думаю, общество должно это видеть, знать, что рядом живут такие люди, - говорит Анна. – Надо показать пусть ограниченные, но возможности инвалидов. Не должно быть в обществе отношения: если ты не такой как все – иди в дальний угол. Должно формироваться какое-то понимание, что инвалидов не просто надо жалеть, а нужно им помочь раскрыться, дать им возможность жить рядом с нами.
- А вашим воспитанникам вообще важно, как их воспринимает социум?
- Я могу только предположить. Мне кажется, да. Когда ребенок чувствует любовь, заботу – он и ведет себя соответственно. А бывают случаи, рассказывают родители, когда к ребятам подходят на улице и начинают над ними смеяться. И наши дети сразу теряются. То есть они распознают этот негатив.
- Я поэтому и спрашиваю: не боитесь ли вы, что при показах на публике, у кого-то это вызовет не сочувствие, а глумление?
- Это на совести каждого человека. Но, может, даже если он сейчас посмеется, рано или поздно он по-другому вспомнит наш спектакль. И поймет, что это был его порок, а не их.
…По работе я периодически оказываюсь в разных невеселых учреждения: хосписы, интернаты, детские дома, отделения больниц, где дети лечатся месяцами, а родителей к ним не пускают (как, например, при лечении туберкулеза) или взрослые сами забывают их навещать... И таких заведений, увы, не так мало. Выходишь за их порог и начинаешь понимать, сколько боли и страдания вокруг. Думаешь, как тебе повезло родиться здоровым, иметь свой дом и хорошую семью. И возникает искреннее желание помочь тем, кому не повезло: вернуться в эти социальные учреждения с подарками, привести своих друзей, устроить какой-то праздник. Но меня, признаюсь, хватает максимум на два посещения. Я не оправдываю себя, но такое поведение, видимо, вполне объясняется той же психологией: человек так устроен, что старается оградить себя, сбежать от всего плохого, мрачного, страшного. И поэтому я восхищаюсь теми, кто в силах не дистанцироваться от чужих бед. Теми, кто способен на постоянное и искреннее участие и сопереживание; при этом – не черствея душой, не превращаясь в духовного мазохиста (что, кстати, свойственно многим русским – не случайна такая национальная тяга к Достоевскому).
Театральной студии, о которой я рассказываю, помочь несложно. И вовсе не обязательно царапать душу постоянными посещениями спектаклей – хотя их инаковость бросается в глаза лишь в первый раз, потом ты уже получаешь радость от встреч с этими детьми; с интересом следишь за спектаклями.
Нужна ткань для костюмов (все домашние запасы родителей давно кончились); хорошо бы купить для ребят головные микрофоны – без них практически невозможно выступать на большой сцене (смета составлена, но не получается найти деньги); всегда возникают сложности с транспортом для поездок в другие города (неожиданно и приятно было узнать, что несколько раз бескорыстно помогал в этом Е. Коренков); в некоторых случаях нужна просто юридическая консультация, чтобы, например, официально зарегистрировать клуб молодых инвалидов (эта формальность упростит общение с чиновниками). В общем, если захотите помочь – возможностей масса.
Я спрашиваю Анну Гушло, не боится ли она, что ей придется всю жизнь заниматься с этими ребятами. Ведь, судя по всему, они и в тридцать, и в сорок лет будут оставаться детьми.
- Трудно загадывать. У меня несколько раз были порывы уйти из центра. И я уходила. Чтобы как-то материально поддержать себя. Но я всегда возвращалась. Потому что очень тяжело оторваться от них. Мне нравится с этими детьми, мне очень нравится с ними заниматься.
- Но это ведь во многом усилие в никуда. Если бы вы занимались со здоровыми детьми – результат был бы более очевидным. Была бы больше отдача и, может быть, больше польза.
- Со здоровым ребенком неинтересно. Ты знаешь, что с ним позанимаешься – и он этого добьется. А здесь как головоломка. Крутишь, крутишь, чтобы эти грани как-то сошлись. Потому мы свой клуб и назвали «Грани».
- И отчаянья у вас не бывает? Не бывает мысли, что все бесполезно?
- (без раздумий) Нет. Потому что я постоянно вижу результат – это движение, преодоление этих ограниченных возможностей...
