Журналист Евгения Пищикова — о том, почему Россия оказалась на пересечении миграционных потоков
Разница между тем, как общество относится к эмиграции, и тем, как оно же относится к иммиграции, — очень нежная социальная материя. Нежная и темная. Каждый из нас знает, что в общественном разуме вполне дружно могут уживаться две неподвижные идеи: «Пора валить» и «Что ж им дома не сидится!», и это мирное сосуществование полярно противоположных тривиальных аксиом придает всякой дискуссии на модную тему оттенок легкой коллективной шизофрении. Между этими двумя идеями и уместилась вся судьба, вся история, весь пыл и вся драма любого миграционного перемещения.
Ничего однозначного в теме миграции никогда и не было. Если даже не касаться разницы между официальным и обывательским взглядом на возможность отъезда за рубеж в советские годы, а заинтересоваться только обывательским, народным — то даже и тут море разночтений. На меня в свое время (1990-е годы) чрезвычайное впечатление произвело берклийское исследование, посвященное разнице в отношении к эмиграции и эмигрантам в трех приморских городах — Одессе, Сочи и Севастополе. Город-порт, живущий новыми идеями и вещами, город-курорт и город — флотская база. Одесса дала мощнейший выплеск эмиграции; в чрезвычайно довольном собой, разбалованном курортниками городе Сочи желающих уехать было на порядки меньше: «Зачем нам ехать, это к нам все едут»; и, наконец, в офицерском Севастополе в самом начале 1990-х к отъезжантам было воинствующе-брезгливое отношение.
Нынче же, когда к интриге «ехать — не ехать» прибавилась актуальнейшая тема «что делать с теми, кто к нам приехал», общественное мнение окончательно заплутало.
Центр независимого социологического анализа (ЦНСА) на днях провел любопытное исследование: психологический портрет эмигранта и трудового мигранта глазами городской общины — по материалам, собранным в Ярославской области, Поволжье и Ставропольском крае. Данные довольно забавные — и к «понаехавшим», и к «поуехавшим» оседлые члены общины относятся одинаково скептически. То есть община свою оседлость воспринимает как личный выбор («нам и тут хорошо», «кто где родился, тот там и пригодился»), а всякого, кому «дома не сидится», воспринимает как вызов этому своему выбору.
Но при этом отправившийся в эмиграцию (или «в Москву», что воспринимается почти как эмиграция) сосед разбирается отдельно, со всей его индивидуальной судьбой и личностными особенностями, а трудовых мигрантов из СНГ горожане отказываются персонифицировать. Они не имеют индивидуальных отличий, у них коллективная судьба. Сосед плох, потому что выделился из общей массы, «стал наособицу», «ему больше всех надо»; мигранты плохи, потому что они — масса, их масса и «они согласны на малое». Противоречивый мы народ! Впрочем, противоречивости есть объяснение — и «больше всех надо», и «согласны на малое» одинаково представляют опасность для самосохранения общины. Социологи нашли еще несколько милых противоречий — так, опрошенные отдавали себе отчет, что приехавшие к ним мигранты живут тяжело, но о «своих поуехавших» (даже если знали, что те зарабатывают тяжелым физическим трудом) говорили: «Легкой жизни захотели!». При этом семьи эмигрантов, оставшиеся в России, получают в городе более высокий социальный статус («им присылают деньги, вещи»); сами же уехавшие статус уважаемого члена общины теряют.
Главная же ценность исследования в том, что аналитики ЦНСА выделили одну важную общественную эмоцию. Опрошенные не верят, что мигранты в их городе или в их поселке — это навсегда. Напротив того, миграция обсуждается как чья-то временная ошибка: «Ошибка власти», «Наш губернатор виноват», «Полиция виновата, им приезжие отстегивают», и все уверены, что ситуация обязательно должна быть исправлена. «Такова же и официальная разъяснительная политика, — пишут социологи, — присутствие в России большого количества мигрантов признается не общемировой нормой и частью общего процесса, а недоработкой отдельных служб, чиновников или силовых ведомств».
А между тем Россия таки встроена в процесс. В последние дни появилось несколько новых цифр, как бы проясняющих наше положение и место в мировых миграционных течениях. Главной новой цифрой считается второе место, которое Россия заняла по количеству проживающих на ее территории иностранных мигрантов (11 млн). На первом — США. Но меня больше заинтересовали новые данные Всемирного банка. Дело в том, что прослеживается зависимость между количеством эмигрантов, ищущих лучшую долю на чужбине, и медианным (средним) возрастом граждан того или иного государства.
Страна, где средний возраст меньше 30 (независимо от того, богата она или бедна; но, правда, много молодежи именно в небогатых странах), является донором эмиграции, население из нее уезжает. Больше 30 — страна принимает эмигрантов. И дело не в деньгах, не в комфорте, не в свободе и несвободе, не в желании или нежелании коренного населения мириться с пришлыми; не в том, либералы или охранители у власти (всё это лепнина), а в грубой биологической закономерности, в количестве рабочей силы. Скажем, в Турции средний возраст населения — 28 лет. В Туркменистане — 24 года. В Таджикистане — 25 лет. В Германии — 44 года. А в России — 36 лет.
Когда молодежи больше, чем людей среднего возраста, у юнцов нет работы и нет надежд на скорое ее получение. Парадокс состоит еще и в том, что ценится ведь только то, чего не хватает. В Европе (и Россия туда же) молодежи относительно мало, и потому царит культ молодости. После 40 работу получить уж тяжело, даже и руководителей подавайте зеленых и бодрых. А в странах, где юношества более чем достаточно, напротив, культ старшинства, и рабочие места занимают зрелые мужи. И уступать дорогу молодым совершенно не собираются.
И вот эта сияющая безработная молодость едет в зрелую нашу Россию и, по мнению экспертов, ехать будет и дальше. И к этому процессу имеет смысл отнестись попроще и смириться. Смирение — одна из добродетелей зрелости. А вот тех, кто хочет валить, то есть эмигрантов, у нас мало. Не потому что живем так хорошо, а потому что вообще населения у нас негусто. Демографическая яма. Мало у нас ям в стране, еще и демографическая. И средний возраст русского эмигранта не юношеский — 32 года. И ничего с этим не поделаешь. Потому что вот закономерность такая: меньше 30 — уезжают, больше 30 — приезжают. Это стихия. Биология. Демография. А нет в мире такой политики, которая победила бы биологию.
