Михаил Соломатин
Примечательной особенностью дискуссии о судьбе РАН стали странноватые отзывы со стороны отдельных представителей креативного класса, которые вместо того чтобы поддержать своих, казалось бы, естественных союзников, решили напомнить атакованным государственной машиной ученым, что они-де не слишком активно поддержали протестное движение в 2011-2013 гг. "Пока система уничтожала в стране остатки гражданских прав, академия чувствовала себя нормально, обменивая молчание на право заниматься любимым делом, – пишет Иван Давыдов. – И только когда система постучала в двери, академия, являющаяся частью этой системы, решила звонить в колокол". Таких отзывов было немало, я процитировал самый характерный из них.
Это мелкое недопонимание не стоило бы делать предметом серьезного разговора, если бы речь шла о противоречиях в небольшой группе людей, однако мне кажется, что едва заметные постороннему глазу разногласия связаны с тектоническими сдвигами, произошедшими за последние 20 лет в российском социуме. По сути мы сейчас видим мелкую трещинку на месте главного разлома, который расколет наше общество.
Едва ли не главной особенностью позднесоветского социума было наличие в стране огромного количества людей, приученных верить в то, что их знания и культура когда-нибудь окупятся, скорее даже не в денежном эквиваленте, а в форме honestas (советская культура вообще была дальней родственницей не только феодальной, но и античной культуре с ее иммунитетом к буржуазному духу). Этот широкий круг, в который входили не только ученые и работники, занятые в сфере культуры, но и техническая интеллигенция, был хранителем представлений о стратегии развития страны. Эти люди воспринимали Россию не как место кормления, но как проект, они были романтиками, и культ Стругацких, предлагавших жить не ради себя, но ради будущего всего человечества, неслучайно стал обязательным для огромной страты внутри позднесоветского поколения. Перепроизводство таких людей стало одной из главных проблем новой российской государственности начиная с ельцинского периода. Российский вариант капитализма предполагал оперирование "быстрыми"деньгами (почему все производство в стране захирело при параллельном расцвете посреднической деятельности со всевозможными надстройками в виде системы откатов). Он допускал траты по графе "подкуп избирателя", но уж чего не допускал вовсе, так это трат на стратегические проекты, которые заведомо не принесут выгоды продвигающим их чиновникам.
Долгое время эта проблема оставалась под спудом, поскольку общество в силу инерции мышления продолжало верить, что культура и наука, даже оставленные в небрежении, в перспективе остаются высшими ценностями, – а государство вовсе не стремилось указывать обществу на безосновательность его надежд. Формула про великую культуру и великую науку, как основу прошлых и будущих достижений России бесперебойно воспроизводилась на всех уровнях. Сокращение финансирования воспринималось не как сбой системы. а как произвол конкретных властей, с которым можно бороться. Громкие слова о гибели науки употреблялись и употребляются до сих пор лишь как риторический прием для выбивания денег, а не как констатация факта.
Однако в последние годы ситуация обострилась. Кризис 2008 года дал понять, что изобилия для всех не будет, после чего и встал вопрос о формировании потребительской элиты и о ее составе. Дальше скрывать то обстоятельство, что "поколение Понедельника"не получит ничего, стало невозможно. Если Борис Стругацкий писал в 1963 году брату, что "на солженицынских матренах коммунизма не построишь", то через сорок лет выяснилось, что на Быковых, Юрковских и Саше Привалове не построить капитализма.
В то же время объявить фактически о конце проекта "счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный"было нельзя: дисклеймеры такой силы делались только в эпоху Гайдара. Проблема была решена не без изящества: в "нулевые"архитекторы постельцинской России стали создавать новый, удобный во всех отношениях социальный слой, имитирующий внешние признаки прежней культурной элиты, но компактный, а следовательно, лишенный вредных для правящего режима претензий на массовый доступ как к материальным благам, так и к заметному месту в социальной иерархии. Позднее этот слой был назван креативным классом. Глеб Павловский рассказывал в недавнем интервью Ленте.Ру, что его прошлая деятельность в поддержку правительства была направлена на консолидацию лояльного власти слоя, на создание своего рода меритократии. Главное отличие креативного класса от советской интеллигенции (в том смысле, в котором тогда использовалось это понятие) в том, что интеллигент ориентирован на нематериальный и труднодостижимый, а то и вовсе недостижимый идеал, тогда как "креативщик"стремится всего лишь к европейскому уровню жизни, то есть в миру уютных кафе с вайфаем. Излишки образования не побуждали "креативщика"стремиться к неведомому, открывать новые миры и так далее. Новый мир "креативщика"всегда описан в туристическом справочнике, обычно в LP или Petit Fute. Таким образом решается задача превратить знание и культуру из ding an sich в основу для потребности, стимулирующей туристическую отрасль и ресторанный бизнес.
Взыскуемый "креативщиками"европейский стандарт власть вполне готова была обеспечить небольшому кругу потребителей, который бы, заняв ключевые посты в медиа и сформировав средний класс, стал бы надежной опорой власти, ее защитником перед внутренними и внешними врагами. Растили цивилизованного потребителя, а Платонов и быстрых разумом Невтонов постсоветская Россия рожать отказалась, более того, она отказывается и содержать уже родившихся. Фраза из "Generation П"про нужность криэйторов и ненужность творцов провидчески указала на начинавшуюся в то время переориентацию государства с ученых на креативщиков, то есть с творцов на элитных потребителей.
Предполагалось, что власть обопрется на креативный класс и окончательно откажется от поддержки широких интеллектуальных слоев, доставшихся ей в наследство от советской эпохи. Модель медведевской модернизации как нельзя лучше подходила для этих формулируемых в околовластных кругах задач: в перестройке общественно-политической повестки в пользу нового, прогрессивно выглядящего и лояльного власти класса. Составлялись медведевские списки молодых управленцев, сиречь будущих хозяев жизни, активно продвигалась идеология новых правых, социальных дарвинистов, готовых поддержать ту власть, которая согласится охранять их потребительскую элиту от голодных конкурентов. Приметой времени стала на все готовая молодежь из ФЭПа, ВШЭ, а также такие живые "рекламные щиты"нового, прогрессивного подхода к старым идеалам, как Тема Лебедев, Носик, Усков и Егор Просвирнин, Собчак и Божена Рынска. Всю эту команду предполагалось собрать под Прохоровым и инкорпорировать в элиту. Нынешняя ревнивая реакция креативного класса на попытку ученых отстоять свои права отражает разницу социальных ролей обоих слоев, и их соперничество за одну и ту же ступеньку в государственной иерархии. Именно медведевская элита готовила реформу РАН, эта же элита, поддерживая сейчас реформу, пытается восстановить испортившиеся зимой 2011-2012 отношения с властными кругами.
Однако, как хорошо известно, перевод новой элиты на отведенную ей государством ступеньку на социальной лестнице сорвался. Топорное проведение запутавшимся в собственных интригах и оторвавшимся от реальности Кремлем сложной и ответственной операции сделало поддержку Путина сопряженной с такими высокими моральными издержками, которые означали бы для лидеров креативного класса публичную потерю лица. "Сегодня существует другая ситуация, в которой человек, работающий для власти, должен вырабатывать какую-то превентивную способность соглашаться, я бы даже сказал – превентивную готовность капитулировать по любому вопросу", – говорит об этой ситуации Павловский. Точно так же получилось и с "Правым делом"Прохорова.
В итоге креативный класс был вынужден уйти в протест. Двусоставность протеста до сих пор не понята. Болотная в основном сформирована людьми, на чьих лицах многие сразу же увидели желание изменить жизнь к лучшему – тогда и появилось выражение "люди с хорошими лицами". Однако же наверху Болотной оказались совсем другие люди. При этом все попытки власти найти контакт с недовольными, все устроенные Медведевым "диалоги", сам формат "расширенного правительства"– все это было рассчитано опять же на креативный класс.
"Основной смысл происходящего сейчас в российском социуме, – писал я через месяц после первой Болотной, – заключается не в зарождении пресловутого среднего класса, а в исчезновении у десятков миллионов прежде равноправных людей всякой надежды когда-нибудь в этот средний класс попасть". Это противоречие между старой и новой, зарождающейся меритократиями и составляет основу произошедшей в 90-е и "нулевые"переделки российского социума. Хорошо известны экономический и политический аспекты этих сдвигов, а социальный до сих пор остается скрыт для большинства наблюдателей.
Под произошедшим на Болотной протестом кроется протест другой, более широкий и связанный с поколением, воспитанным для вхождения во "власть достойных"и служения России как государству достойных, Меритополю. Будет ли построен этот Меритополь или так и останется одним лейбницианских из "возможных миров"– сложно сказать, поручусь лишь за то, что пока лучший мир – это мир, существующий только в замыслах того поколения, которое росло и воспитывалось, чтобы его строить.
