При завинчивании гаек стабильность можно какое-то время наращивать, но потом неизбежен срыв
Предыдущие статьи этой серии, казалось бы, исчерпали формы легитимации, протестированные и дискредитированные у нас за последние два десятилетия. Однако ядерный электорат режима хотя и убывает, но все же сохраняется — возможно, уже не благодаря усилиям власти, а в силу встречных, низовых инерций сознания массы. Здесь особенно много скрытых, латентных мотивов и рационально не разрешимых парадоксов.
Самое простое — признание режима людьми, для которых относительное повышение благосостояния, случившееся за последнее время благодаря некоторому перераспределению сырьевой ренты, является достаточным поводом для моральной легитимации власти. Можно с каким угодно скепсисом относиться к этому типу сознания, однако нельзя не видеть его мотивированности всем ходом советско-российской истории.
Как правило, это люди, сформировавшиеся в логике минимальных гарантий, господствовавшей в СССР. Бедность на грани нищеты компенсируется здесь «скупой надежностью будущего», не требующей от человека заботы и инициативы. Можно считать это одной из форм бегства от свободы, но при этом не вредно помнить, что в этом бывало и своеобразное, превращенное инобытие свободного существования, чем-то родственное морали клошаров, ютящихся под мостами Сены и встречающих понимание у хиппующей интеллигенции самых разных стран и континентов.
У нас этот вынужденный эскейп, выражавшийся либо в благородной бедности, либо в опущенном или одухотворенном пьянстве, был распространенным стереотипом поведения — одной из форм жизненных стратегий. Но с крушением советской системы и началом рыночных преобразований по этой стратегии был нанесен удар. Люди, плохо приспособленные к ответственности и минимальной инициативе самообеспечения, оказались заброшенными. Тогда у власти хватило ума хотя бы держать повальную безработицу в скрытой форме: люди сидели без денег, но были причастны к «коммунальному телу» и к «государству» (или к тому, что они по инерции считали государством, — например, заводоуправлению на частном предприятии). Система минимальных гарантий начала восстанавливаться еще при позднем Ельцине, но эту социальную подушку безопасности подложил под себя именно Путин. И теперь он сравнительно легитимен для всех, кто в этом смысле почти вернулся «назад в СССР».
Но здесь есть развилка в прогнозах на случай ухудшения социальной обстановки. По одной версии, для социальных напряжений достаточно снижения привычных темпов роста благосостояния — тем более при искусственно перегретых ожиданиях. По другой версии, кризис актуализирует логику «коней на переправе не меняют» и породит легитимацию мобилизационного типа. Такие попытки, несомненно, будут. Однако они столкнутся с рядом обстоятельств. Политический протест будет искать союза с протестом социальным, а полностью подавить протестное движение не получится: пришлось бы закрыть страну, а это лишь усугубит кризис, если не вызовет цепную реакцию распада. Далее, эти прогнозы приходится просчитывать в логике неприемлемого ущерба — последствия провала мобилизационного сценария могут быть не менее трагичными, чем при развале СССР. Наконец, даже теоретически шансов на успех мобилизационного проекта много меньше. Есть знаменитая «джей-кривая Бреннера»: в реформах стабильность сначала ослабевает, но затем устойчиво наращивается. Но есть и почти не пародийная обратная «ню-кривая Рубцова»: при завинчивании гаек стабильность можно какое-то время наращивать, но потом неизбежен срыв — и график стабильности падает вниз почти отвесно, как в той греческой букве. Это, впрочем, относится отнюдь не только к системам социально-политическим.
Под легитимацией обычно понимают признание права данной власти на власть — право править. И это признание толкуется позитивно. Право принуждать выводится из тех или иных преимуществ, особых достоинств людей во власти — благоприобретенных собственными усилиями или дарованных происхождением, свыше и т. п.
Но бывают случаи, когда люди власть как таковую не любят и не признают, но терпят. Порой скрепя сердце и из последних сил, но при этом они не только не участвуют в активном протесте, но даже и выполняют требуемые ритуалы — например, голосуют. Близкий мне ведущий аналитик одной из крупнейших нефтяных компаний, почти не краснея, признавался мне, что голосовал за нынешнего президента при активной ненависти к тому, что происходит, но из подкожного страха перед любыми переменами, чреватыми малейшим шансом поколебать его пока еще устойчивое благополучие. Для умного человека было открытием, что он мог проголосовать против просто в воспитательных целях — при полной гарантии «победы» практически безальтернативного кандидата. Можно представить себе, какие комплексы и страхи живут в людях эпохи стабильности, если эксперт с уникальными мозгами вдруг оказывается не в состоянии просчитать элементарную двухходовку.
Сказывается здесь и политическая безальтернативность, отсутствие для многих реального выбора — при всем понимании искусственного характера этой безальтернативности. Но и здесь срабатывает фактор социального терпения, которое, естественно, тоже не бесконечно. При снижении рейтингов до понятного предела и при усугублении социально-экономической обстановки такого рода безальтернативность становится, наоборот, мощным раздражающим фактором, способным при голосованиях производить самые неожиданные эффекты, вплоть до «кто угодно, но только не…». Плюс естественная усталость от персонажа. В таких случаях оппозиции даже не надо раскручивать своих активно задействованных лидеров, к тому же растаскивающих протестный электорат. Достаточно появления сравнительно нейтральной, именно нераскрученной, но морально безупречной альтернативной фигуры (или ряда фигур — с учетом технических методов снятия с дистанции). За таких немолодых, но «политически свежих» лидеров часто голосуют едва ли не все подряд как за гарантов прекращения игры без правил и восстановления правил игры, равных для всего легального политического спектра. Когда возникает ощущение, что такая ситуация назрела, действующее начальство начинает стремительно терять легитимацию через безальтернативность и становится «хромой уткой» даже при еще не совсем упавших рейтингах.
Правда, всегда сохраняется иллюзия, что неизбираемого кандидата от власти можно в последний момент накачать, как Ельцина в 1996-м. Но тогда была реальная затяжная борьба: народ и в самом деле можно было напугать призраком коммунизма и угрозой реванша. Теперь власть блистает всеми своими достоинствами в выжженной политической пустыне, и пугать уже много раз пуганное население ей просто нечем.
В таких случаях, когда проигрыш для властвующей группировки равносилен гибели, бывают оптимальны переходные, «шарнирные» варианты, когда в логике почти универсального компромисса пропускают кандидата, более или менее приемлемого и для власти, и для оппозиции — что-то вроде нынешнего Кудрина. Правда, потом вполне возможна реинкарнация прежних порядков (как это в итоге оказалось при переходе от СССР к РФ), и тогда радикалы начинают клеймить соглашателей за предательство принципов, идей и самой революции, однако часто компромиссу реальной альтернативой бывает либо продолжающаяся, хотя и обреченная, реакция, либо массовая бойня, за которую перед людьми и историей приходится отвечать не меньше, чем за временный тактический сговор с уходящим режимом.
И наконец — любители остатков имперского величия, крутой риторики и бряцания дряблыми мускулами. Это тоже мотив спонтанной, «естественной» легитимации, хотя и усиленно культивируемый. Здесь тоже сложный баланс. С одной стороны, некоторым все еще нравится, когда власть рассказывает им, как она круто общается с геостратегическими оппонентами вставшей с колен России.
Но все больше людей, готовых повторять вслед за недавно прославившимся фермером Мельниченко: «Россия производит впечатление великой страны. И больше ничего не производит». К тому же никакая гордость за внешнюю политику в наше время не может компенсировать удушающего стыда за манеры и методы в политике внутренней. Особенно когда политически мотивированные акции выглядят не только жестокими и якобы устраивающими, но еще и гомерически смешными по исполнению.
Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН
