Живопись, как и музыка, способна завлечь нас туда, куда ногами не дойдешь. Творчество ивановского художника Николая Максимычева – это путешествие в мир житейски-узнаваемый и в то же время странный, хаотично-раздерганный и вместе с тем гармоничный. Он и сам по себе был натурой неоднозначной, противоречивой, самостоятельной - в этой характеристике сходятся почти все знавшие его люди.
В феврале в ивановском Доме Художника открылась персональная, посмертная выставка его работ.
Когда человек умирает, он становится другим. Все, что мы помним о нем, - это камни, развалины, из которых каждый складывает и хранит свой собственный образ исчезнувшего лица.
Интернет-блогер kaisy (запись 2006 года):
«Вчера побывала на выставке ивановских художников, которую организовала наша фирма. Работа номер 2, Николая Максимычева. Шикарная большая картина с видом старого городского кладбища: на заднем плане очертания кладбищенской церкви и какого-то дома, на переднем – очертания памятников и оград, и вроде даже пара человеческих фигур. И все это великолепие в желто-коричнево-красноватых осенних тонах! Я была в восторге… Работы номер 3 и 4 Николая Максимычева – «Ночь в Богородском» и «Автопортрет». От них мне захотелось петь: «I’m going slightly mad… It finely happened. O, ye… (Я иду слегка сумасшедшая… Клево, что это случилось! О, е))».
Краски буквально брошены на холст, втерты в него с силой, энергией, которая как будто сама себя выжгла и сделала такой.
Но осталась Силой.
Бывают художники, у которых и талант, и техника, и оригинальность – все налицо, а Силы нет, и росточек искусства в них красивый, но чахлый.
Максимычев – другой. Кто-то сравнил его живопись с электросваркой – и в ней действительно есть это жесткое, разрушительное начало, хотя Максимычев берется за самые, казалось бы, мирные, прогулочные темы - изображает парки, весенние дни, любимые улицы, водоемы и реки, букеты цветов.
Но легкости в них нет, нет и уюта, ренуаровской радости – мир этот поглощен каким-то плотным, внутренним напряжением, иссушающим себя.
Очевидно, за этим скрывается загадка и загвоздка самой личности – непреодоленная.
И именно отсюда в работах Максимычева растет та резкая, несколько скорченная и противоестественная динамика, внутри которой вдруг отчетливо проступают, как острова, призраки автомобилей, летящие по проспекту, силуэт юной девушки в коротком платье, скамейка из парка или знакомый фонарь на площади Пушкина. Или Дом-Корабль вплывает в этот хаос, как древнее животное в привычную реальность.
У Максимычева все немножко вверх тормашками или через край, но он при этом не мятежник, не фрондер, вне экстремизма.
Александр Климохин, художник:
- Он оригинальный был тип. Я не могу его стройный портрет сложить. Его интересовали необычные ситуации. Очутиться в чужом месте, пойти в ближайший клуб, спросить: «Я художник, вам чего-нибудь не нужно?» - «Давай, художник, - молодец, что приехал!». Неделю там пожил, неделю здесь… Шабашки, халтуры - по колхозам, совхозам, ну, такая жизнь - растрепанная, романтичная, не слишком обязывающая. Жене непросто было. Он свободу любил.
- Были у него в живописи ориентиры из признанных мастеров?
- Вряд ли. Я не помню, чтоб у него даже книги или альбомы по искусству стояли, он их и не смотрел никогда. Без них подпитывался. У него в голове было что-то свое – необъяснимое, он и сам не понимал.
- Что в его творчестве для вас является наиболее ценным?
- Экспрессия, неудержимость. Лучший период у него был 1980-90-е. Но были паузы – по известной болезни, кувыркания всякие, – лет на пять, к примеру.
Дело не в алкоголе, не только в нем, - дело в том, что человеку тесно.
У Максимычева были черные периоды, когда он полностью разрушал себя, и каждый раз это было очередное небольшое самоубийство. Но организм был очень мощный. Художник очухивался и вновь наверстывал. Работоспособность была бешеная.
«К нему приходишь, - вспоминают коллеги, - он сидит, чифирит: чай заваривал прямо аж черный. Везде кипятильник с собой таскал – в Москву, Вильнюс, Париж, Ганновер».
Свой стиль Максимычев обрел довольно рано и дальше на нем ехал, как Емеля на печи – сметливый и незадачливый. Решительного желания создать что-либо выдающееся, из ряда вон ему не хватало – он делал, что умел и чем умел, любовался. Все было под рукой.
У него нет работ с какими-то сложными философскими сюжетами или подтекстом, но про лучшие из них вовсе не скажешь, что они поверхностные. В них есть неподдельное движение жизни – пусть крайне неровное, то паляще-ржавое, то колюче-аляповатое и даже бессмысленное, как буря в стакане, но все равно непобедимое, эффектное и яркое.
Александр Климохин:
- Что меня в нем удивляет – к нему ходили очень разные люди. Вот в эту шкеру чудовищной запущенности (имеется в виду мастерская Максимычева в Доме Художника) валили все – и партийная элита: чиновники, директора, - и какие-то ханурики, музыканты, девицы великолепные, священнослужители, полубомжи. И всем с ним было интересно. Он со всеми мог найти общий язык. К нему девчонки в очередь вставали рисоваться обнаженными. Как он их находил, непонятно. Другие страдали – где взять натуру? А к нему в шкеру, где бардак страшный – там и отойти-то некуда было, чтоб пропорции рассмотреть, - одна выходит, другая заходит. Года три он запоем только обнаженки рисовал.
- Кроме живописи его интересовало что-то?
- Нет. Ему бы поработать: придти в мастерскую, почифирить, покурить – ну, спокойно как-то.
У него была способность придумывать слова, названия для чего-то, которые были достаточно точны и интересны, чтобы их подхватили и они прижились в повседневном общении наравне с другими, давно придуманными, обиходными словами.
Например, «гонконги» - это быстрая копия хорошей работы, мобильный повтор в коммерческих целях.
Вот как делал Максимычев: писал он этюд, пожирней, поцветастей, потом брал кальку, промакивал этюд, отлипал изображение и накладывал кальку на другой такой же холст, сводя изображение (это у него называлось «отлипы»). Потом он сначала дописывал тот холст – калька между тем успевала просохнуть, он её наклеивал на кусок ДВП и тоже дописывал! А палитра подсохнет – он ее счищает, отделяя застывшие на ней слои краски (называл он их «бабочки»), и тоже приклеивал их на холст и подписывался! Получалась не одна, а целых четыре готовых работы в кратчайшие сроки!
То есть он был расчетливый, в отдельных вопросах - органично хитрый и довольно практичный, а мечтать перестал – это часто от усталости. Как бы там ни было, сложно сказать, к чему он стремился и во что верил. У Максимычева были знакомые батюшки, он ходил в церковь, но обилие храмов в его поздних работах явно продиктовано соображениями заработка.
В Рембрандты он не метил, трезво сознавая свои возможности. Слава и известность его мало волновали, но жена тянула деньги, и Максимычеву было важно, чтобы его труд пользовался спросом. Дочку он выучил, квартиру ей выбил, помогал, заботился.
Вадим Николайчук, художник:
- В последние годы он творчество-то подзабросил. Гнал на продажу. Вот в начале 1990-х у него пейзажи лихие были - динамичные, смелые. Только ему плевать уже было на эти работы – кому они нужны? Никто их не купит. Продавались у него «гонконги» - хлебосольные картинки, которые народу нравились, и он их для прокорма беспрерывно повторял – десятками, двадцатками… Он разочаровался во всем немного, наверное. Идешь мимо – Коля сидит, и вот такое движение у него - автоматическое, чик-чик, мазки его вертикальные вот эти… Начинаешь с ним разговор, а он - «ладно, какая-нибудь дура купит». Раньше он их называл «странные женщины»: «какая-нибудь странная женщина купит».
Андрей Федоров, художник (из книги «Переулки памяти»):
«Любопытно, как одежда, носимая Колей, отражала его финансовую ситуацию. Чем лучше шли дела, тем невзрачнее он одевался. Расхристанная куртка, стоптанные башмаки, трико с отвисшими коленями и штопаная-перештопаная линялая рубаха свидетельствовали о благополучии. Если Коля начинал подбираться, одевать безупречный костюм, гладко бриться и завязывать шнурки на начищенных ботинках, значит, дело дрянь, деньги заканчиваются… А когда он заходил ко мне в пыжиковой «обманке», кожаном плаще и просил, протягивая рисовальный уголь и наклоняя голову: «Плешку заштрихуй», - значит, дела шли из рук вон плохо, и Николай отправлялся «нарезать» по богатой клиентуре».
Февральская выставка наглядно иллюстрирует все сильные и слабые стороны максимычевского дарования.
Все-таки он автор одного приема, и, может, потому и разуверился в искусстве, что сам для себя превратился в стереотип. Он уже знает, как нарисовать шоссе, – и рисует шоссе, знает, как деревья, – и рисует деревья, знает, как фонтан, - и рисует фонтан. А вот тут пусть часовенка трогательно выглядывает.
Удивительно, но церкви на картинах Максимычева в большинстве случаев выглядят лишними - как бельмо на глазу, искусственно введенными.
Но он их настырно повторяет и повторяет.
Городские пейзажи, его любимый жанр, - иссушенные, перекаленные, в них почти нет воздуха, но, вопреки этому, они оживленЫ. Цвет в них скукоженный, несколько судорожный, пережаренный, яркий, казалось бы, вовсе не приложимый к таким вот немудреным натурным пленэрам на провинциальные темы, но в этом противоречии как раз и кроется то своеобразие живописной манеры, которая делает Максимычева узнаваемым и ни на кого непохожим.
На блестящем автопортрете он изобразил себя с заломленными руками.
Его умение видеть мир с изнанки, под собственным углом – не интеллектуальное, а природное, кровное, и поэтому если оно счастливое, то вдвойне счастливое, а если болезненное - то вдвойне болезненное.
Такой уж был характер – неприкаянный, но цельный. На жизнь смотрел легко, а по жизни шел трудно, упрямо и безропотно. Но не озлобился.
И улыбка у него была красивая.
Николай Максимычев (из последнего интервью):
- Меня всегда завораживал ночной город, вечернее освещение. Но как это сделать? Трудно передать свое впечатление. Тут даже не зрительная память помогает, а эмоциональная - берешь не с натуры, а внутри себя.
- Какой ваш любимый цвет?
- Синий, красный, желтый… да вся палитра! А без белил вообще нельзя писать.
- Как вы стали художником?
- Я ходил в Дом пионеров – это кружки всякие: авиамодельный, судостроительный, даже в танцевальный попал. А последним был кружок по рисованию. Как раз седьмой класс заканчивался, и я сказал преподавателю, что хочу поступать в училище. Она говорит – что ж ты раньше не сказал? Давай я тебя хоть немного подготовлю. И я пошел в училище в 14 лет. Сам не ожидал, что так сразу поступлю. Но я с детства рисовал. У меня рекомендательная характеристика, которую дали из школы, была: все стены, все парты изрисованы его рукой.
- А вы верите во вдохновение?
- Да, конечно. Оно бывает незаметно: начинаешь вроде как-то спокойно и даже нехотя, а потом через некоторое время забываешь, что ты рисуешь и только смотришь на часы – часа два-полтора уже пролетело.
- Вы много работаете?
- Стараюсь каждый день. У меня же больше другого нет. Я ни огородом не занимаюсь, ни дом не строю, дочка уже выросла – только живопись.
Андрей Федоров:
«Я видел Николая 14 апреля. За несколько дней до этого он как раз оклемался после очередного «бодуна». У него был посетитель, купивший «гонконг». Пришла Людмила (жена Максимычева), мы поболтали о чем-то, и они отправились в кассу «Новой галереи» за дожидавшимся их там гонораром. Про посетителя Коля жене ничего не сказал… К вечеру он вернулся в мастерскую и сильно запил с налетевшими как мухи на мед «друзьями».
Почему-то в последнее время меня часто волнует это демоническое появление «друзей» в самый драматический момент жизни человека. Это случилось и с моим отцом перед инфарктом, и с Кожаевым, и с Савиновым перед их смертью. Естественно, можно сказать – сам виноват, никто не вливал насильно. Но это не то. Здесь, я в этом убежден, все гораздо сложнее. Многие знают этих и им подобных «друзей». С ними почему-то ничего не происходит. Может быть, нервы у них как канаты, или сердце из нейлона, или печень резиновая… А ведь догадываются, что человеку нельзя пить – может погибнуть…
Николай умер 19 апреля. Пришел умирать утром домой. Людмила рассказала, что последними словами были: «Люся… меня отравили…»
Он не дожил месяц до своего 65-летия».
