Алексей Муравьев
Мы родились в сталинском доме под звуки сталинских песен, пошли в сталинскую школу и ездили на сталинском метро в сталинский университет. И неважно, что мы, родившиеся в 1960-х, уже не застали в живых маленького осетина с изрытым оспой лицом, наводившего на одних ужас, а других вдохновлявшего на проявления восторга и трудового энтузиазма. И послесталинская страна не стала, вынеся Кобу из мавзолея, менее связанной с ним. Скорее уж натужный ленинизм хрущевской и брежневской эпох был заклинанием, попыткой освободиться от тени Сталина, который по меткому слову Леонида Блехера отнял у нас будущее во имя настоящего.
В 70-е годы мы повторяли мантры еще времен Троцкого и Ленина про светлое будущее, но светлым было только настоящее, только то, что мы видели, нюхали, держали в руках. То, что выносили из подсобки завмаг и завскладом, то, что вешалось на стену и ставилось на полку. При Сталине литература превращалась в макулатуру, а при Брежневе процесс стал обратным. За макулатуру нам давали Дюма и даже Цветаеву, но в отсутствие будущего они были украшением, увядшими цветами на могиле нашего будущего, принесенного в жертву ради дня сегодняшнего.
Сталин неразрывно связан с величием и убожеством нашей страны. Ему удалось так сформатировать нашу историю, что она выстроилась в линию, идущую от Александра Невского через Ивана Грозного и Петра Первого к кремлевскому окну, которое, по преданию, не гаснет даже ночью. Там вождь сидел и думал думу о своем народе. Получается, что стоит начать говорить о великой России, о сильном государстве, о больших свершениях, как неизбежно попадаем в стилистику сталинского Большого Проекта. Мне кажется, что главная наша проблема именно в этом: нам нужно говорить о Большом проекте, а говорить мы можем, выходит, только по-сталински. И это обесценивает все. Сталину нужно было работать с людьми как с массой, для чего ее надо было дегуманизировать. Он лепил по-крупному, отнял руку, отнял ногу, приставил с другой стороны чужую… Сталинская Россия в корчах репрессий сжималась, сжималась, пока не усохла совершенно. Россия обезлюдела, расстояние между людьми стало слишком большим, люди перестали чувствовать ближнего на расстоянии вытянутой руки.
Что такое сталинский политический идеал настоящего, в жертву которому было принесено как темное прошлое, так и «светлое» будущее? Как оно устроено с токи зрения его сакральной составляющей? Что это был за проект? Простой ответ – как правило, неправильный, он гласит, что строилось государство рабочих и крестьян. Но это неправда, хотя бы в том смысле, что в сталинской России классы, начавшие формироваться в России романовской, уступили место сословиям. Огромное городское податное сословие, сельское сословие смердов и рабское - в лагерях и тюрьмах. Наверху этой пирамиды - прослойка начальства в стадии высокой нестабильности из-за постоянной ротации. Чем мотивируется вся эта махина кроме страха, безумного энтузиазма и чувства долга?
Дело в том, что Сталин (и в этом, как ни трудно принять, его величие) правильно понял одну важную вещь. Никакое общегосударственное начинание в России не может игнорировать константу «Третьего Рима», как в его риторической, так и в политической форме. Можно называть его по-разному, вертикальным целеполаганием, эсхатологическим самосознанием, идеей «византийского преемства», большой роли это не играет. Сталин понял, что из водоворота утопического марксизма можно вытащиться только за свои же волосы – за свое собственное прошлое и за разные способы осознания, выработанные прошлым. Это его понимание было интуитивным и непоследовательным.
Он не мог, разумеется, скинуть обветшавшую паутину марксистских догм и продолжал выражаться ленинским языком. Но языку трудно научить политика, другой язык – это умение адаптировать себя под новую структуру, а Сталин привык ломать структуры под себя. Так или иначе Сталин, испугавшись военного энтузиазма народа, сделал шаг в сторону «Третьего Рима» - ввел раздельное обучение и попытался ввести латинский язык в школах, приказал воссоздать «Византийский временник» и даже Византийский Институт в Стамбуле, заказал Эйзенштейну его большие патриотические фильмы. Журнал и фильмы остались, все остальное кануло в лету.
Сталин сделал еще два роковых дела. Одно погубило косвенным образом все его начинание, а второе надолго затормозило возрождение того, что принято называть «духовностью». В конце 40-х (точнее с 1948) Сталин инициировал статьи про «театральных критиков», «безродных космополитв» и врачей-убийц. Иначе говоря, он наступил на главные русские грабли, на которые наступила и романовская Россия с «Союзом русского народа» и другими патриотическими инициативами – на еврейский вопрос. Извести евреев, обратить на них отрицательную энергию, было традиционным ходом. Как осетин и отчасти грузин, Сталин был не очень чувствителен к этому лично, но разум его работал точно. Он попытался развернуть кумулятивную энергию протеста и желания будущего в привычное русло. Но этот ход, как мы знаем, привел к осознанию интеллигенцией своего инородства, а затем через несколько последующих звеньев – к возникновению шестидесятничества и довольно массового антисоветского движения.
Дети репрессированных космополитов создали политическую культуру радикально альтернативную той, в сторону которой сделал шаг Сталин, а в его лице – советское государство. Эта культура, к сожалению, заставляет нас и по сей день смотреть на Третий Рим как на сталинизм, тоталитаризм и репрессивное полицейское государственничество. Это не совсем так, но не в нюансах дело. Вытащить смыслы из-под руин сталинизма, загромоздивших наш политический и культурный пейзаж, уже практически сложно. Приходится буквально воссоздавать их, переобъясняя заново, встраивая опять в мировую культуру.
И наконец, про духовность. Отношение Сталина в контексте его «русского ренессанса» к церкви не было двойственным, как считают потребители мифов про «тайное православие Вождя». Желая создать Анти-Ватикан, он довольно цинично втянул деморализованных репрессиями епископов, возглавлявших остатки имперской церкви, в политическую авантюру, смысл которой был в инструментализации церкви в видах политической утопии. В недавнем фильме Кравца и Белякова «Сталин и Третий Рим» эта история подробно рассказана на основе материалов хроники. Внушает сомнение только вывод: Сталин хотел, но у него не вышло, а зато РПЦ процвела.
Беда-то в том, что не процвело православие от сталинских объятий. Возник вторичный симбиотический государственно-церковный феномен, который, как возвратная болезнь, повторял ошибки синодального периода, не давая церкви выполнить свою функцию в рамках глобальной цивилизационной парадигмы. Эту задачу Г.С. Померанц сформулировал как «возвращение на глубину» всего верующего народа. Вместо этого народившейся православной интеллигенции в России пришлось в переплетениях и противопоставлениях шестидесятничества и семидесятничества терять себя, находить смыслы через Византию или Запад отдельно от народа. И в этом Сталин преуспел. Большой национальной задачи его церковный проект не выполнил, оказавшись одним из субпроектов того, что придумали Алексей Михайлович и Петр Алексеевич. Желая возродить церковь во имя большого политического проекта, Сталин нанес ей очередной удар, от которого она не оправилась по сию пору. Разумеется, народ и интеллигенция выставлял носителей своих религиозных ценностей, Михаила Новоселова, еп. Геронтия Лакомкина, еп. Луку Войно-Ясенецкого, других, но их усилий едва хватало для поддержания веры в немногих. Поэтому Сталин, скорее, повредил православию, чем помог ему.
Юбилей смерти обычно празднуют у святых. Сталинская смерть не была кончиной праведника. Корчась на ковре возле своей койки после смертельной инъекции, сделанной кем-то из его ближайших соратников, он, вероятно, краем сознания понимал, что дело его погибает. То, что уже погибло, тянет нас назад, а то, что Сталин понял интуитивно гениальным чутьем политика, остается для нас как постоянно существующая вертикальная направленность нашей политической культуры. Эта культура перспективна, ее потенциал не исчерпан. Но сталинские проекты и сталинские ошибки тут нам не в помощь.
