Необходимо понимать, что современное детство – не столько биологическая категория, сколько социальное изобретение. «Пайдейя» древних греков что в спартанском военном, что в афинском культурном варианте была общественным, политическим институтом подготовки новых граждан. Ребенок был не ребенком, а личинкой гражданина.
У средневековья вообще детства не было. Его точно не было как достоинства – только как недостаток. Детство и семейная педагогика – завоевание Европы XVIII века. Стоит адресовать всех, кто этим интересуется, к работе Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке» и к первым главам прекрасной книги Пьера Шоню «Цивилизация Просвещения». В эту эпоху люди стали реже умирать. Стали реже умирать, потому что господин интендант именем короля запретил им умирать. Государство той эпохи впервые осознало население как ресурс и ввело строгие меры против эпидемий и старалось предотвращать голод. Результатом стал демографический взрыв в Европе, навсегда изменивший лицо человечества, запустивший маховик прогресса.
Поскольку увеличилась продолжительность жизни, снизилась детская смертность. Именно тогда, с одной стороны, стали элементарно рентабельны усилия по образованию и воспитанию детей. До того момента «никто не хотел инвестировать в смерть», как выражается Шоню. А тут появился шанс инвестировать в жизнь, в будущее ребенка.
Современная мать ожидает, что дочь закроет ей глаза. Мать в эпоху «биологического старого порядка» переживала большинство своих детей. Чрезмерная привязанность к существу, которое, скорее всего, умрет раньше тебя, просто психологически невыносима, и известная отстраненность в восприятии ребенка была нормальной защитной реакцией перед лицом смерти.
С другой стороны, в XVIII веке увеличилась продолжительность жизни взрослых. Впервые в европейской истории появился отец как социальная роль. До того отца в известном нам смысле не существовало. Европейцы средневековья и раннего нового времени – создатели той социальной модели, по которой мы, хотим – не хотим, живем – поздно женились и рано умирали. Брак заключался в районе 30. Чаще всего старший сын видел своего отца в гробу в 10–12 лет, а младший – еще в пеленках. Для передачи межпоколенческого опыта существовал патриарх, старший мужчина семьи, единственный выживший в мире рано умирающих мужчин и женщин. Так же как отец был, по сути, не отцом, а патриархом, так же и семья была не семьей, а родом – конгломератом выживших. То, в каком родстве находились эти выжившие, определялось практически случайной выборкой лотереи смерти. Например – прадед, бабка, тётя и её муж.
Увеличение продолжительности жизни впервые явило фигуру Отца – 45-летнего мужчины, который учит 15-летнего мальчика тому, что узнал к своему возрасту зрелости (а к 45 он знает уже немало и о жизни, и о своей профессии).
Рядом с ним появилась мать – еще не состарившаяся женщина, которая начинает находить в ребенке (живом и имеющем шанс пережить её) радость и развлечение от многотрудных хозяйственных забот. А свергнутый со своего трона патриарх превращается в безобидного доброго дедушку, соучастника мальчишеских проказ, а его жена – в добрую бабушку, поверенную девочковых тайн.
Инфантилизация общества, начавшаяся с 18 века, – это естественный продукт увеличения продолжительности жизни. Это следствие прекращения лотереи смерти, это результат налаживания правильной смены поколений, при которой почти все родители имеют биологическую возможность воспитывать почти всех своих детей, а почти все дети хоронят почти всех родителей (иногда будучи сами уже стариками), а никак не наоборот. И, по-моему, та «инфантильность», в которой мы иногда упрекаем наше общество, – не такая уж высокая плата за жизнь.
В современной России тема защиты детства стала столь актуальна потому, что за порогом квартиры для ребенка начинается территория ужаса – таков, по крайней мере, взгляд многих родителей. И я не могу назвать его всегда необоснованным.
Проблема в том, что за 1990-е – 2000-е исчезла та макросоциальная инфраструктура, которая обеспечивала защиту ребенка в целом. Раньше ребенок мог расти дома, в школе или на улице. Сейчас улица и двор как система социализации просто умерли. Сейчас, как показала чудовищная история Василисы Галицыной , – это зона смерти. Сейчас улица – это место, где ездит существо по имени Фаррух Ташбаев , который в социальной сети ВКонтакте мечтает замучить человека. И ни один проходящий мимо не задается вопросом: а что вообще делает девочка в машине у этого мужика? Вопрос, который должен бы появиться первым.
В свои 7 лет я без проблем добирался до школы через три перекрестка и две остановки троллейбуса. Сегодня я паникую при мысли, что может быть некому забрать ребенка из школы через два дома. Сейчас улица – это угроза: насилия, убийства, наркотиков и т.д. – и никаких защитных клапанов в виде хотя бы всемогущих в нашем детстве бабок у подъезда нет. Социальный распад достиг той степени, что на взрослого из одного подъезда, который поздоровается в лифте с ребенком, наверное, в ужасе посмотрят как на потенциального педофила (и не то чтобы будут совсем неправы – недоверие расползается потому, что распространяется питательная почва для недоверия). Умерло не только социальное государство, умерло и то соседское сообщество, которое осуществляет надзор за своими и чужими – тоже своими, просто в более широком смысле – детьми.
Пока на улице твоего ребенка ждут Ташбаевы и Кувалдины, пока ты знаешь о десятках нераскрытых убийств детей и школьников, ты не отпустишь ребенка одного дальше двора, да и во двор будешь выглядывать каждые пять минут. Во двор тоже не отпустишь – там будет дворник, который, если твой ребенок кинет в него снежком, в ответ запустит лопатой и сломает ему челюсть. А потом вся Сеть дружно будет восторгаться: «Поделом получил, маленький ублюдок!».
Школа как инструмент социализации тоже практически умерла. Её образовательная функция значительно деградирует. А её социализирующая функция – это функция рынка социальных статусов. Дети ходят в школу, чтобы похвастаться новым айфоном или планшетником. Не так давно мне пришлось объяснять семилетней дочери, почему я не покупаю ей айфон и почему я категорически против того, чтобы ей его дарила бабушка. Разговор был трудный – на час. «Меня дразнят. Говорят, что я бедная, раз я без телефона». Еще раз – 1-й класс. Семилетние дети, не все из которых умели до школы писать, уже конкурируют гаджетами и считают гаджет мерой человека. Я, конечно, ответил, что в нашей консервативной семье гаджетомания не в моде и что лучше девочке гордиться своими книгами, своими знаниями или (встревоженный разум пытается найти хоть какую-то зацепку в этой консьюмеристской логике), на худой конец, тем, что каждый её венский сарафан, в которых она ходит в школу, стоит как два гаджета. Но убедил ли до конца или просто надавил родительским авторитетом – не знаю.
За порогом квартиры для современного ребенка зачастую начинается море ужаса. От этого ужаса его следует защитить. А других инструментов защиты, кроме семьи, сегодня не существует. Сама семья тоже неблагополучна, но тут-то это неблагополучие традиционно, и пьющие или мордобойные семьи вряд ли сильно изменились за прошедшие 30 лет. Кузьмина как раз явление не новое, а вполне традиционное. И попытка, столь позорно провалившаяся, сделать из неё знамя борьбы с отбором детей – это откровенная провокация и ничего более. Дело не в том, что иногда у ребенка нет опоры в семье – это боль и трагедия, дело в том, что теперь вне семьи у ребенка опоры нет и быть не может.
Отсюда и острота восприятия ювенальной юстиции. Фактически она воспринимается как атака на последнюю крепость, последнюю защиту, которая осталась у становящегося человека. Внешний мир, государство, которые по факту сложили с себя ответственность за ребенка и за его будущее, растоптали институционализацию детства (хорошую ли, плохую), имевшуюся в советский период. А теперь, взвалив сто процентов реальной ответственности за ребенка на семью, то есть существенно увеличив её нагрузку, которая и без того выросла в связи с рыночными реалиями, государство лезет поучать семью, что она «не справляется».
Хотите ребенка, выросшего среди нормального, а не гипертрофированного уровня защищенности, создайте внешнюю по отношению к семье среду, в которую ребенка можно будет отпустить без зашкаливающего страха. Нам нужна санация внешней среды. Милиционеры и просто граждане, которые, увидев ребенка в машине у странного субъекта, изъявят как минимум серьезное беспокойство. Дворники, которые если дворовый хулиган кинул в них снежком, возьмут за шкирку и отведут его к маме, в крайнем случае – к участковому, а не будут метать в него лопатой к восторгу офисного планктона. Но поймите, ни один нормальный родитель не выкинет ребенка во внешний мир, если в этом мире зашкаливающий уровень угрозы.
Уровень угрозы действительно высок и в Сети. И ребенка там подстерегает немало опасностей. Сошлюсь опять же на свой опыт, когда твой ребенок вылезает в интернет, чтобы поискать на Ютубе «Смешариков», начинает экспериментировать с поисковиками, а в итоге натыкается на всю ту грязь, которую на папу вылили моральные уроды с Луркмора, это очень плохо. Хотя, с другой стороны, это значит, что получается ранняя прививка против подобной пакости. Но тут нужно действовать с рассуждением. Наш Левиафан устроен так, что при демонстрации ему обрезка ногтя с хрустом откусывает руку до локтя. Поэтому в случае Сети в каждом конкретном случае нужно соразмерение получаемого от той или иной цензурной меры блага и проистекающего из неё зла.
Но Сеть – это действительно потом. Внешний мир, и тому есть множество примеров, куда опасней сетевого, и закрывать на это глаза невозможно. Шпенглер предсказывал некогда Закат Европы. Европа дожила в итоге до своего Содома, но не до заката. Зато её цивилизация просвещения успешно закатилась у нас. Все чаще и чаще матери и отцы хоронят своих детей. Все чаще ребенком занимаются не отец и мать, а «выжившие» члены семьи. Тот ход смены поколений, который был следствием победы над биологическим старым порядком в XVIII веке, похоже, грозит нарушиться. И тогда растянутая «инфантильность» нашей цивилизации рискует вновь смениться ранним взрослением и ранней смертью. Детство окажется прекрасным сном, сказкой из далекого прошлого.
