Роман Попков
За полтора десятка лет офицеры Советской армии не предприняли ни одной деятельной попытки защитить либо реставрировать тот строй, которому присягали. Полковник Квачков на фоне многотысячной офицерской массы является странным и неопасным идеалистом.
Прокуратура потребовала 14 лет лишения свободы в колонии строго режима для бывшего полковника ГРУ Владимира Квачкова, который обвиняется в попытке подготовки военного переворота и содействии террористической деятельности. Сам он заявил, что возглавляемое им движение «Народное ополчение» организовывало партизанские учения, чтобы «в случае войны мы могли отбить врага», и не ставило себе целью мятеж внутри страны. Квачков был задержан 23 декабря 2010 года, его сразу доставили в Лефортовский суд и избрали меру пресечения в виде ареста. В рамках следственных действий полковнику была назначена психиатрическая экспертиза. Обвиняемый счел ее унизительной, однако она все же была проведена, и Квачков был признан вменяемым.
Владимир Квачков, сидящий в судебном аквариуме в фольклорной рубашке с расписанным узорами вороте, неумолимо комичен. Комична вся эта история с «мятежом», выездом в лес с арбалетами, с планируемым, по версии ФСБ, походом из русских дебрей на Москву, «присоединением все новых и новых отрядов восставших».
Пенсионерский мятеж Квачкова вот-вот станет темой язвительной статьи на сайте «Луркоморье», и даже идейные враги национал-патриотов старой школы (тоже либералы старой, ельцинской школы) в комментариях относительно дела Квачкова вынуждены высказываться неоднозначно. Так, Леонид Гозман, с одной стороны, говорит о Квачкове как о «человеке диких политических взглядов, отмороженных, крайне экстремистских», но в то же время подчеркивает, что полковник с соратниками не понимают, в какой стране живут, абсолютно уверены в своих силах и готовить мятеж с условными двумя берданками — вполне в их стиле. То есть враги Квачкова вроде как и считают его «злодеем», искренне верившем в успех мятежа, но сами это квачковское «злодейство» всерьез оценивать не могут, скептически ухмыляются.
Владимир Квачков в суде утверждает, что все его лесные маневры — лишь попытка наладить полевое военно-патриотическое воспитание россиян перед лицом неотвратимого вторжения извне. Однако по версии разрабатывавших это уголовное дело спецслужб Квачков — мятежник и на данный момент самый опасный русский государственный преступник.
И если суд признает его виновным и вкатает ему немалый срок, то получится, что этот пожилой мужчина в расшитой узорами рубахе — единственный за долгие десятилетия офицер (пусть и отставной), пытавшийся осуществить военный переворот.
В развитых государствах с оформившейся военной системой армейский командный состав — офицерство, генералитет — это реакционная часть общества. Во-первых, часть общества. Во-вторых — реакционная. Во-вторых с половиной — деятельно-реакционная.
Под «реакционностью» тут следует понимать не мракобесие в стиле депутата Милонова, а верность присяге и определенному гражданскому стилю. Мы — присягали, мы — верны ценностям нашей вселенной. Мы не дадим ветру перемен разметать себя, подобно листьям. Мы — военные. Мы — фаланга. «Старого мира последний сон», который еще станет для всех беспощадной явью.
Многие страницы человеческой истории раскрашены в дивные трагические краски этим пониманием чести как верности. Этим девизом пассионарной контрреволюции. Духовный романтизм тут всегда помножен на профессиональные холодные умения. Военные на собрании своей хунты, на какой-то военной базе, как хирурги на консилиуме, принимают решение: болезнь зашла далеко, нужно резать. И достают скальпель военного переворота.
«Над всей Испанией безоблачное небо», — звучал сигнал, переданный армейскими франкистскими мятежниками в 1936 году. Кастильская военная каста, так и не примирившаяся с новыми левацкими, республиканскими временами, подняла мятеж по этому условному сигналу.
«В Сантьяго идет дождь», — переданный на армейских радиочастотах пароль в Чили стал сигналом к перевороту 1973 года против левого президента Сальвадора Альенде, возмутительно подрывавшего основы основ традиционной, католической и генеральской государственности.
Армейцы, старого мира последний сон, бунтовали всегда. Они бунтовали в Германии — Капповский путч с участием генерала фон Лютвица в 1920-м стал первым покушением на Веймарскую республику с ее капитулянтской политикой. Они бунтовали и в России в революционную эпоху — была эпопея корниловского мятежа, было белое движение, во многом являвшееся армейской, офицерско-аристократической «обраткой». Французские политики, сдавшие Алжир, немедленно столкнулись с военным мятежом и затем с террористической военной организацией ОАС, державшей в страхе республику. Армия в случае с Алжиром четко диагностировала «предательство» и ответила на него.
В общем, примеров деятельной реакционности военных, отстаивания ими старого мира, старых ценностей — не много, а очень много. Проще назвать страну, где этого не было, чем где это было.
И постсоветская эпоха на этом фоне становится стыдным для постсоветской же армии конфузом.
В 1991 году рухнула целая цивилизация — с идеологией, геополитикой, присягами, знаменами, интересами, воспитанием, учителями, уроками, мифами. Не важно, как мы к ней и к ее падению относимся. Важно, как к ней и к ее падению должны были относиться те тысячи советских офицеров, которых наштамповала эта советская цивилизация в училищах, университетах, в ГРУ, Генштабе.
Но не было ни нового франкистского, ни нового корниловского мятежей, ни Пиночета, ни Колчака с Деникиным.
Новое время встало наковальней и прошлось молотом по России в 90-е годы. И ни один полк, ни один мятежный генерал не поднял восстания против этого нового, противоречащего присяге, противоречащего воспитанию советского офицера мира. Это не сожаление, не призыв ни к чему — это констатация.
В темный декабрьский вечер 1991 года, когда красное знамя сползало с кремлевского купола, уступая дорогу ельцинскому триколору, ни одна армейская радиостанция не передала условный позывной «В Москве идет снег». Да никто и не хотел слышать никаких позывных.
Эдуард Лимонов в одном из текстов 90-х сокрушался по поводу упущенных возможностей советских армейских элит. Мол, командующие военными округами после 1991 года могли стать если не членами новой военной хунты, то постимперскими Птолемеями и Селевкидами — на руинах СССР вместо варварских королевств, возглавляемых секретарями республиканских компартий, создать новые, просвященные диктатуры, опираясь на доставшиеся от советской эры военные ресурсы. Так нет же, предпочли военную пенсию, в синих трико и белых майках, над дачными грядками.
Вся история советского сопротивления, советского военного мятежничества, хунтизма — это история генерала Рохлина, который на пике ельцинского кризиса во второй половине 90-х то ли объезжал какие-то воинские части, то ли нет. То ли призывал к мятежу, то ли намекал на него. То ли был убит спецслужбами, то ли черт его знает как умер.
Почему так получилось? Почему тысячи советских офицеров и генералов не сумели ни в 90-е, в эпоху краха империи, ни в 2000-е, в эпоху ложной путинской реставрации, стать субъектами политики? Может быть, виноват товарищ Сталин, когда-то, во времена большого террора, сумевший внушить военным элитам такой страх, что он жив до сих пор в генеральских и офицерских кошмарных снах? Может, не хватает общего уровня культуры, ощущения элитарности, избранности?
Скорее всего, имели место и та, и другая причины. И куча других в сочетании.
Как бы то ни было, полковник Квачков сегодня — единственный армейский казус, с которым столкнулся Кремль за полтора десятка постимперских лет. Казус настолько несерьезный, неопасный и трогательный, что можно даже и не приговаривать Квачкова к лютым срокам лишения свободы, а поместить в особый виварий, с табличкой «Самый опасный русский военный путчист». И отпускать домой по вечерам будних дней, а по выходным — на целый день. Потому что совершенно ведь не страшный человек.
