Глаза змеи (рассказы о преступниках). По закону тундры
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Происхождение видов
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Ночь стукнула лбом…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Всё началось со змей…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Принцесса Златовласка
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Когда башня взбесилась…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Про яичницу и шлёпанцы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Наступивший вечер
Глаза змеи (рассказы о преступниках). На своем месте
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Хозяева природы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Подвиг Ясона
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Сам нарвался
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Городской пейзаж
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Мои Капричос
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Этот ещё слабенький
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Невинная просьба
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Плюшевый боец
ЗОЛОТЫЕ ДНИ
(как у Эржи появилась горбинка на носу)
1.
Дик отправился в путешествие с единственной целью – чтобы не знать, чем всё это закончится. Его уверяли, что и, оставшись дома, он точно так же не будет знать, чем всё закончится, и Дик соглашался, не желая спорить, а сам тем временем собирался в дорогу.
От дома, где жили отец и мать, можно было ехать на все четыре стороны.
Отец нарочно не вышел попрощаться – он колол дрова на заднем дворе.
Дик направил лошадь вдоль забора и, объехав амбар, а затем поленницу, которая была высотой с человека, натянул поводья.
-Счастливо, - сказал Дик.
Как будто с неохотой отрываясь от дела, старый крестьянин воткнул топор в колоду и посмотрел на сына из-под выцветших бровей.
-Хотел бы я знать, - произнёс он медленно, - кто наколет матери дров, когда я умру?
-Он, - и Дик показал на топор.
-Интересно, как бы ты разговаривал, если бы барон не подарил тебе лошадь.
-Ушёл бы пешком.
-Не благословляю, - отец отвернулся и, взявшись за топор, с обычной размеренностью рассадил полено.
Дик стронул лошадь. Фигура всадника быстро исчезла за бревенчатым домом, но стук копыт был отчётливо слышен, и топор остановился. Седовласый хозяин – его плечи раскатились - стоял во весь рост, замеревший, как статуя, прислушиваясь к топоту удаляющейся лошади так сосредоточенно, как будто хотел вобрать всё без остатка, ничего из момента не оставить неуслышанным, неоценённым, и, когда звуки смолкли, он остался доволен не меньше, чем рассержен – сын пошёл в отца, унаследовав не только широкую кость, но и дерзкий дух, даже более дерзкий, и поэтому, возможно, у него всё получится. «Он ещё многим перейдёт дорогу и правильно сделает», - молился отец, отлично понимая, что от виселицы парня молитвой не отманишь.
2.
Лесник жил в лесу. Очаг его горел, но ужин был закончен – вертелА пустовали. Забравшись под лавку, собака грызла кость.
Дик поздоровался.
Дочь лесника с появлением в доме постороннего мужчины, забрав шитьё, немедленно вышла, а собака осталась – хотя и будучи сукой, она всё же являла часть мужского мира, как ягдташ или порох. Ведь ружьё не ложится спать рядом с женщиной.
-Принеси нам брусничины, - распорядился лесник, и было слышно, как в соседнем закуте жена (или дочь) молчаливо откинула крышку погреба и спускается вниз.
-Ну что же, выкладывай – зачем приехал? - лесник, полулёжа, выковыривал ножиком на чурке глаза. Уже был готов рот и подобие носа, отчего всё полено напоминало маленького идола.
Дик пожал плечами.
-Я тебе не верю, - произнёс лесник, не глядя в его сторону, так занятый делом.
-Со змеями напасть, - Дик сел на лежанку возле очага. - Мать сено в дом внесла, а из сена сбоку змея вывивается.
-Не укусила?
-Только напугала.
-Кругом эти змеи. Лето такое. Давно столько не было.
-Я лодку беру, а под лавкой тоже - кольцом свернулась.
-Ну ладно тебе петь. Говори - зачем приехал?
-Я уезжаю.
Лесник выдержал паузу, приглашая тем самым гостя к объясненью, но тот не пожелал, очевидно, рассчитывая, что лесник сам начнёт выпытывать у него подробности, а тот вместо этого повернул к нему чурку, которую резал, и спросил у Дика:
-На кого похоже?
Дик взял в её руки, повертел перед собой, всеми сторонами, и бросил в топку.
Лесник не возмутился. Он сам был богат опасным волчьим умом, который из зубов ничего не выпускает, но весьма изобретательно умел это прятать в задушевной беседе, на которую был мастер.
Зубы свои он показывал открыто лишь с другими волками.
Дик же повернулся к нему спиной – это было не по-волчьи и вдвойне подозрительно. Про себя лесник отметил, что, хоть Дик и безоружный, однако, он держится вблизи вертелОв, на которых жарят дичь.
В этот момент из-за стенки послышались глухие удары – кто-то толкался кулаками об доски, звук шёл от пола.
Вертел вырвался, как ястреб, но лесник оказался совсем уже не там, где был секунду до этого, готовый к подвоху, и поэтому нож лихо шаркнул по горлу, а вертел промазал.
Дик рухнул на колени. Хозяин попятился, при этом впился глазами в Дика, ловя последний вздох, точно добирал со стола остатки вчерашней снеди, уже полусъедобные, и совершенно напрасно, потому что из двери выпрыгнул второй, вооружённый дубинкой, окованной шипованным железным обручем. Он хватил им по виску, и лесник завалился – голова была набок, а кровь высвистывала из дырки в черепе.
Жена лесника, запертая в погребе, продолжала колотиться и кричать по-куриному, не зная того, что происходит наверху, но, наверное, недоброе – раз её тут закрыли! И бессильно кудахтала.
Дочь выводила из конюшни лошадей.
-Третий конь не понадобится, - сказал ей Роберт. В седло он взлетел, не коснувшись стремени.
Они уехали вместе.
-Почему нельзя было просто сбежать?- спросил Роберт вечером, когда сели у костра.
-Чтобы я не боялась, - ответила девушка. – А то бы я вернулась. Теперь не вернусь.
-Как тебя зовут?
3.
Эржи закружилась. Как это вышло? Не все же так кружатся! Два года назад – зараза, пигалица – собирала клюкву, а мох был с изменой, и он под ней порвался. Эржи ухнула в трясину, моментально завязнув практически по пояс. Ни ветки, чтоб схватиться. Подружки отстали. Она стала звать на помощь. Добегут, не добегут… А болото тащило.
От страха Эржи ничего не видела, но глаза её были широко раскрыты, а страх – животный, выбегающий из тела. Пальцы рвали мох и разбрасывали в стороны, как сумасшедший разбрасывает мысли.
По грудь, по плечи…
Эржи бессознательно распластала руки по вязкой поверхности, и тут её ноги, сами собою, нащупали твёрдое – бревно или камень. Она на нём стояла не в состоянии выбраться, но и вниз не проваливалась.
Господи боже!
Какое небо она увидела! Какие краски – листвы, деревьев! Какие линии! Всю живопись цвета, незамечаемую прежде зрением, хотя оно было молодое и зоркое. Глубину. Породу. Настоящую дичь.
ОбдалО, как сиренью. Вот оно какое - наполненное плотью существование. Чёрная трясина открыла ей глаза.
Прибежали подружки и, сами не рискуя подходить к Эржи близко, протянули ей палки, уцепившись за которые она вылезла из топи.
Солнце заливало. В пышной зелени мха зияло чёрное отверстие с рваными краями и серебряными блёстками, зажжёнными солнцем в кишках трясины.
4.
Направляясь к цели, Роберт и Эржи пересекали пойменный луг, ограниченный справа сосновым косогором, а слева – длинным выгибом реки с быстрым течением. Противоположный берег задирался над водой песчаными отвесами, в которых ласточки проделали норы; их полёты над рекой.
Они заехали в сосны. Стволы у деревьев были тонкие и длинные, как будто кто-то из забавы вытянул их за макушки вверх - чтобы дознаться, до какой-такой степени их можно растянуть, не оборвав по серёдке. Тут же - патлы крапивы, лесной малинник, а на чистых местах - шляпки грибов, которые потрескались от жары и сухости.
Белка зацокала. Взлетела по стволу и опять зацокала - хвост чутко мотается, шёрстка тёмно-рыжая.
Живи да радуйся.
-Зачем ты это делаешь? – у Роберта в голосе звучал беззаботный, самый солнечный скептицизм. - Чтобы сделать мир лучше? Или для себя?
-Чтобы это сделать.
Разве тут угадаешь - чем обернётся встреча с умной девчонкой, но есть такое правило: полезешь за сыроежкой, а найдёшь белый – это справедливо.
Он ещё хотел спросить: «А усы кошачьи нравятся?», - но рано было спрашивать.
На следующий вечер они были у озера, а дальше озера – люди не ходят.
Эржи легла спать, но костёр ещё горел, и, спустившись в воду, просторную, тёплую, под домашними звёздами, мужчина поплыл. Ему было наплевать, какая красота его окружает, ему надо - брать в руки, любоваться он не может, а тёмные губы ночной воды, гарцующие блики – разве это поймаешь?
Роберт плыл на ту сторону, и кустик огня у него за спиной постепенно превращался в оранжевую пуговку.
Когда Роберт вернулся – в долблёной лодке и к тому же не один, эта пуговка лежала на земле горизонтально, багряной россыпью.
А Эржи исчезла.
Низколобый плешивец, сидящий на вёслах, по кадык заросший шерстью, так что гладкая морда выступала из плеч, как будто из шубы с густым воротником, озирал берег с лодки. В первое мгновенье ему показалось - человек его обманывает, но нюх подтвердил сказанное Робертом: девушка была здесь совсем недавно. Они её найдут. Треугольные уши ловили каждый звук – не хрустнет ли ветка у неё под ногами, но Эржи, как и он, тоже выросла в лесу и знала, как уйти.
Обернувшись к человеку, гурун показал ему на ладони два выставленных пальца, придержав третий согнутым, очевидно, рассчитывая сторговать его за эту непредвиденную заминку, но Роберт в ответ показал ему три, как и было условлено. Она дорого стоит.
Сумасшедшая Эржи. Пока она свободна. Мужская помощь была необходима для защиты от гурунов, ольхового племени, но выбранный ей спутник оказался предателем – она не ожидала, Дик бы так не поступил, но Дик был мёртв, и, значит, больше ей не нужен.
Приходится одной.
5.
Полоз – крупная змея, неядовитая, чёрная с жёлтым, с другой не перепутаешь. И всё-таки Эржи на первой их встрече умудрилась перепутать её с миражом, обманом, призраком – до того она хотела его увидеть, что, увидев, растерялась: не может быть! – а полоз тем временем втянулся под колючий, цветной кустарник, и след его канул.
Вторая встреча состоялась на тропе, ведущей от озера в редколесье, к старой гари.
Под ногами было сухо, но влажность ощущалась (на жаре – как духота), даже как бы парилось. Лес был светлый и открытый. При должном обращении хорошая стрела могла вполне успешно пролететь его насквозь. Но трава была высокой.
Змея переползала тропинку поперёк. Её голова уже скрылась в зарослях, и Эржи зацепила лишь скользившее тело, непуганое, длинное. Намеченный ей способ она позаимствовала у деревенских мальчишек, ловивших так ужей: наступить ужу на хвост, а когда тот станет извиваться и биться, схватить его за голову – тогда он беспомощен и делай с ним, что хочешь.
Нога опускается.
Придавленный полоз рванулся так сильно, что чуть её не сбросил. Замотался, занервничал, наливая все мускулы, но голову он прятал, и Эржи - с любопытством, за которое на исповеди по головке не погладят, - увеличила нажим. Тут ей пришлось несладко. Полоз прыгнул стремительно, развивая в воздухе едва ли не две трети собственной длины. Его челюсти сомкнулись вокруг её запястья. Боль проколола, а кровь так и брызнула, побежала к кисти. Эржи показалось, что она закричала, хотя этого не было.
Схватив полоза за шею, чуть ниже головы, девушка пыталась разжать ему пасть. Поскольку Эржи приходилось действовать лишь одной рукой, задача была сложная, но куда сложнее было этого не делать, потому что полоз не на шутку разъярился - сапог давно отпустил животное, а полоз Эржи отпускать не собирался! Пришлось изломать ему несколько зубов – так глубоко они вонзились в руку.
Ей это удалось! Она была готова убить гада на месте, истоптать ногами, поджарить живьём – так всё в ней клокотало, но он слишком был ей нужен. Окровавленные пальцы достали предусмотренное заранее кольцо, тускло-свинцовое, и, сама не замечая, как правильно и быстро она всё делает, Эржи направила змеиную голову в отверстие кольца. Оказавшись на полозе, оно эластично сжалось точь-в-точь по размеру тела.
-Передай, что я здесь, - наконец-то Эржи могла избавиться от ужасной змеи! Швырнула её прочь. Тут же стали возвращаться – пейзаж, деревья: ещё в красках её злости, такой блистательной, что всё к ней так и прянуло, как будто она запах, источник мира, а Эржи, разумеется, встречала всё враждебно (глаза её сузились): ничего не оставлю, всё будет по-моему.
Есть страшные вещи; то, что, конечно, не принадлежит человеку, но, однако, это в нём. И другие отворачиваются, ведомые тем же спасительным инстинктом, который заставляет, проходя по площади, не смотреть на виселицу с очередным повешенным - чтобы не набраться; но дорога у всех разная, и в начале, вероятно, особенно страшно, когда это в тебе лезет, как мертвец из могилы, а поскольку ты хороший, ты будешь упираться руками и ногами, не пуская мертвеца, бороться с ним и думать, что он некрасивый и неблагородный, но что-нибудь случится, и однажды ты взглянешь на себя без жалости, как никто тебе не брат, но есть честь и достоинство. Это первый шаг в пЕтлю. Жизнь заземляет только слабаков.
Очень скоро Эржи ощутила на себе давящую усталость. Не поддаваясь, а точнее положившись на второе дыхание, она использовала минуты затишья с максимальной пользой. Её левая рука была обезображена. При помощи иглы и нелёгкого терпения Эржи сумела извлечь из-под кожи застрявшие обломки змеиных зубов.
Но кольцо отправлено. Вот главное дело!
Она мысленно рассказывает об этом Дику.
6.
Гуруны. Ольховые. Такого достаточно один раз увидеть, чтоб запомнить на всю жизнь. Почему-то особенно бросаются в глаза его жёсткие усы, по-кошачьи торчащие от морды в стороны, как будто в усах, а не в жутких лапах, не в широкой пасти, не в странной плешивости бугристого черепа, не в буйном нраве, свойственном ему, сконцентрировано самое в гуруне кошмарное.
Вечером он снова зарядил своё упрямство – девчонку не нашли, он теряет время, и поэтому – два! Он показывает пальцы, а Роберт смёётся и качает головой. Четыре! – подтрунивает он над гуруном, а тот, сбитый с толку, недовольно фыркает. Три! - человек, вероятно, ошибается, ведь вчера было три! Но Роберт однозначно показывает пять! полную ладонь!
Да он издевается! – до гуруна доходит, и если бы не палица, окованная обручем с железными шипами…
Всё тот же берег озера, небольшая заводь, она вся в зелёной ряске, из воды, ближе к центру, высоко поднимается сухой корявый сук. С появлением месяца тень от него прорезана на плотной, ковровой зелени не хуже, чем днём, как часовая стрелка.
И вдруг она движется – пошла по кругу, как если бы месяц в небе начал вращение, но тот стоит твёрдо, генеральской статуей.
-Три, - у гуруна на душе непорядок, он шалеет в этой путанице.
-Ладно. Не дёргайся. Три, - человеку нисколько не нравится ни гурун, ни обстоятельства, но они его не трогают, не прошибают – он всё уладит. Роберт думает о будущем, воображая себе самые фантастические утешения жизни, при мысли о которых у нормальных людей дыбом встанут волосы, но с нормальными людьми Роберту скучно – он отчаянно зевает в их нахваленном обществе и топчется на месте, когда пытается поступать, как они. А пьяный – рассуждает (он любитель рассуждать не в меньшей степени, что любитель действовать): «Знаешь, сколько стоит нормальный человек? Как стёршийся пятак – ни герба, ни вензелей, уже блин, а не монета, он не в ходу».
Удивительное дело! Только сейчас Роберт замечает вращение «стрелки». Его взгляд тревожно обшаривает стороны, тишину лесной ночи – ничего подозрительного, только эта «стрелка». У Эржи получилось? Неужели это так? Тогда он дурачок, что связался с гуруном.
Роберт долго ворочается - земля стала твёрдой, неудобной для сна, и воздух не дышится, колкА иголка.
Гурун реагирует на это проще – он влезает в воду, одевая на плечи покрывало из тины, и обламывает ветку, дающую тень, ниже уровня воды, с удовольствием расправы. Недалёкий, вспыльчивый.
7.
На краю старой гари, обнаружив кровь, оба следопыта – каждый по-своему – оценили ситуацию, и Роберт проиграл: змея не оставила ему пищи для зренья, а гурун со своим обонянием животного увидел её, но рассказывать не стал – человек ему тоже ничего не рассказывает!
Эржи не пряталась. Она оседлала размашистый выворотень (1), сидела к ним спиной.
-Не меня ждёшь, красавица? - окликнул Роберт с едким интересом.
Голова – не сразу – повернулась на голос, совершенно равнодушно – как «меня не касается».
-А усы кошачьи любишь?
Она не ответила. Черты лица замерли. Не пригорюнилась, а что-то происходит. Глаза – стальные; у той – Роберт помнил – они яркие, быстрые… Непохоже на неё!
У него неприятно засосало под ложечкой.
У гуруна всё покрывает шерсть.
-Тебя зовут… Эржи?
Она не понимала, и ей было наплевать на утраченное понимание. Эржи спрыгнула с ума с ловкостью гимнастки! Ничего от потерянности и беззащитности, которая бывает у настоящих сумасшедших. Образ необозримого чёрного пространства с дрейфующими глыбами железного льда. Даль с холодными змеями, лежащими на дне, зазубренном, каменном, и белое платье, летящее над ними.
Кольцо опасности – Эржи его стягивала, как узел на удавке.
Вступая в этот радиус, Роберт испытывал такое же естественное желание повернуться, как если бы он двигался против течения – среда сопротивлялась, выжимала обратно. Тогда он перерезал свою естественность, чтоб она не мешала, и стал, как крепость.
Гурун, не церемонясь, потащил Эржи с дерева, сволакивая так, что чуть не вывернул ей шею. Роберт не вмешивался – их уговор, три золотых слитка, никто не отменял.
Гурун убрал лапы. Девушка тотчас же упруго выпрямилась, махнув волосами, совершенно непонятно, что она сейчас выкинет, но насмешка в ней была – через всё, невидимая, как радиация, но такая же явная; готовность видеть смерть, постигать её дальше – неуёмная, пристальная.
Её нужно убить, - любой христианин почувствует это, съездить по рылу, всё что угодно, но не давать ей воли, иначе она заберёт всю волю; отец бы так и сделал – Роберт встретил его на пути своей памяти и не слишком обрадовался: отец был жестокий и умный священник, его уважали, как собака палку, об его молчание можно было обрезаться; сын назло отцу выдумывал истории - как Иисус Христос на лягушке поскользнулся, - и многие другие, а сейчас вот он сам готов поскользнуться на подобной лягушке. «Её нужно убить». Прямоносый, лобастый, с серыми глазами, которые были такими же цепкими, как его руки, вообще он был ухватистый – исподтишка; а сына прозевал, не успел надеть намордник – волчонок ушёл.
Гурун тихо свистнул.
Шагах в двадцати, рядом с рослой берёзой, появилась фигура – отделившись бесшумно, не из-за дерева, потому что (Роберт понимал это верой) за стволом её не было – другой источник.
Остальные фигуры раздавались по принципу – из следующей следующая; крайняя удваивалась, и так - пока не обложили по кругу.
На всех на них были одинаковые рясы (или балахоны), вполне обыкновенные, но никто бы не подумал, что они пошиты обычным портным. Рукава опущены, кистей из них невидно, в глубоких капюшонах невидно лиц.
Тем же лёгким движением, как на спину лошади, Роберт, рукою подтянувшись за корень, взглянул через выворотень – круг замкнулся. Голова той фигуры, с которой начиналось, повернулась в профиль (треугольник капюшона) ко второй фигуре, вторая – к третьей, и движенье покатилось, обежав всю цепочку - они толкнулись: смолисто, густо. Ах так? - пожалуйста! Хотите заварухи? Роберт не увиливает, ощущение знакомое - как перед серьёзным, непредвиденным соперничеством, где могут понадобиться любые приёмы.
Гурун заревел и бросился на Эржи – она их хозяйка! Роберт еле успел вмешаться между ними. Ударившись в него, гурун ажно вырос, все кости в нём раздались – долой человека, он схватится и с ним, раз пошла такая пьянка, - но секундной задержки оказалось достаточно. Всё-таки и в нём, шерстяном отморозке, жила наблюдательность и меткость выживания. Он понял, почему человек заступился.
Эржи грызла собственную руку – только бы избавиться, ночерь, ночерь! сила наважденья, - ей нужна была боль, иначе не прогонит, - и закусывала кожу; ведь она была не с ними, против капюшонов, – ночерь, ночерь! а белое платье неслось так низко, что камни ворочались и шире себя разевали рты.
«Выручай, родная», - что-то вроде этого значил жест, которым Роберт поднёс палицу к губам. Гурун ему сурово и коротко кивнул, вот на кого он может положиться! Не братья на век, но на эту драку больше, чем братья; лучше всякой клятвы - мужской обмен взглядами: играем, успокоились.
Он ринулся на них, но удар - и как будто оступился в яму: фигура в балахоне под ударом исчезла всё равно, что лопнула, но что-то осталось, и это он не раз намотал на палицу, швыряя её в стороны – направо, налево. Его сила росла из чёрных рычагов, которые в нём регулярно обнаруживались в подобных ситуациях, звериной обдуманности каждого броска, поворота тела. Но тут он промахнулся. Его обхитрили. Ни одна фигура с ним даже не боролась - на месте её возникала пустота. И новые, новые – до мельтешенья! Он их лузгал, как семечки, но палица при этом становилась всё тяжелее, и вот уже Роберт не мог её поднять – своим наконечником она упала в землю и точно приросла ко всему земному весу, неподъёмной тяге, невозможно оторвать ни на миллиметр - если только всю планету из-под ног с нею выдернуть! - а фигуры в балахонах монотонно множились, выходя из-за деревьев, всё новыми рядами.
Эржи сделалось дурно. На какое-то мгновение показалось, что она потеряет сознание, но её скрутил спазм - посерёдке, нагнул, оглушил её, как рыбу. Обильная масса поливала у неё изо рта, как рвота, - круги перед глазами, - но такую же массу начинали извергать друг за другом капюшоны! Хлестало цветом йода. В этой смрадной блевотине метался гурун, награждаемый фонтанами и спереди, и сзади.
Роберт в три прыжка оказался у Эржи. Приступ рвоты прошёл, но она, не продышавшись, оставалась всё в том же разбитом положении – на полусогнутых. Он сшиб её с ног и – вперёд лицом – так хлопнул об землю, что сломал ей нос, можно было и поласковей, но беречь будут позже. Она под ним дёрнулась, пытаясь выгрести, как из-под завала, но тяжёлой рукоятью (охотничий нож) он стукнул ей по темени, Эржи затихла, а фигуры – неизвестно, всё равно что расстегнулись на все сразу пуговицы, и ничего не стало. Трясина захлопнулась, оставив на стыках остывающую массу, похожую на ту, которая вспухает гладкими шариками на жвалах кузнечика, когда его поймаешь и надавишь на тельце.
Духота старой гари, всю траву истоптали, с того края площадки приближается гурун.
Рокотнув - а бархатный, удалой был рокот, - гурун похлопал человека по плечу – есть за что одобрить, чихурнулись по-полной, а вышли сухими! - и Роберт откликнулся: три? – показал он гуруну на пальцах, прекрасно понимая, что тот не потребует, а он и не отдаст, девчонка – катастрофа, беспредел – первый сорт, не расстанешься с такой.
Гурун отмахнулся и побрёл, косолапя, обратно к озеру, ничего не обещая на завтрашний день, но сегодня у них мир.
Когда Эржи очнулась, её пальцы неуверенно что-то искали у себя на одежде, не находили. Она привстала. С ней рядом был мужчина - молодой, сероглазый. Она не забыла, что у всех, кто ей нравился, были серые глаза.
-Как тебя зовут?
8.
Спустя трое суток на крыльцо вышла женщина. Она была крестьянка и привыкла работать, потому что больше ничего не умела. Крынка молока у неё в руках предназначалась для мужа, однако, старуха, вынося её из дома, едва не расплескала всё молоко, потому что чудо застало врасплох её аллилуйную, беспомощную веру.
Муж, видимо, уставший, дремал у амбара, в вечерней прохладе, а топор в это время носился в воздухе и колол дрова - без постороннего участия!
Старуха ахнула. Она перекрестилась, точно захлёбывалась и пускала пузыри, а закат был такой… в общем, так же, как озеро мягко мерцает за ночными деревьями, так и тут сквозь обычные закатные краски сквозила запретная, гремучая зелень, которая манит и не отдаёт никого и никому.
Топор уже трижды упрямо врезАлся в одну и ту же широкую колодину, отпиленную с комля. Лишь с четвёртого раза она поддалась и щёлкнула надвое с сухой лёгкостью.
1) Дерево, вырванное из земли с корнем
1000inf.ru
