Глаза змеи (рассказы о преступниках). По закону тундры
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Происхождение видов
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Ночь стукнула лбом…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Всё началось со змей…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Принцесса Златовласка
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Когда башня взбесилась…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Про яичницу и шлёпанцы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Наступивший вечер
Глаза змеи (рассказы о преступниках). На своем месте
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Хозяева природы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Подвиг Ясона
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Сам нарвался
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Городской пейзаж
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Мои Капричос
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Этот ещё слабенький
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Невинная просьба
ПЛЮШЕВЫЙ БОЕЦ
В разжиженном снегу… Март не может наступить. Март всегда уходящий, никогда не с тобой, всегда – за окошком, - таков его образ; даже пальцы дождя на козырьке балкона– желанные гости в другое время года, а в марте – угрюмые, пустые звуки, от которых в сердце возникает усталость и совсем не хочется выходить из дома – не потому что там плохая погода (против плохой погоды я ничего не имею), а потому что там ничто, место, которое остаётся на перроне сразу после отхода поезда. Галдёж ворон. Ветер – мокрый и грязный. Если выйдет солнце, то оно не из марта, нет мартовского солнца, и не существует истории, которая окончилась бы лучше, чем март.
Направляясь к плотине, я шёл по улице, застроенной облезлыми советскими двухэтажками. С их шиферных крыш, как будто из ножен, выдвигались кинжальные лезвия льда – длиною с метр. Они так нависали, что ходить под ними было опасно. Съезжая, лёд обрушивался (я видел, как он падает) целой конструкцией, напоминающей макет готического храма; под местом обрушения возникали внушительные разбитые груды. Тротуар был огорожен, но верёвочки оборваны, потому что больше ходить было негде - если только по шоссе, вдоль узкой обочины, но в этом случае каждая машина норовила по плечи забросать вас грязью.
Сразу за плотиной начинался парк. Не зная, чем заняться, я слонялся по нему без особой горечи или удовольствия, просто наблюдая и тем самым рассеиваясь от мрачных настроений, которые дома неизбежно принесли бы мне головную боль. Мой опыт – не знаю: положительный он или отрицательный, - трудно сказать, но зато я понял – в тех ситуациях, где легко стать говном, я не говно, не злопамятный, не мелочный - можно жить.
Эту историю я выиграл в карты. Крэл, который был очевидцем, сначала её вовсю разрекламировал («достойная блудня»), а дошло до конкретики – полез в кусты, откровенно закапризничал, мол, зачем тебе знать? ну влетел пацанчик, чего шевелить-то? вылетел уже!
-«Влетел», «вылетел» – как про пулю рассказываешь! – усмехнулся я.
-А был такой – Пуля, - оживился Крэл. - С Земелей работал.
Пиво было вкусное, никуда не торопимся. Я понял, что Крэла надо только подтолкнуть, и, зная его слабость к азартным играм, предложил ему покер, а он согласился. Повезло не ему. Какая была ставка – вы уже догадались.
Тут надо заметить, что Крэл, вообще-то человек ненадёжный, к карточным долгам относился аккуратно, до щепетильности, словно эта аккуратность была ему дороже десяти библейских заповедей.
Итак, о Плюшевом.
В определённых кругах его историю знали все, в других – никто. А я стоял между. Крэл - в определённых. Если быть справедливым, они там почти никого не убивали, но молодость не зря называлась молодость.
«Я уже не помню, кто его привёл - вроде Сашка Возврат. Или Шагинян. Тема у нас основная была бокс, все тренировались, а понятия там, деньги – это как бы следующей было ступенькой. Положенцы все – боксёры. Ну а мы к ним подтягивались. Иваново – город чёрный, не красный (1)».
В Крэле меня со знакомства раздражала эта его вера во всемогущество бандитов - как будто мир принадлежит преступникам, они всё решают, однако, когда непосредственно у Крэла начались проблемы, ни один из его влиятельных друзей ни на что не повлиял, ни о чём не позаботился, и Крэла закрыли на четыре года, хотя при поддержке и грамотной стратегии он мог бы вполне отделаться условкой.
Плюшевый боец был метр девяносто, здоровый лоб и не трус к тому же. За это Дед его к себе и приблизил. А бокс там, не бокс, упражнения, система – это всё в принципе было не для Плюша (город сократил его кличку до – Плюш): махался-то он всё равно по-русски, как какой-нибудь бурлак из девятнадцатого века: махнёт правой – улица, левой – переулочек. Дубасил, что есть мочи, мог насмерть зашибить. Резервы крепости в нём были фантастические; если брался за водку, то не меньше ведра, аппетит - динозаврский, и разжердел он быстро – из любой рубахи, сколь угодно просторной, выпирал воздушный шар братьев Монгольфье, но и поначалу, когда Плюш жил бездомный, в собачьих условиях, на рабочем месте (сарайка лодочника), даже с похмелья, вид имел гладкий, домашний, пухлый, чуть не с детским румянцем. Отчасти за это и прозвали Плюшевым. Для авторитета он повесил на шею серебряную цепь, которую снимал разве только в бане. И с Дедом он ездил, и с Земелей, и с Рыжим. За десять лет карьеры никому не удавалось сбить Плюшевого с ног. Но однажды он рухнул. Об этом и история – кому посчастливилось завалить Илью Муромца? Нащупать в нём брешь, ахиллесову пяту? Ведь титан, а свалился!
Диспозиция такая - жил на свете Плюшевый боец. Сначала он сам об этом не знал - кто он такой есть, но люди объяснили.
У него была хохма. Спросишь: «Как дела?» - «По старому, - говорит, - погони, перестрелки». Вряд ли он сам до этого додумался, но услышал и понравилось, присвоил себе.
У него была машина, которую Плюшевый называл «шайтанмобиль». Семёрка жигули. Как она ездила – ума не приложу. Он её, похоже, заправлял заклинаньями. Крылья и двери были разных цветов.
Так же имелась трудовая биография – сначала сторож на лодочной станции, потом - спасатель, а потом уже нигде, важнее было – с кем и какую статью за это цепляют, но на мирную коммерцию они не покушались (почти не покушались), предпочитая наводить порядок в криминальной среде, между такими же, охранять иерархию.
Ещё была тётка – напрочь помешанная на всяких гороскопах, раскладывала пасьянсы и, торгуя обувью на центральном рынке (хозяин был афганец), мечтала о собственном гадальном салоне. Племянник подшучивал над её увлечённостью, но не отрицал.
У него был характер – жизненные драмы Плюш переваривал, как желудок крокодила – жестяные банки: они переставали в нём существовать, организм их рассасывал.
У него была девушка – полукровка, узбечка. Швея с 3-ей фабрики. Красивое лицо, проколотая бровь с блестящею капелькой. Сама миниатюрная, с фигурой мальчика, зато ножки - оближешься и подвижная, как мальчик. Фигурка – юркая, без торопливости, скорее тут резвость хорошо натянутой гитарной струны – звук стройный и точный.
Они познакомились на остановке. Катя отдалась ему быстро и легко, Плюш не ожидал и не удивился. Оказавшись вдвоём, полураздетые, она ему сказала про серебряную цепь: «Оградку-то сними», - и Плюш рассмеялся, и всегда смеялся, когда припоминалось. «Оградка… Нерусь», - такими словами он её любил. Он любил её оступающийся русский так же, как восточный, с изгибом, разрез глаз, устремлённость движений, по-обезьяньи цепкую. Катя не могла просто так лежать: или спать, или трахаться, - или не лежать. Её тонкая спина всегда была выпрямлена, словно сутулиться ей было тяжело. И характер у Кати был твёрдый, как кулак, хотя сразу так не скажешь. «Выходи за русского, - учила её мать. - Они бить не будут»; её-то муж бил – Усман Алишерович. Тётка про Катю говорила племяннику: «Держись за неё. Золотая девка! Ты её в лотерею выиграл!» - и как бонус сообщала: «Она же Близнецы!».
Род своих занятий Плюшевый от Кати держал в секрете: «Меньше знает – крепче спит». Он ей заливал, что работает шофёром на одного бизнесмена, и мы понимали: не надо Катю пачкать, она Шахерезада, принцесса Жасмин. Бывают, конечно, разбойные девчонки, которые в курсе, их ставят сутенёршами, вообще вовлекают без боязни засыпаться из-за них перед мусарней, даже женятся на них, но Плюшевый Катьку соблюдал в чистоте, не смешивал с нами, отодвигал; мы и дома-то бывать у него перестали, а Плюш обустраивался: купил новый диван, стиральную машину.
Деньги Катюха тянула пылесосом – изо всего! Вообще было видно, что она их любит, и Плюшевый у неё не то что под каблуком, но точно не хозяин. Про свою независимость Катька помнила ревниво, а деньги - независимость, а она же хочет стоять во главе своей жизни, как Чингисхан! - азиатская упёртость: «Если я не права, всё равно не признаю, никогда не соглашусь!».
Остаётся добавить, что у Плюша был товарищ – собственно Крэл – и над ними босс, известный как Дед, теневая фигура (по его же словам: «Кому – дед, кому – прадед, а кому – в хлебе дырочки»; последнее пожелание ничего хорошего никому не предвещало). Это был невысокий, плотный живодёр средней комплекции.
Деду веско за сорок, но выглядит он старше, гораздо старше. С короткой шеей. У него круглый череп, обритый, как мяч, и такое впечатление, что на этом лице – ни ресниц, ни бровей, хотя они есть, но их не замечаешь: такие бесцветные. Большие глаза, широкий рот, черепаший нос, вообще черты – мясные, народные, выпуклые, но не читаются (стёрты, выкипели), из другого регистра – там, где безликость получает право на существование как самая активная действующая сила. Передние зубы – белизны фарфорофой, ни один не родной. Но Дед не уродлив, не безобразен; он реально жуток – как смертельная болезнь. Голос как бы обмелевший, Дед больше привык изъясняться знаками, привык, что его понимают с полуслова (в замкнутом пространстве это несложно). Не дай вам бог, понять его неправильно. Ничто его не трогает, кожа – носорожья, непрошибаемая, всё сидит и молчит, молчит и слушает, ему нравится слушать, как будто безразличный, но вдруг выражающий своё недовольство какими-то нелепыми, куцыми жестами, словно барахтается (пальцы у Деда короткие, толстые), - ему очень сложно унять себя, но паук в нём учёный, ядовитый, мстительный и сейчас же не ужалит, ужалит тогда, когда ничего ему не будет грозить; себя он не жалеет, но волей дорожит, угрюмым покоем. С ним часто мотается подозрительный субъект, скользкий, болтливый, предупредительный. С испанской бородкой. По кличке – Фора. Слащавый, каверзный. Что их объединяет – мне не сообщили, для моего же блага: «Он в твою жизнь пальцы не суёт и ты к нему не суй».
Ещё в жизни Плюшевого была философия – вы только не смейтесь: «Дао дэ Цзин». Он эту книгу цитировал, как песню! И не надо думать, что писатель пустился сейчас выдумывать ради колорита. Плюш такой и был – громила и философ. Все крепко поражались, когда этот рот извергал изречения китайской мудрости. И ведь Плюш был вдумчивый, негромко рассудительный, он не фразами бросался, он интерпретировал, полагая, что Дао (как источник Знания) – орудие массового уничтожения, «оно оправдывает Третью Мировую Войну!». И себя Плюш оправдывал – по роду своей деятельности. Крэл, тот не юлил: «преступник – и преступник», никаких смыслов сверху, а Плюшевый под это подводил целый базис в том роде, что он, имея дело с бандитами (махня, разборки), давит новых гитлеров, ставит их на место, не даёт воцариться окончательным ублюдкам, санитар то есть леса – приносит пользу.
Но ближе к теме – как всё же он не сдюжил и пропустил роковой удар, опрокинувшей легенду о непобедимости Плюшевого бойца.
Однажды мы встретились - я, Крэл и Плюш; давно их не видел. Плюш раздался ещё больше: живот далеко забегал вперёд ремня, ляха была конская, на руках вокруг костей пухло белое мясо.
-Как дела? – говорю.
-Дела у прокурора.
А «погони, перестрелки»? Обновил репертуар? Надо чаще встречаться.
Крэл рядом с Плюшевым вполне мог сойти за попа-расстригу рядом с патриархом – такой был контраст: долговязый, худой, серый цвет лица, глаза серые, холодные, как инструменты, - срисует одним взглядом; неброская одежда, в которой он ходит и зимой, и летом, она хоть и изношенная, но чистая, опрятная; следит за собой, и на чёрных ботинках нет ни капли грязи, хотя бы погода оставляла желать лучшего. Он резиново, по-зоновски вытягивает слова, вращающихся чёток не хватает на пальцах.
-В железный век – железная логика, - уже и не помню, к чему это было сказано, но Плюшевый в ответ хорошо сформулировал:
-Логика – это вроде заплаты: чтобы казалось, что всё понятно.
Начитался, собака! «Знающий молчит, говорящий не знает», - все уже выучили его китайские штучки, но как он поставил - про «логику – заплату» - (как бутылку на стол!), - захотелось обсудить, но тут звонит Немец - и насел, и насел, мол, контора встряла, а люди - в отлучке, надо съездить - помочь, он в долгу не останется. И Крэл подумал: «Надо съездить - помочь», - мысль словно эхо за словами Немца, потому что Немец – полезный человек. Они договорились, тот сказал, что заедет через десять минут, и всё это время (десять минут) невидимый противник, по типу sms переданный нам с лёгкой руки Немца (сообщение принято), его абстрактный образ, дожидался в коридоре так же ненавязчиво, как непреодолимо, - чтобы вместе с людьми бежать на голос События – через лестницы, подъезды, разбитной автомобиль, катящийся в стае других автомобилей, - пока наконец он не сможет воплотиться, слиться с тем, кем он был, и что-то учинить.
Немец сделал дозвон.
-На ходА, - Крэл поднялся.
Плюшевый вольготно, расслабленно, сладко, словно он так почёсывался, двумя движеньями раскачал себе плечи. Неторопливо, без лени или важности, а с некоторой вескостью одевая обувь, он сомневался не в сути предприятия, а в той скоропалительности, которой Крэл заразился от Немца. Призрак, похоже, был с ним согласен, оба были фаталисты.
Я тоже хотел ехать, но они меня не взяли: ты божий одуванчик, а закусь там немелкая - шесть человек.
И они поскакали!
В коридоре осталась разбитая пустота – всё равно что ваза, покрытая трещинами, но всё ещё прочная, прочнее трещин.
А карты легли так – у Немца были девочки, три что ли штуки, мы их не знали и не интересовались, стандартные шлюхи. Он их сегодня привёз на вызов, а там типа двое, но балкон занавешен непрозрачной шторой - это в белый-то день! - и мамка заподозрила: «Кого вы там прячете?», но смотрит – и дверь уже за ними захлопнули. Она тогда девушек втолкнула в ванную, шпингалетом чиркнула, звонит сразу Немцу, который дожидается внизу в машине, но Немец - один, а этих – шестеро, все буйные с похмелья, шпингалет уже сорван – не поспоришь с ними.
Короче, мамку отпустили с деньгами, а девчонок оставили, хотя те подвывали, а у Немца как назло всё блатное окружение оказалось во Владимире, на свадьбе друга, и он тогда вспомнил о Крэле с Плюшевым.
Домчались быстро – в район Суховки, там девятиэтажки молодой Перестройки - вдоль дороги на Шую и шикарного леса.
На домофоне они набрали номер случайной квартиры и голосу студента нахраписто представились «аттестационной комиссией по соцблагоустройству»; он их впустил.
На четвёртый этаж (при работающем лифте) поднимались пешком.
Дальше собственно история, рассказанная Крэлом:
«Не открывают. Позвонили снова. Открывает махина – второй Карелин, человек и Эверест. «ОтпустИте девушек». Его не колышет: «Плачено за них». – «Мы деньги вернём». – «А я не возьму», понимаешь меня? - он не хочет разговаривать. А за ним – массовка, четыре головы, урчат чего-то, я и слушать не стал, потому что – пора, и полез на него, а туша эта – бравая: он кулаками надо мной провёз – вжжих, вжжих, воздух аж гремит, но я поднырнул, и он мне открылся, я левша, мне проще - заехал ему в ухо и дальше побежал, пусть Плюш с ним разбирается, у них одинаковая весовая категория. А эти – все птенчики, ну бОрзые, но птенчики, понимаешь меня, да? драться не умеют. Мы и взяться не успели – два разбитых носа, а они уже пыхнули, больше им не надо, хвосты поджали. Я только контролировал, чтоб они не лезли на помощь своему - который против Плюша. Вот жару-то задали! Поединок века! Здоровые оба, ни один не сдаётся. Я аж вспотел, как они друг друга били! Но Плюш – красавчик: разнёс того вдребезги. Девчонки визжат, а первая – Катька! Я её не узнаЮ, в упор не узнаЮ (понимаешь меня?), - и Плюш не узнаёт, но – его узбечка, в конторе Немца! Полторы штуки в час. Он как только допёр – ну махнул так щекой, как слепня отгоняя, и в кресло поехал: уронил себя плавно и всё, без сознания. Единственный раз, когда Плюш сломался. Любимая девушка его ухайдакала. Дао дэ цзин!» - последнюю фразу Крэл произнёс самым ёмким образом – всё равно что выругался, подводя итог семи дням творения.
Катька - ошарашенная, молчит, перетрухнула. Она ж тоже не знала, что Плюш – бандюга.
-Ты чего тут делаешь? – спрашивает Крэл. – Работа?
Молчание.
-А честно, по-твоему?
-Он бы зуб мне вышиб, если б узнал.
-А зачем полезла?
Всё равно не скажет, пока не прищемишь.
-Ну иди, иди, - говорит Крэл тихо. Отпустил, а Катька - не бегом, но реактивно – за дверь и с лестницы. «Нерусь поганая!». Видно, что взвинчена до последней крайности, а всё же не сорвётся, будет гнуть своё и до белого каления, кого хочешь, доведёт – тут и зуб не поможет: хоть челюсть сломай - ничего ей не сделаешь: «Я о нём заботилась. Меньше знает – крепче спит». Другая нация. Полукровка тем более – на дьявола в ней больше: и русский, и узбекский, - вот и врёт беззаветно. А копила, скрывала: по ночам не работала – исключительно днём, до шести (как на фабрике), - и к любимому Плюшеньке, «кисяндра мой миленький», целовала его, и за три с лишним месяца ничего в ней не дрогнуло, не сопротивлялось, что так не годится поступать с человеком, что это предательство.
-Можно я уйду? – попросился один, почти невредимый, протягивая Крэлу 1000-рублёвую купюру.
-Стриги отсюда ножками!
Немец в это время обстоятельно рассматривал распростёртую тушу побежденного громилы.
-Не знаешь этого?- спросил он печально, и ещё печальней: - А я – знаю. Это Деда знакомый, партнёр из Ярика. Проект у них общий, в «Арагви» обмывали, и Дед наш стакан поднимал – с почином, за него, вчера.
Ничего себе почин! Плюшевый партнёра под орех разделал! Деду не понравится. А что это значит? Так и представилось – как он взбарахтается из-за стола своими короткими, толстыми пальцами, на обрубки похожими, вспылит безголосо, как будто говорить не умеет как немой, - а Фора стоит и не то что науськивает (Деда не науськаешь), а - докладывает.
Плюш отдыхает – в удобном кресле, ещё не в курсе, что придётся отдуваться. Катька – неизвестно. Сбежала, спряталась. Немец подзуживал: «В Ташкент сиганула». Так или иначе, никто её не видел, а Плюш после этого заперся в квартире, вероятно, листая своё Дао дэ цзин и ни за что не ручаясь. Неделю так сидел – с отключенным мобильным. Многие решили, что он Деда боится – потому и не выходит, а на самом деле он Катьку потерял, но только не тогда он её потерял, а когда ей доверился – красивая была. И зачем ей было нужно всё это безобразие – никто не понимал, отговариваясь: «женщина», - и сразу понимали.
Когда дошло до Деда, он не поперхнулся - отправил к Плюшу Фору, и тот по дороге купил ему в подарок бутылку водки, а ещё была записка: «Не горюй. Проехали» - коряво-неуклюжими печатными буквами: Дед был полуграмотный, мог и «праехали», мог и «не гарюй», пропись тем более не успел освоить. Спустя три года, на мраморном памятнике, я прочёл его имя – Григорий Николаевич. Крэл сейчас сидит. У Плюшевого - личный, небольшой автосервис, бригада шаромыжников, доверчивый человек к ним не попадайся, но плутуй, не плутуй – а бизнес убыточный. Несмотря на это, Плюш каждый месяц исправно отстёгивает кровных десять тысяч в бандитский общак. А так – всё легально. Люди даже подзабыли, что он Илья Муромец. Про Катю – не знаю, в ивановских конторах её не значилось – Немец эту тему пробивал вплотную. Может, он и прав был насчёт Ташкента.
Парк весь промозглил. Пока я гулял, то есть за два часа, погода менялась в разные стороны – то ветер, то штиль, то снег, то солнце (как будто природа не знала, что ей делать), то тусклая серость, в которой все предметы становились рельефней, обнажёнными для зренья - просто рай для художника: очень чёткая цветность, хотя каждый цвет, даже красный – каруселей, был болен этой серостью и в любую минуту готов был замкнуться.
Я прошёл по аллее до железной дороги, за которой начинался длинный ряд гаражей, и направился обратно, отметив по пути лишь картонную коробку с надписью «Ряженка» на кусту боярышника – кормушку для птиц,
Неплохо было б выпить, но я не пил – уже почти месяц.
Река до плотины была скована льдом (лыжники докатывали, вероятно, свой последний за сезон километраж), дальше льда не терпела - её черная лента загибала берега между белыми краями. Однотонный шум воды, катящейся вниз по бетонному настилу, уводил в отрешённость. Может, это мне и надо?
Та самая тётка, которой Плюшевый приходился племянником, обещала Козерогам, - а я Козерог, - год трудный, неласковый, «Сатурн в паре с Марсом»; - как будто планеты вырыли мне яму! Но её слова ничего мне не открыли.
Домой я намерился возвращаться пешком – времени навалом, ничего не упускаю. Честно говоря, я целыми днями слоняюсь по городу, как бездомная собака, хотя дом у меня есть. Любая ворона относится ко мне лучше, чем большинство из моих приятелей. Это преувеличение, но мне всё труднее заставлять себя видеть что-то настоящее.
От всех историй остаётся март, галдёж ворон.
Весна уходит с нами.
1. В городе правят криминальные круги
1000inf.ru
