Глаза змеи (рассказы о преступниках). По закону тундры
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Происхождение видов
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Ночь стукнула лбом…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Всё началось со змей…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Принцесса Златовласка
Глаза змеи (рассказы о преступниках). «Когда башня взбесилась…»
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Про яичницу и шлёпанцы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Наступивший вечер
Глаза змеи (рассказы о преступниках). На своем месте
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Хозяева природы
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Подвиг Ясона
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Сам нарвался
Глаза змеи (рассказы о преступниках). Городской пейзаж
МОИ КАПРИЧОС
(дневник художника).
* * *
У меня болит мозг – мне хочется ослабить, как ремень на животе – чтоб живот не болел, но как это сделать? Зато краски сочнее.
* * *
Синяя осока.
Откуда-то я знаю, что это образ любимой девушки.
Мёртвые деревья над ржавым болотом, ржавая хвоя…
Да, она здесь.
* * *
Голова превращается то в огрызок, то в форточку. Меня поднимает. Это древний сквозняк… Что-то камышовое. И форточка хлопает уже где-то далеко - я готов захлебнуться! Наша связь дрожит на последней липочке, на паутинке, а её вдруг раз – ножницами по металлу! Может так статься, что она сама.
Я остываю, момент выветривается, мне навстречу устремляется новый прохожий день – у него в обоих руках по сумке.
Я хожу потерянный, хожу покинутый. Это тот случай, когда проще узнать, что с тобою будет, чем то, что было.
Голова как огрызок. Ничто не утешает. Но это - настроение, а во мне исчезают облака настроений, их безбрежный рисунок… до чего же он разный и какой он невечный; почему он пребудет? А я умру. Если он – моя часть, почему он стихия, а я – ничего?
Смерть смертным. На земле остаются лишь следы от подошв, да и те ненадолго, а то, что в нас странствует, остаётся странствовать.
Если я гавань…
* * *
Мир – пятнистый, листва. Переползаешь такими же пятнами, паучьими вымыслами ловишь мух, прилетевших из рая. Что за хрупкое рыцарство?
Но где же те сильные, отважные, мужественные, которые зашли бы также далеко? Они предпочли свою территорию. Дома, как говорится, и стены помогают. У них голова состоит из стен. Хороший выбор!
Но священная пещера затеряна в лесу. Я её нашёл, потому что заблудился. Вероятно, это единственный способ её найти.
Меня вёл туман, неизвестность держала мою руку в своей. Чад болотных испарений, черная трясина, жёлтые цветы – я всё это видел и оставил позади. Мне повезло. Я оделся в пепел и пришёл сюда.
Узкое отверстие в отвесном выступе скальной породы затянуто плющом, я бы не заметил, но кости у входа – в них можно трубить, они полые внутри, и, судя по размерам, человек, который таскал их по свету, был выше меня ростом раза в полтора. Он пришёл к пещере и сложил кости здесь, чтобы в них трубил закат и никто не слышал их таинственных рассказов.
Ну и так далее.
* * *
Это голос отсутствия.
Слушай его.
Но начался он раньше – в нехоженой топкости мха под ногами, синей осоке, трубных полостях костей.
Это был целый путь - там черно-серебряный уж свернулся, и лось бегал вокруг собственных рогов, камышовая кошка накрыла птицу, и тугая зрелость нашедшейся брусники катилась в рот.
Плющ сплывал, подвивался. Я раздвинул его косы и вошёл в пещеру. Там было темно. Прежде, чем ступить, я шарил руками впереди себя и продвигался медленно, натыкаясь на своды, но всё же доверяя - моя осмотрительность касалась мелочей, например, не удариться лбом о стену.
Вода!
Мои ноги погрузились по щиколотку. Я шёл по воде, но глубже не стало.
Теперь я, даже полностью выпрямив руки, не касался сводов ни справа, ни слева - тоннель расширился. Темнота обернула.
-Не оборачивайся.
Я слышу шаги – вода выдаёт их.
-Хочешь меня видеть?- этот вкрадчивый шёпот всё равно что гладит. Она уже близко, у меня за спиной, обнимает меня. Проводит руками. Её ладони закрывают мне лицо.
-Хочешь меня видеть?
Зловещие прятки. Не то она ласкает, не то угрожает… Как кошка с мышью!
Подушечки пальцев уверенно и нежно ложатся на веки.
-Ты хочешь меня видеть?
Если я скажу «да» - она выдавит мне зренье и будет хохотать, облизывая с пальцев остатки глаза, но будет моя.
Если я откажусь – не будет ничего, мара просто уйдёт. Она хочет этой жертвы - чтобы я заплатил, а не хочешь – не надо, тут не торгуются.
Но я говорю:
-Я тебя вижу.
* * *
Белая женщина с чёрным ртом и чёрными сосками (её грудь обнажена).
Чёрные волосы. Лицо – песчаное. Взгляд – отчуждённый, бесстрастный, внимательный.
По ночам она охотится среди мертвецов. Ей нужна погоня, нужна добыча – сперма и кровь; - и в такие минуты белки её глаз отливают синим (верный признак бешенства).
Она ненасытна.
Второе лицо у неё между ног.
-Значит, ты меня видишь?
Разве я схожу с ума? Разве я её не вижу? Разве я её не видел? Она просто забыла. Или лгала. Наши встречи – ложь, всегда и никогда.
Но пока мы вместе, темногубый цветок на другом конце мира поднимает лепестки на свет нашей лжи, разворачивает листья. Он едва не задохся, но наши объятья возрождают его.
Только мы способны его спасти.
* * *
Сначала я думал – это происходит высоко в горах, где обитают снежные барсы и гигантские орлы, но пейзаж изменился – я живу под деревом, у океана. У меня нет хижины, нет средств рыбной ловли, нет орудий охоты. Еду мне привозит коренастый туземец с бурым лицом. Он – хозяин лодки и правит ею, стоя на ногах.
Неподалёку в океан впадает бесшумная река (забыл её названье, но бесшумные реки в таких краях - редкость), из неё я черпаю пресную воду и по ней приплывает мой знакомый из стойбища. Он меняет еду на золотые монетки, которых у меня с каждым разом становится на одну штуку меньше.
Всё, что я знаю об этой земле, я знаю от туземца. Он мне рассказывает: «Когда это дерево было зелёным - (сейчас это высохший, колючий скелет), - здесь был посёлок. Его смыло цунами. Выжил лишь один молодой охотник, который в тот день сбежал к своей невесте из соседнего племени. Поэтому он спасся. Это был мой прапрадед».
Ещё он говорит (отдавая продукты, забирая монетку), что «голодный человек – лёгкая добыча для духов камыша».
-Почему камыша?
-Так называется.
Однажды туземец привёз с собой в лодке незнакомую девушку и с навязчивым доброхотством предлагал её мне, пользуясь всё тем же своим аргументом насчет того, что голодный человек – лёгкая добыча. «А сытого не тронут, бирюза не тронет, он и не заметит – зачем ему это? Девушка вкуснее – сладкая-сладкая».
Я рассердился, потому что, пока я не видел девушку, я не чувствовал голода, а этот пройдоха (ради лишней пары металлических кружочков – один ей, другой ему) разбудил его во мне, обрекая тем самым на новую изломанность и новую смуту. Мы даже подрались, и мне повезло, что туземец не хотел меня убивать. Но больше он, по-видимому, никогда не приедет, потому что отобрал у меня все монетки – все до единой.
Я живу под деревом - у океана.
Недавно на берег вынесло труп сивуча. Тушу повадился выедать медведь. Он приходит каждый день – в разное время, но всегда одной и той же дорогой: цепочки следов тянутся к сивучу вдоль линии прибоя и, изрядно потоптавшись вокруг него, следуют дальше, не меняя направления, то есть с юга на север. Меня душит злоба – хоть бы раз этот жирный, ленивый падальщик появился с севера, а скрылся на юге! У меня впечатление, что глупое животное движется кругами – как планета вокруг солнца, по некоей орбите, - сломать её к чёрту, эту орбиту! Например, вырыть ров глубиной с преисподнюю, чтобы медведь, наткнувшись на него, не смог перебраться - вот что бы он предпринял?
Я уже не голодаю. Мой знакомый туземец приплывает снова. И даже не требует никакую плату, у меня её и нет. Но в чём же причина такой перемены? Разве он альтруист? Совсем не альтруист. Но с тех пор, как мы поссорились, его удача «ушла под воду» – он упал с лестницы, какая-то рыба порвала ему сети, овца отбилась, и её взяли волки.
-Но ты теперь сыт, - отвечает туземец, - и мою удачу оставят в покое, у меня в доме снова будет порядок!
-Почему ты так думаешь?
Он объясняет:
-Духи камыша считаются с тобой, не хотят, чтобы я заморил тебя голодом. Они хотят сами причинить тебе зло.
-А девушка? Почему ты не привозишь девушку?
-Они хотят сами.
* * *
В горах бы всё было совершенно иначе. Воображение рисует вершину, какую-то кромку, ты даже не знаешь – высоко ли это, так как нет обзора. На этой кромке… От порывов ветра сзади ты прикрыт вздыбленною глыбой, плоской, как щит. Ты стоишь здесь сегодня, как будто лишенный вчера и завтра - они не вторгаются в твой рассудок. По сути ты ушёл в лиходейское плаванье. Твой мозг одичал. И поэтому ты здесь. Можешь кинуть камень – увидишь, как он скачет – вниз по горному склону, метров на сто, потом он исчезает из поля зрения, но звук остаётся - ты слышишь, как камень продолжает падение, но и звук исчезает не вмиг, не сразу – он плавно тает, и ты понимаешь, что камень до сих пор так и не остановился, что он ещё скачет....
* * *
Я живу на океане. У меня нет дел, которые можно назвать делами, потому что они доставляют радость. Мой труд изматывает, но он в охотку – беспечный и отчаянный. Чем же я так занят? Фактически ничем. Я разворачиваю слова из фантиков. Когда они голые (эти слова), я сам не знаю, как к ним относиться. Но почему-то я это делаю.
Чёрный пляж простирается на много километров – за день не пройдёшь. Эта плоская местность намыта океаном. Прогулки уводят меня так далеко, что я не всегда успеваю вернуться обратно к дереву и ночую, где придётся, словно так и надо. У моих поисков – странные цели. Они обречены.
Как-то раз один образ не желал разворачиваться, и я поклялся, что пока с ним не справлюсь – пойду впёрёд, по полоске пляжа, пока не разверну или - тоже возможно - не обогну материк по кругу. В-общем, путешествие грозило затянуться, потому что мне пришлось попробовать всё - любой стороной и с любой стороны, - но образ так и остался секретным. От злости я хотел его сломать или выбросить, но вовремя одумался и спрятал в карман – потом разберёмся.
Ко мне вернулись мысли о самом себе и обычный здравый смысл, то есть где взять дров и, если будет дождь, где мне укрыться, потому что промокнуть – значит, ночью замёрзнуть.
Но сзади – собаки. Я их только что заметил. Шагов за двести. Раньше их не было. Чего им надо? И как давно они появились? Не рычат и не лают. Всего две штуки - поджарые бродяги с короткой чёрной шерстью и острыми ушами, поставленными кверху; разбойничья порода, бег у них размашистый, но их слишком мало, чтоб они осмелились на меня нападать.
Я набрал камней и пошёл вдоль прибоя – он монотонный, хотя довольно шумный. Волны ломаются, белые барашки охватывают гребень, распространяясь по обе стороны от начальной точки, а потом ломаются, обрушиваясь вниз под нагнанной силой собственной тяжести.
Мне не по себе. Я так надеюсь, что собаки отстали, оставили меня, но они бегут следом. Их голод висит у меня на пятках, скребёт по шее. Внимание хищников – терпеливое, меткое. Они ищут слабость. Чёрные, как похоть. С красными глазами. Наблюдают. Ведут. Потому что я пошёл - и они пошли, а я остановился, и они остановились, сели на лапы. Собак уже трое.
От воды идёт холод. Над океаном образовалась плотная белёсость – никакого обзора. Ветра почти нет. И всё равно волны.
Пляж пересекает силуэт скалы – красноватый от яшмы. Он вдаётся в океан, как нос ледокола – на него не вскарабкаешься, отвес там внушительный.
Когда я подхожу, со скалы кричит ворон. У её подножья хаотично разбросаны каменные глыбы. Когда-то они тоже были скалой. С каждой новой волной это место превращается в кипящий котёл, встают пена и брызги, вода заливает всё пустое пространство - перетекает, берёт камни в обхват и её рукава извилисто, как угри, занимают разломы, любые бреши, после чего котёл снова пустеет – кипение схлынуло, и всё-таки дно, хотя здесь должно быть мелко, показаться не успеет, ибо новая волна уже поднимает и вращает буруны. Протяжный низкий гул.
Среди глыб есть такие, вскочив на которые можно отсидеться в полной безопасности от игрищ стихии – их не накроет, но чтоб до них добраться, придётся рискнуть: когда между волнами возникает узкий ненадёжный коридор и вода упала, - по спинам камней, что приоткрылись так ненадолго, стремительным броском, пересечь эти метры – четыре или пять, но счёт на секунды, а я, к сожалению, от природы неловок. И дна невидно – ногу ставишь в воду совершенно наобум, не зная, найдёт ли она опору, погрузившись до лодыжки, или провалится бог знает куда, рельеф тут коварный. Но мне всё равно - на скалу не взобраться, а назад дороги нет: я отрезан собаками, - их больше десятка, и они начинают.
Бег стаи раскиданный – от собаки к собаке – широким полукружьем, оно всё сужается, кто-то быстрее. Думать мне некогда. Я тону, захлёбываясь собственной паникой. Коридор открыт. Нога исчезает почти по колено, но два прыжка - и я обнимаю валун, не видя, а слыша, как вода проходит где-то снизу; меня не смыло.
Поворот головы. Собаки несутся, словно вовсе и не видят перед собою никакого препятствия. Они, похоже, готовы броситься в кипящий котёл, где их точно завертит. Они как камикадзе. Но лишь только лапы первой касаются воды, совершается прыжок, и в прыжке собака распадается на птиц - до последнего кусочка, из каждой вылетает штук пять или шесть – вещества собаки хватает именно на столько птиц. Сначала они кажутся кричащими тряпками, но у них есть крылья, колотятся крыльями, пернатые вопли. Этот бешеный шквал накрывает меня почище всякой волны. Я закрыл лицо руками, они бьют меня перьями, но вот уже эхо остывает в ушах – опасность миновала. Кожа расцарапана. Всё пронеслось.
Теперь я могу оценить ситуацию. Образ, который не хотел разворачиваться, в кармане порвался, и я им дышу, окружённый бурлящим движением течений в заливаемом котле. Это столкновение – воды и камня – наполняет величием, но я уже ловлю промежуток в волнах, расстоянье небольшое, вперёд, но ноги! нога! не знаю, я растерялся, мне кажется невозможным, что вода меня ударит - как-нибудь успею - а пусть ударяет!
Как бревном из резины (но уже на излёте) - таранит меня в бок, всё же голову стащило. Песок - как асфальт. И он почему-то у меня на плече. А я его толкаю! Боль - потому что осколок ракушки вонзился в ляжку. Я, ошарашенный, разглядываю ссадины, а Мара – волны. Почему-то я никогда не удивлён, когда её встречаю, это даже не радость.
Поднимаюсь с песка.
Она стоит босая. Лицо – непроницаемое, с тем выражением, о котором не скажешь ничего определённого, но даже фотография казалась бы видео, потому что лицо выражает не статику, а нечто противоположное – измену, решение, потустороннее.
-Почему ты не подходишь? - говорит, не оборачиваясь.
Всё же я молчу.
-Почему ты не уходишь?
Ещё интересней.
-Я принёс тебе подарок.
-Почему ты говоришь?
Я рассмеялся – от души и в голос, потому что понял, что это шутка, а не поза пустой гордости.
Мара оживилась – ведь это редко, когда правильно поймут такие эмоции – опалённые, смуглые… Она не бесстрастная, но внутри у Мары железная резьба; она делает, что хочет, но никогда не знает, что она делает.
Мы взобрались на скалу, обойдя её с тыла, где склон был пологий, заросший кустарником. Достигнув вершины, я нашёл взглядом камень, на котором прятался, и бурлящий котёл, и тёмные пятна других валунов, похожие сквозь воду на огромных земноводных, распластавшихся на дне.
Океан очистился, воздух нагулялся самый свежий и прозрачный – до черты горизонта. В километре от берега возник каменный риф, прежде скрытый в белёсом. Я назвал его Ворота – за похожесть на арку, способную пропустить и парусную яхту.
Красивое зрелище.
-Ты часто здесь бываешь?
Мара ответила, но я говорю ей, что плохо её слышу (хотя слышу прекрасно) – у меня, наверно в уши набралась вода!
Для пущей убедительности я трясу головой, наклоняя её в сторону.
-По настроению, - Маре непонятно, что со мной случилось, а я продолжаю валять дурака и изображать недоумение, а после предлагаю - вот если бы мы встали чуточку поближе, например, взялись за руки, я мог бы тебя слышать гораздо лучше!
-Неужели?
-Чего? – я опять не расслышал.
-Читай по губам, - мы впервые целуемся.
-Так хорошо? – впервые обнимаемся.
-Да, - говорю я, - но удобнее всего вести беседу лёжа.
-А земля нежёсткая?
Про подарок ни слова - зачем портить встречу? Хотя нам не уйти, но пока ещё мы можем об этом не помнить, она меня не спросит: «Так что же ты принёс?», как спросила бы любого, а я - за это (что она не спрашивает) - буду целовать её горячее, прижимать горячее; - так что очень вероятно, что чья-нибудь нога – моя или её – нечаянно спихнёт со скалы этот подарок, собранный в зачирканный коробок из-под спичек - якобы там спички, а не слёзы матери.
* * *
Другой приносит кровь родного брата, презрение друга, улюлюканье толпы, анафему церкви, опыт насилия, грязь извращенья, а если дорвётся – крестовые походы, шаги конкистадоров, шаги инквизиции, лезвие судьбы, янтарь одиночества, все ленты путешествий, раскаты приключений, аврал изобретений, разрушенные города. Все новые земли, открытые ими в поисках чары, но тебя и её свяжет только жертва, непомерная дань. Узы проклятья надёжней уз чести. Человек вне закона, пропащий человек, любит сильнее, ощущает сильнее (если он сохранил в себе способность любить).
Что то она скажет?
* * *
-Тебе пора идти, - произносит Мара.
-Куда?
-К дереву. Тебя ждёт твой знакомый.
-Туземец?
-Нет. Но он может не дождаться.
-Тогда пойдём вместе.
-Я буду лишней.
Но я всё же задержался - пока не вылил из ушей всю воду, земля была нежёсткой.
Обратная дорога сама меня везла!
И вот я на месте. Раскалённое докрасна, низкое солнце впадает в океан. На профиле дерева болтается повешенный. Поскольку он одёт в бесформенные тряпки (да ещё издалека), Голубева Лёху признаешь в нём не сразу, но это он и есть – мой добрый приятель, хороший человек – хоть шапку снимай перед ним сейчас! Он пишет картины - не потому что он художник, а потому что у него есть о чём писать, и поэтому, возможно, его труд небезнадёжен. Этот чудак был по-своему мне близок – он тоже умел разворачивать образы. Теперь это грязная отвратительная вещь.
Может быть, он не сам? Как легавая ищейка, я брожу тут и там, но под деревом невидно никаких следов, даже его собственных - как будто Лёха вырос на дереве, как гриб или стручок. Но в этом стручке – ни горошины жизни.
-Если хочешь – сама его хорони! – я зол и пинаю ногой песок.
* * *
Ещё одна картина.
Та же белая кожа и чёрные волосы, чёрные губы, чёрные соски (её грудь обнажена) – Мара вышла на берег. С другой стороны, из пальмовых зарослей, появляется юноша – он сильный и стройный, кудри обрамляют красивое лицо с золотисто-карими, ясными глазами.
В руках у юноши короткое копье, не раз уносившее чужие жизни и спасавшее его. Истинный сын джунглей, он многое видел и многое освоил. Теперь он видит только её.
У Мары есть лодка – надёжная и лёгкая, она может хоть сейчас переправиться к юноше, однако, вместо этого Мара делает знак, чтобы он сам переправился к ней.
Юноша, конечно, отличный пловец, но река для него далеко небезопасна: на песчаных отмелях лежат крокодилы - их тела навалены, как брёвна на стройке, но Мара решила, и юноша рискует.
Медленно катится оловянная вода.
Их встреча происходит почти на середине – короткая борьба, и вот уже в воде ползёт красный дым - он (рукавами) поднимается со дна, потому что аллигатор тащит жертву на дно; таков его обычай.
Мара снова одна.
* * *
К ней нельзя приблизиться.
Она как беда, но она как королева.
У самых лучших чувств коротки руки, чтоб достать до неё, но я это сделал – вдохновением крови, потому что ни подвиг, ни ангел-хранитель, ни животная вера, ни невинность сердца не приведут, их компас ненадёжен, а кровь приведёт – как заклинание! – и будет подвиг, и ангел-хранитель, и невинность сердца, и животная вера!
Она была со мною.
Я видел, как однажды у неё между ног выползла змея – упоительной сини – и тут же обвилась вокруг её запястья. Я был испуган, но Мара подарила мне эту змею, её быстрый укус – мне не было больно.
-Чужих не тронет, - сказала Мара.
Так мы обручились. Я женился на ведьме.
-Теперь я буду преследовать тебя.
Я подумал – ну ладно.
-Ты ни с кем не будешь счастлив.
Я пожал плечами, и она простодушно приникла ко мне, удивляясь позже, определённо позже:
-Когда мы вместе, я сама не своя. Не хочу, чтоб с тобой было так, как с другими (1).
1. На этом записи в дневнике обрываются, потому что их автор, Алексей Голубев, в принудительном порядке был отправлен на лечение в психиатрическую клинику. Если верить докторам, уже восемь лет его нет в списках тех, кого называют «нормальными людьми»; из них четыре – его нет в живых: он умер в больнице. Тут дело не в том, кто его угробил и кого считать нормальным, а в том, чтобы оставить людям его Краски, которые он понял и нёс на себе, пока не выронил самого себя. Кроме дневника и нескольких верлибров, Голубев оставил более двух сотен графических и живописных работ.
1000inf.ru
