В годовщину Чистых прудов и Болотной тексты, выдержанные в минорной тональности, довольно быстро сделались дурным тоном. Ответы клеветникам протеста – будь то колонки в СМИ или посты в Фейсбуке – публиковались на опережение.
За год протест едва ли существенно изменил страну. Он изменил среду, из которой вырос, за которой я наблюдаю и к которой сам принадлежу. Совершенно не важно, как эту среду называть. Понятно, что речь идет о городской молодежи, буржуазии и интеллигенции. Год назад, на Болотной и проспекте Сахарова казалось, что изменения будут к лучшему. Год спустя я не столь оптимистичен.
Да, среда перестала быть пассивной, но, глядя на ее активность, сложно дать ей однозначно положительную оценку. Хорошо, например, что люди захотели поработать наблюдателями на выборах. Говорить в связи с этим, что в России наконец-то зародилось гражданское общество, преждевременно, поскольку гражданское общество – это принцип жизни всей страны, а не акт ответственности меньшинства, по сути, вторгающегося в область представлений большинства о том, как все должно быть. Тем не менее, активность, приложенная к конкретному, требующему оной процессу – безусловный плюс.
Другое дело, что таких процессов было, в общем, не так уж много. Активность, не находящая полезного применения, постепенно переродилась в неуспокоенность и невроз со всеми вытекающими . Невроз нашел свое выражение, например, в механическом неравнодушии, благочестивом автоматизме – перепостах, ретвитах, комментариях вроде «суки!», «власть совсем охренела!» и «как же они боятся!» к сообщениям о чем угодно. Написал – очистил совесть, успокоился на полчасика.
Невротическая, склонная к истерике из-за отсутствия видимых эффектов неравнодушия среда стала к тому же средой политизированной. Это не значит, что раньше она не говорила о Путине, а теперь говорит. Говорила и раньше, сейчас просто замучила разговорами, разница в интенсивности, и здесь она не столь существенна. Куда важнее то, что среда стала участницей политического конфликта, стала излагать мысли на языке политики.
Политический язык лжив, причем врут всегда и власть, и оппозиция. Врут, недоговаривают, умалчивают, уводят в сторону, называют вещи чужими именами, на критику отвечают демагогией. Была наивная надежда на то, что политики, желающие добиться благосклонности Болотной, прибегать к такому языку станут реже, потому что у аудитории красивое и умное лицо, она проницательна, она – креативный и средний класс, она не спустит. В итоге не просто спустила, выдав щедрые авансы тем, кто их не заслуживал, но и сама выучила новый язык.
Одна из неотъемлемых составляющих языка политики – перевод, собственно, политического конфликта в плоскость борьбы добра и зла, морали и аморальности, высоких идеалов и низменных ценностей. Можно критиковать протестное движение, но важно разместить там, где положено, слова и фразы-маячки, указывающие на то, что ты признаешь моральную правоту тех, кто выходит на улицу, и неправоту тех, кто, напротив, поддерживает власть. Должно быть понятно, что ты не подвергаешь сомнению основы и споришь о тактике.
Быть может, не главная, но оттого не менее серьезная российская беда заключается в бытовой агрессии и принципиальной адиалогичности общества. Казалось бы, все идет «снизу», от «народа», все происходит от того, что интеллигенция находится в маргинальном положении. Но вот интеллигенции дали: а) протест, б) Фейсбук, в) кучу свободного времени. И выяснилось, что важнейшее отличие новой российской интеллигенции от «темного» народа заключается в том, что хамит она изощренно, многословно, а слушать никого не желает и не умеет .
Все это объяснимо. Ожидания, связанные с протестом в декабре 2011 года, были радостно-эсхатологическими. Сейчас старый порядок рухнет, мир обновится, а мы, уверовавшие и вовремя это декларировавшие, начнем все сызнова, правильно. У нас был шанс на своей шкуре пережить то, что переживает сектант, который отправляется в землянку пережидать конец света или выкатывает пушку на последний бой с Великим Сатаной, который вдруг осознает, что мир уцелел, Сатана остался там, где и был, а то и вовсе победил в битве с добром. Год после Болотной – это постепенное привыкание к тому, что конца света не случилось. Точнее, по ощущениям он произошел, однако ничего не изменилось.
Такое привыкание всегда болезненно. Оно рождает расколы. Умеренная утраквистка Ксения Собчак против радикального таборита Андрея Пионтковского.
За год в протестной среде не появилось ни одного политика, который считал бы необходимым выбраться за пределы собственного кластера для того, чтобы послушать, что думают «пребывающие во тьме». Вылазки планируются разве что просветительские, с целью объяснить, открыть глаза. В этих планах видят умную политическую тактику, но ничуть не меньше в них чванства и завышенной самооценки.
Протестная среда могла бы дать пример свободы, но выяснилось, что она совершенно не свободна. Несвобода от оценивающей сетевой аудитории порождает механическое неравнодушие. Несвобода от власти превращает ее мнение о протесте в главный аргумент для его продолжения: «Давайте нас будет много, чтобы они не решили, что мы сдулись!» Очень сложно «сделать Россию свободной», если несвободен сам.
Что действительно получилось тогда, в декабре, и уже позже, вплоть до Pussy Riot и Абая, так это создать новую городскую легенду. Мифологизировать пространство, которое в этом нуждалось. Миф жив и прекрасен, просто в складывающейся вокруг него квазирелигиозной атмосфере очень сложно даже дышать, а не то, что менять мир к лучшему.
