Принятый вчера с шутками и прибаутками закон о митингах консервирует главный принцип нашей общественно-политической жизни: презумпцию виновности гражданина перед государством. Сейчас в этом законе видят реакцию на "белоленточное"движение и только, однако фактический смысл закона состоит в объявлении преступным любого сопротивления властям. Нет, de jure протесты ни в коем случае не запрещаются, но de facto они делаются невозможными. Учитывая, что повязать во время разрешенного митинга и наказать штрафом тебя могут и просто так (нет-нет, это вовсе не обязательно, но ведь могут!), увеличение максимального штрафа до 300 тысяч рублей превращает любого протестующего в потенциального преступника. Это обстоятельство возвращает нас во времена, которые многие стали уже забывать.
Не лишним будет напомнить, что представителей власти у нас принято было бояться (как при царе, так и при советской власти) не потому, что они беспредельщики, а потому, что у нормального гражданина никогда не было уверенности, нарушил он чего-нибудь или нет. Жить по закону нельзя было в принципе, что в равной степени понимал "тятя"из пушкинского "Утопленника"и советский обыватель. Нормальный человек должен был чувствовать себя немножко преступником, а уж государство выбирало: закрыть на это глаза или нет. Человека надо было показательно растоптать и показательно простить, как это изображено, например, в "Красном треугольнике"Галича ("Схлопотал он строгача, ну и ладушки, помиритесь вы теперь по-хорошему"). Этот обряд социализации, характерный как для собачьей стаи так и для патриархальных человеческих сообществ, в том или ином виде проходил каждый советский человек. Младшему прививался комплекс вины перед старшим, роль которого в России всегда занимала государственная власть. Вожак может укусить в любой произвольный момент – вот тот главный и единственный в общем-то урок, который следовало выучить молодому "гражданину". Государство делало все, чтобы не дать людям четких правил поведения. Не им решать, кого и за что накажут.
Этот принцип был чуть-чуть поколеблен Горбачевым, и в нулевые наши претензии к властям существенно изменились. Если раньше милицию и суды не любили за то, что они мешали обойти несправедливый закон, то теперь не любят за то, что они сами стали прогибать закон под свои нужды. Это между прочим был существенный прогресс в общественно-политических отношениях, и теперь это становится чуть более очевидным – в полном соответствии с принципом "что имеем – не храним, потерявши – плачем".
При Горбачеве и при Ельцине человек начал становиться гражданином (люди постарше помнят, что "гражданин"в советское время стоял ниже "товарища"). Разумеется, он получал новое звание не просто так: признавая жителя страны гражданином, государство отказывало ему в человеческом отношении. Это была своего рода приватизация социального статуса: больше прав – больше ответственности. Нарушений при этом было не меньше, чем при экономической приватизации, то есть реально своим гражданством воспользоваться люди не смогли, однако в мировой истории почти каждая радикальная реформа проходит через такой этап. Тот же новый парламент – как новый дом. Надо много потрудиться, чтобы сделать его по-настоящему жилым, но главное все же - получить его.
Это может показаться странным, но и при Ельцине, и при Путине, мы формально имели самостоятельность, которой по разным причинам не могли воспользоваться. Причин этих три: собственное неумение, злоупотребления со стороны властей и неразвитость "демократической инфраструктуры"(то есть отсутствие законов и недостаточное количество судов, неразвитость местного самоуправления и контролирующих структур и т.п.). Однако же при всем этом самостоятельность была так близка, что ее главные противники, кремлевские охранители, издевательски подначивали своих оппонентов: "не берете свободу, значит не нужна". Те, кто посовестливей, говорили чуть иначе: "повзрослеете, дорастете и до самостоятельности – не все сразу". И дело не в том, что обществу сложно вырасти при таких пригнетышах, а в том, что лет 25 назад такой разговор в принципе не был возможен. Теперь же, в отличие от советских времен, формальные препятствия исчезли. Это можно считать своего рода революцией, а то, что происходит сейчас – откатом назад.
Тут кто-то обязательно подумает, что в таком возвращении к временам, когда "порядок был", нет ничего плохого. В самом деле, может показаться, что новый закон о митингах направлен на создание в России полицейского государства, которое существует в ряде западных стран, охраняя там безопасность законопослушных граждан. По словам руководителя фракции "Единая Россия"в Госдуме Андрея Воробьева, задача закона - обеспечить безопасность и цивилизованный характер выступлений. "Здесь мы идем в традициях европейских стран и США, где законодательство еще жестче. Просто посмотрите для примера ту же Германию или Францию - там и уголовная ответственность, и штрафы в разы выше", - рассуждает депутат. На самом деле создаваемое в России государство не может считаться полицейским, поскольку оно направлено не на защиту законопослушных граждан, а на обеспечение их законопослушности. Эта разница существенна при всей своей малозаметности. Мне уже приходилось говорить об отличии полицейского порядка от полицайского. В первом случае коллектив граждан ужесточает меры по защите своих ценностей, во втором – государство защищает себя от граждан. Те же американцы, на чей опыт ссылается Воробьев, жестко защищают выработанные ими же правила, в нашем же случае правила были выработаны даже не в Госдуме, а выше.
Из-за этой разницы, кстати, в США конституция легла в основу главного национального мифа, у нас же до сих пор остается чем-то инородным. Как заметил однажды Владислав Николаенко, даже сложившийся в оппозиционной среде своего рода культ 31-й статьи Конституции запросто сочетается с презрительным отношением к российскому законодательству в целом. То же, вероятно, можно сказать и про частые отсылки к основному закону страны, которые практиковали в своей правозащитной деятельности советские диссиденты. Конституция у нас ни в коем случае не связывалась с представлениями о гражданском обществе, и рассматривалась, подобно всем прочим законам, как творчество "верхов", а не "низов". Но в отличие от этих прочих законов она воспринималась и воспринимается как экспортный вариант российского законодательства, что-то вроде "Жигулей", в которых отдельные узлы можно считать фиатовскими. Еще недавно была надежда на то, что эта ситуация изменится, теперь же законодательство окончательно станет полицайским.
Что в итоге? В спорах о том, нужна ли России демократия, годится ли ей европейский путь или лучше выбрать что-то особое, мы не подумали, что сама возможность рассматривать разные пути может исчезнуть. Эта возможность стоила нам тех лишений, которые теперь принято совокупно называть "лихими девяностыми". Мы, затянув пояса, строили новый дом, возвели стены, кто-то уже и помер за этим, ну а теперь нам предлагают все бросить. И ведь назад уже не вернешься: знаете во что превращается старый дом, в котором двадцать лет никто не жил?
