Владимир Никитаев
Хотя распад СССР случился практически на глазах еще живущих поколений и этому событию уже посвящено немало печатных работ, оно не перестает быть удивительным и парадоксальным. Никогда еще не было так, чтобы один альянс государств, не выходя за свои границы и не вторгаясь в другие государства, мог бы разрушить не только другой альянс, но и ряд входящих в него стран. Объясняют, что Советский Союз проиграл «экономическое соревнование», гонку вооружений, не смог осуществить научно-техническую революцию и т.д. Всё это по-своему верно, но не вполне вяжется с конечным результатом, как если бы было пропущено одно или несколько промежуточных звеньев. Говорят, что СССР потерпел поражение в холодной войне, однако, что такое «холодная война»?
Не была ли «холодная война» первой в истории полномасштабной институциональной войной, то есть войной, которую государства ведут посредством своих социальных институтов, на их основе и против них (чужих)?
С точки зрения институциональной парадигмы, Советский Союз и его противник противостояли друг другу как существенно различным, и даже в некоторых случаях практически противоположным, образом институционализированные государственная власть, экономика, идеология, наука, искусство и т.д., то есть по целому ряду важнейших для современного государства институтов. Социальным институтам, как известно, присуща своеобразная системность. Будучи относительно автономными (полагая свой «закон» функционирования сами), они, в то же время, взаимосвязаны друг с другом, но не напрямую, а опосредованно – через социум. Можно сказать, что каждый институт специфическим для него образом отображает или отражает (наподобие лейбницевой монады) всё общество в целом. Государство в этой системе институтов занимает специфическое место – оно является как бы «институтом институтов». С одной стороны, в том смысле, что на все остальные накладывает свой отпечаток, а с другой – будучи своего рода констелляцией этих институтов. Собственно, этим и создается возможность и условия институциональной войны между государствами. Институты одного государства конкурируют с институтами другого за превосходство как на мировых рынках своей продукции (технической, интеллектуальной, культурной и т.д.), так и внутри страны, за способность института выполнять свои функции по отношению к целому. При этом победа или проигрыш любого института в любой из форм борьбы расценивается как победа или проигрыш государства в целом. Вспомним, например, международные спортивные баталии. В сущности, то же самое происходило и в тех случаях, когда России, скажем, приходилось заимствовать на Западе научно-технические идеи или новые музыкальные стили – это был одновременно проигрыш и института советской науки (соответственно, искусства), и проигрыш всей «системы», всей страны.
Победа «мирового капитализма» над «мировым социализмом» не принесла, однако, долгожданного спокойствия, процветания и уверенности в светлом будущем.
С одной стороны, институциональная война не исчезла совсем. Будучи в XX-м веке глобальной, в XXI-м она приобрела региональный и очаговый характер. Регион, о котором идет речь, – это Северная Африка, Ближний и Средний Восток; а к очагам, например, можно отнести Северную Корею, Кубу и Китай (страны, «недобитые» в глобальной институциональной войне). При этом острота и накал «военных» действий зависят, главным образом, от трех обстоятельств: а) насколько велик институциональный разрыв данной страны с Западом (для Китая он в данный момент относительно невелик), б) насколько значима ее роль в международной политической и экономической системе, и в) насколько ресурсы данной страны представляют международный интерес.
С другой стороны, разразился, точнее, углубился и расширился институциональный кризис, характерный, в том числе, и для институтов стран-победителей. Среди прочих причин и обстоятельств, он усугубился еще и потому, что институты уже не могли отражать и репрезентировать единое целое государства, нации или культуры, поскольку сами эти целостности – вследствие глобализации, либерализации, мультикультурализма и т.п. – утратили четкость, фрагментировались и смешались. Кризис захватил не только социальные институты цивилизованного, оформленного как национальное государство общества, но и традиционалистские институты (воспроизводящие, прежде всего, культуру народа, а затем уже государственность). Их содержание и функции в большей или меньшей степени трансформируются. К примеру, резня баранов на Курбан-Байрам в Москве, Санкт-Петербурге и других городах – это приверженность традиции, религиозный фундаментализм или вызов окружающему инокультурному обществу? Или всё вместе?..
Кризис институтов социализации и замещение их виртуальными (псевдо)институтами (социальными сетями, например) приводит к тому, что все большая часть молодежи, с одной стороны, маргинализируется, а с другой – консолидируется в своей маргинальности. Стремясь найти выход своей энергии и самоутвердиться, молодое поколение довольно скоро обращается к разным формам экстремального и экстремистского поведения, включая бунт. Если присмотреться к «революционным» событиям последнего времени в разных странах мира, то можно заметить, что решающую роль в них (по меньшей мере, роль инициатора) сыграла именно молодежь мужского пола. Это был бунт молодежи, осознавшей себя в ситуации разрыва между желанием получить «всё и сразу» – желанием, всегда присущем молодым, а сегодня еще и косвенно легитимированным через глобальную идеологию свободы потребления – и ригидностью институциональных механизмов и сложившегося социального статус-кво, при котором все «хорошие места» плотно и слишком намного лет вперед заняты старшими поколениями. Случайно ли «арабская весна» разразилась по времени после того, как Европа пресытилась иммигрантами и выразила намерение свернуть политику мультикультурализма?
С этой точки зрения, «площадь Тахрир» в России возможна, но не так, как об этом обычно думают. Если изолировать северокавказские республики от остальной России, установить, так сказать, «железный занавес», то очень скоро в столицах каждой из них возникнет своя «Тахрир». Россия, поглощая миграцию северокавказской молодежи и обеспечивая ей возможности реализовать свои амбиции, защищает сегодня эти республики от развития событий по алгоритму «арабской весны».
Уличные беспорядки – это не политика и не демократия, это попытка обойти нормальные (институциональные) социальные и политические механизмы решения проблем, поскольку они расцениваются как неэффективные («долго ждать») или вообще неадекватные («не вижу выхода»). То есть, в сущности, такая экстремальная «демократия прямого действия» есть не что иное, как контринституциональный мятеж.
А что происходит в стране после поражения в институциональной войне?
Победитель, разумеется, устанавливает свои порядки. Причем это не только навязывание своих институциональных форм в качестве «образца для подражания», но и монополизация власти номинации по всем институциональным вопросам, касающимся демократии, рынка, прав и свобод гражданина и т.д. Как бы ни старались российские политики и политологи доказать, что у нас с демократией «всё в порядке», их доводы никто на Западе не принимает всерьез, как и суждения по аналогичным международным вопросам (Сирия тому очередной пример).
С каким бы энтузиазмом проигравшая сторона не стремилась максимально близко к оригиналу воспроизвести институты победителя, ей никогда не удается обеспечить системность, или, если угодно, «органичность» этих институтов. Импортированные институты, имитирующие образцы по форме, в силу разницы культуры, истории и «человеческого материала» разнятся по своему содержанию и функциям от этих образцов. А иногда даже и форму не удается воспроизвести «в чистоте» – хотя бы потому, что чистота формы существует только в теории, а реальные случаи образуют целый спектр.
Все заимствованные институты оказываются неэффективными. В лучшем случае они позволяют разрешить некоторые наиболее острые тактические вопросы – перераспределить власть, собственность и другие ресурсы, «выпустить пар» – но стратегическая перспектива, которая только и определяет эффективность института как института, остается крайне туманной. По крайне мере, до тех пор, пока импортированный институт не оестествится, на что требуется не одно поколение.
Обычно реакция на трудности институционального трансфера имеет двоякую форму. С одной стороны, указывают на неполноту линейки институтов: не хватает такого института или другого, который есть «там». Однако наращивание линейки отнюдь не всегда исправляет ситуацию. К примеру, в том, что касается инноваций, у нас уже скопированы почти все институты, какие доказали свою эффективность в других странах, но национальной инновационной системы как не было, так и нет – «шестеренки не зацепляются». С другой стороны, пытаются «совершенствовать» тот или иной нововведенный институт. Опять-таки, или копируя чужое, или методом проб и ошибок. Процесс долгий («караул устал» наступает быстрее), дорогостоящий, с переменным и весьма относительным успехом.
Распад старых институтов и неэффективность новых вызывает разрастание в социуме стихии не-институционального, которая, по причине отсутствия возможностей своей утилизации, раньше или позже выливается в контринституциональный мятеж. Он может начаться с требований обеспечить «чистоту» того или иного института (выборов, например), стать по ходу дела отрицанием еще нескольких (института президентства, политических партий) и, наконец, «всего, как оно есть».
Может ли контринституциональный мятеж стать способом субъективации? То есть, возможно ли формирование в результате такого мятежа и из его участников какого-либо нового субъекта – политики, модернизации, развития? Или вначале он должен принять некую имеющуюся институциональную форму (партии, общественной организации), то есть перестать быть мятежом? И, не исключено, попасть в ловушку длящегося прошлого?..
Вообще, напрашивается вывод, что институциональный трансфер и/или институциональное строительство стали крайне проблематичными. Причем не только в России. Но если не институты, то что? Как обеспечить порядок в социуме?..
Если ситуация действительно такова, то выбраться из нее за счет простого перераспределения властных функций и бюджетных потоков не удастся. Нужны новые решения. Однако никакого интеллектуального обеспечения под их разработку нет. Ни у государственной власти, ни у оппозиции. Флэшмоб общественного энтузиазма уходит на обогрев мирового пространства.
