Сергей Черняховский
Радикализм сегодня стал восприниматься как нечто опасное либо неприличное. В современном обиходе он в значительной степени воспринимается почти как синоним таких терминов, как «экстремизм» и «терроризм», то есть, ему часто придается оттенок ориентации на неконструктивность, насильственные действия и даже «антиконституционность». Однако представляется, что понимание его должно быть значительно шире.
Сам по себе этот термин означает социально-политические идеи и действия, направленные на решительное изменение существующих институтов. Энциклопедический словарь «Политология» определяет его как «стремление к решительным методам и действиям», одновременно оговаривая: «не следует считать радикализм крайним течением в политике», - отмечая: «Р(адикализм) решительных реформаторов конструктивного толка в отличие от т.н. умеренных течений». Можно привести ряд варьирующихся определений, но практически все они отмечают образование его от латинского radix – корень. То есть, стержневой момент радикализма – не крайние формы политического действия, а ориентация на коренные общественные и политические изменения.
Можно выделить несколько уровней радикализма в политике. В первую очередь, в собственном смысле слова – ориентация и действие по коренному изменению политической и социально-экономической реальности. Во вторую – радикальность, т.е. решительность политических действий, направленных на достижение поставленных целей. В третью – радикальность, т.е. «крайность», чрезвычайность используемых форм и методов. Наконец – радикальность, т.е. заостренность лексики, используемой участником политической жизни. При этом радикализм даже в упомянутом смысле крайности и чрезвычайности форм, методов, а также инструментов политического действия может быть разделен на законный, например чрезвычайное законодательство, принимаемое в соответствующих условиях, - и незаконный, т.е. действия, выходящие за рамки законодательства, связанный с использованием насилия (также законного или незаконного, и не предполагающий такового). Последний может принимать характер исторически и морально оправданных действий – например оговоренное Декларацией Независимости США «восстание против угнетения», и таковым не являющийся, например современный безадресный терроризм фундаменталистских исламистских групп.
Таким образом, радикализм политического действия, направленного на коренное изменение той или иной властной или социально-экономической системы, сам по себе вовсе не предполагает автоматически радикальных, в смысле незаконности и насильственности, методов политической борьбы.
Радикализм требований, содержательно предполагающий коренное изменение существующего порядка, не обязательно предполагает радикализм и насильственность форм их осуществления и наоборот: радикализм форм может быть направлен на препятствие таким коренным изменениям.
Отождествление последних представляется не только этимологически не оправданным, но и не конструктивным, поскольку как бы налагает запрет на любые коренные изменения системы и в значительной степени психологически создает барьеры на пути коренного изменения политической реальности в тех случаях, когда она исторически является необходимой.
На самом деле их не так много. Это, во-первых, - кулуарная элитная борьба. Во-вторых, - публичная политическая борьба, включающая в себя парламентскую как элемент, но сутью имеющая прямую открытую апелляцию к обществу. В-третьих, – прямое политическое действие, рассчитанное на активное вовлечение масс в политический процесс. Наконец, в-четвертых, – создание альтернативных форм общественной жизни, противостоящих существующему обществу.
Самое интересное, что практически ни одной из этих форм борьбы за власть современная оппозиция в полной мере не пользуется. Те, кого называют «несистемной оппозицией» (хотя по ряду причин это определение в применении к современной российской оппозицией излишне комплиментарно и неверно), не ведя парламентской работы, не ведут борьбы за власть и в других формах. В основном их деятельность до сих пор сводилась к проведению уличных акций собственного актива: митингов, пикетов, демонстраций, становящихся все менее многочисленными.
Причина ослабления кроется в том, что их мероприятия не содержат в себе последующей политической задачи. Они если и выводят людей на улицы (чаще – лишь собственных активистов и симпатизантов), то для того, чтобы поговорить на своем языке и разойтись. Данная форма из средства организации масс и давления на власть превратилась в самоцель, в некую форму клубного действия, где можно в лучшем случае выплеснуть эмоции, услышать знакомые слова, получить удовлетворение от сознания своего «неодиночества» и с удовлетворением вернуться домой.
Опять же, речь идет не о том, что оппозиции следовало использовать, скажем, террор в своей политической борьбе, тем более что коммунисты всегда были противниками террористических действий по отношению к власти, а о том, что они в принципе, с одной стороны, ментально были далеки от готовности к последовательному и многомерному противостоянию, с другой, - что их действия вообще не обращались в обрисованное пространство, то есть их протест находил выражение в языковых формах, но практически не выражался в реальном протестном действии.
Противоречие воплощается в противоречии между ожиданием радикальных результатов и отсутствием радикального действия. Это создает определенный энергетический потенциал, который накапливается в темпераментно инертном социальном субъекте на разных уровнях. На эмоциональном – энергетизм переполняет все большее число представителей оппозиции. Не реализуясь в реальном действии, он требует своего выхода, рвется на свободу, ищет реализации в псевдорадикальном поведении.
Именно публичная активность на митингах, собраниях и демонстрациях остается основной формой проявления политической активности большинства представителей оппозиции.
Отсюда политический процесс в значительной степени воспринимается как череда магических заклинаний. Проблема воспринимается как проблема артикуляции нужного заклинания. Когда заклинание не рождает результата, субъект начинает искать более резкий, задевающий восприятие тон.
В результате сброс энергетики происходит в словах, в выступлениях на публичных мероприятиях, однако и здесь оппозиция создает себе ловушку.
Во-первых, ее лексика все более насыщается радикализмом без внутреннего ощущения готовности к реальному протестному действию. Для общества она воспринимается как абсолютно несоответствующая политической практике оппозиции. Во-вторых, попытка все более радикализовать лексику выводит ее за пределы как собственно коммунистической лексики, так и обычных приличий. Это умело фиксируется и транслируется официальными СМИ, создающими зрительный ряд, формирующий отношение к коммунистическому движению.
Оппозиция энергетически разряжается в псевдорадикализме, который сбрасывает энергию, не давая пути реализации в практическом действии.
Однако замена одной политической системы на другую, по определению является революцией, продуктом революционной деятельности по разрушению отрицаемого общества – пусть и осуществляемой в мирных формах. Носителями революционной претензии выступают люди, не способные к революционной деятельности. В итоге оппозиция оказывается безоружной перед противостоящими условиями и, отрицая правила борьбы, присущие данной реальности, не имеет способов воздействовать на реальность как таковую.
В результате современная оппозиция постоянно воссоздает противоречие между радикальностью своей революционной претензии и собственным полным отрицанием радикализма и политических требований и их реального отстаивания.
