Дмитрий Фалеев: Головешки в костре

Как-то мы с приятелем-журналистом вышли из мастерской ивановского художника Александра Климохина, обсуждая порадовавшие нас натюрморты.

Я ему говорю:

– Напиши статью.

– Я не могу – мне нужен информационный повод.

Как будто хорошая картина – не повод!

А что тогда повод? ДТП? Обколотый наркоман, взятый полицией? Очередной проигрыш «Текстильщика»?

А, допустим, учитель начальных классов, умеющий увлечь детей интересным рассказом? Хирург, регулярно производящий сложные операции? Изобретательный инженер, с головой погружённый в работу? Почему они не годятся для статей или сюжетов на радио или телевидении? Они нам не нужны? Почему мы их не ценим, не знаем, не видим? Они что, как Штирлицы, должны работать? Но ведь Штирлиц действовал во враждебной стране, поражённой фашизмом…

Не понимаю. Это чушь собачья, пассивная инертность и бесталанное делячество, которые вкупе с невыносимой скукой сделались стандартом и нормой для ивановской журналистики.

Разве придёт в голову Илье Лапшину с «Барса» пригласить в гости в свою передачу Вячеслава Ершова или Алексея Агапова? Он таких и не знает, не интересуется.

Кому нужны тупоголовые СМИ?

Только тупоголовым.

И их хозяевам.

Этот обзор культурных событий, случившихся у нас за прошедшие полгода, выводит на сцену других людей, редко мелькающих на страницах или в эфире.

Но племя, которое отказывается от своих шаманов, превращается в стадо, унылый сброд, объединённый случайными и банальными интересами. Оно не знает, куда идёт. И чем это кончится? А ничем не кончится. Реальным НИЧЕМ.


Моя благодарность

Наверно, я никогда не заинтересовался бы ни ивановской живописью, ни нашими художниками, если бы не было Николая Максимычева. С него всё началось. В Плёсском музее пейзажа открылась его юбилейная выставка – в мае 2017-го художнику исполнилось бы семьдесят лет. Сложно сформулировать, что мне в нём так дорого. Максимычев, как никто другой, умел из приевшегося, приглядевшегося пейзажа сделать что-то необыкновенное, ничего не придумывая. Он просто смотрел своими глазами. Его упрекают в манерности, однообразности, но и Фолкнер однообразен! Зачем отказываться от собственного почерка?

В тихом омуте черти водятся, – именно такой Максимычев видит и изображает природу: разводы, стрелы, забористые наплывы красок, резкие контуры и аляповатая чехарда. Пестрит и география – Онежское озеро, Теза, Ухтохма, Дунилово, Маслово, Москва, Торжок, Лежнево, Ганновер, Вильнюс, Иваново, Плёс, Решма. Такое впечатление, что Максимычев везде брал с собой этюдник, словно без него поездка – не поездка.

По воспоминаниям знакомых, он шёл на пленэр в любое время года – зимой, летом, весной, осенью, порой работал на лестничной клетке между этажами, схватывал моментально; если же начинал задумываться, выписывать – то картина терялась и пейзаж получался никакой («гонконг» на продажу).

Интуитивно он всегда стремился прорваться сквозь обыденное – куда? зачем? Просто хотелось – взбрыкнуть, порезвиться… Очевидность осточертела! Уж лучше, кажется, белены объесться, чем это терпеть.

Один из посетителей выставки, врач судмедэкспертизы сказал, рассматривая одну из картин, что «это мог нарисовать человек, страдающий маниакально-депрессивным синдромом».

Но психиатрия тут ни при чём – сдвиг по фазе был в нужную сторону! У вдохновения свои законы, как кому следует обнажать реальность. Иногда я думаю, что художник не выбирает. В случае Максимычева это и правда был мгновенный сдвиг, полёт, обрыв, анархия, хаос – как ещё назвать? «Заповедная случайность» (название как минимум двух работ Максимычева).

Его излюбленный приём – рисовать объект сквозь что-то (как правило, это «что-то» либо колючие ветви чудовищных деревьев, которые похожи на инопланетных захватчиков, либо разрозненные побеги красок, крупные мазки, живописные подтёки, линии, прочерченные черенком кисти).

Церковь ли, улица, уголок двора – Максимычев всегда их чем-то изрежет, или заштрихует, или остро обведёт. Он никогда не поставит предмет открыто – всегда запузырит какую-то преграду, иначе самому ему будет неинтересно дописывать сюжет. Нет обрыва – нет подъёма, нет восторга одоления, вкуса победы! Что же там кроется – под поверхностью жизни? По сути, только оно и манит.

Поэтому чем реалистичнее пытался писать Николай Максимычев, тем менее достоверно (и более примитивно) у него выходило. А фантасмагории правдивы и органичны – как будто едешь на «ватрушке» с горы!

Да, много чёрного, много чумазого, много попросту лишнего, но прорыв – есть!

Большинство картин, представленных на выставке, – из «позднего» периода, то есть девяностых, двухтысячных годов, но есть одна ранняя – «Март, красные берёзы» (1975), и как же она одновременно и похожа, и непохожа на все остальные!.. Пейзаж на ней – приветливый, сказочный, мороки молчат, деревья ещё не превратились в монстров – они похожи скорее на невероятные, экзотические растения, раскидистые пальмы… Всё солнечно, красочно… На пороге – весна!

А расплата художника за тягу к необыкновенному ещё впереди.


Симпатично и… скучно

Такие эмоции я вынес с выставки работ Сергея Теплова, прошедшей в Ивановском доме национальностей.

Картины, на первый взгляд, вызывают симпатию и расположение. Художник по-доброму смотрит на вещи, но в какой-то момент вдруг понимаешь, что эта «доброта» взгляда отдаёт невнимательностью, нежеланием по-настоящему вглядываться и вдумываться в жизнь.

Такое «легкомысленное», отчасти шаржевое мировоззрение быстро надоедает, и, может, поэтому изображённый на одной из работ ивановский художник Валерий Бахарев выглядит в трактовке Теплова этаким Якубовичем, добродушным простачком. Как персонаж портрета он в сто раз скучнее и бледнее настоящего Бахарева.

То же самое с лошадьми. Теплов представил на выставке целую серию картинок, посвящённую этим красивым, сильным, необыкновенным животным, но лошади у него скорее похожи на шаблонных героев мультфильма, чем на самих себя.

Эмоциональный фон у Теплова приятный – тут ему не откажешь, он нашёл естественную для себя интонацию, и она его греет, привлекая своей безобидностью и ненавязчивостью, но ему не хватает острых деталей, передающих интригу, закручивающих сюжет, как у Херлуфа Бидструпа, выстраивающих характер. Тогда бы легковесность превратилась в лёгкость, а пока выставка выглядит излишне прямолинейно и однообразно.


О чём собака предпочла молчать

Любители рок-музыки в нашем городе Романа Зотова знают давно. Он рано нашёл свой почерк и стиль и по-хорошему оживил ивановскую рок-сцену. Уже с первых выступлений (наверное, это был год 2007-й или 2008-й) Зотов проявил себя оригинальным автором – не столько по словам, сколько по интонации, звучащей в его песнях. Она сочетала лирику и меланхолию, романтику и усталость. Почему-то хотелось уплывать вслед за ней, за голосом исполнителя к «бунькОвскому псу» или подпевать протестное, звероватое: «Люди тащили меня в свои ямы, люди тащили меня в свои ямы…»

Новый альбом, выпущенный весной этого года, называется «Твоя собака мне всё рассказала». В качестве первой композиции его предваряет диалог из мультсериала. Запыхавшийся женский голос спрашивает:

– Ну как?

Занудный, мужской:

– Очень бодрые телодвижения.

– Правда, круто?

– А простите, зачем это делается?

– Потому что это прикольно!

– Ах, честно говоря, современная инфантильность общества меня иногда просто пугает.

– А что такое эта «инфантильность»?

– Это когда… прикольно (вздыхает).

Вроде классический конфликт поколений.

Но молодое поколение, по-видимому, не хочет ни с кем конфликтовать. Оно решило, что всё обойдётся и не стоит париться, не стоит рвать когти – лучше быть просто приветливым и добрым.

Презентация альбома прошла в уютной, домашней атмосфере. Публика не бесновалась, а сидела тихо, внимательно слушала, была благодарна. Диски всем желающим раздавались бесплатно: Зотов решил всем сделать подарок, приятный сюрприз и знакомым, и незнакомым. Всем, кто пришёл на его концерт. Люди улыбались и были настроены благожелательно – аккуратные, трезвые, один только парнишка нет-нет да отхлебывал из карманной фляжки, но и он ничем не выбивался из ряда.

Музыка, которая раньше меняла реальность, окрашивая её в напряженные, разухабистые, иронические тона, теперь обжилась, словно бардовская песня, стала мягкой и какой-то по-щенячьи ручной. Всё хорошо. И от этого грустно.

Не пойму, в чём тут дело: альбом легко слушать, он гармонично сделан, песни – нестыдные. Отдельные треки – «Чёрный шум» или «Математика души» – хочется переслушать. Раздражает только «Беременность», за которой несложно угадать Леонида Фёдорова с «Головой-ногой». В остальном – всё на месте и удобно устроилось. Слишком удобно.

Может, стоит перепутать, смешать все карты? Начхать на всё и махнуть через лес, презирая дороги? Русскому року как-то не идёт обломовский халат.


В поисках зрителя

Жизнь держится на стремлении человека что-нибудь сделать.

Уже несколько лет искусствовед Елена Толстопятова курирует выставки ивановских художников, которые проводятся в читальном зале ИвГУ. Кажется, это единственное хорошее известие про тот университет, в котором я учился…

Преподаватели давно махнули рукой на идиотскую систему, вынуждающую их правдами и неправдами перетаскивать с курса на курс нерадивых студентов, которые нисколько не заинтересованы в учёбе, но ведут себя развязно, потому что знают, что их не отчислят – хоть «троечку», но нарисуют.

Не знаю, как насчёт других факультетов нашего якобы классического университета, но у 50% выпускников современного филфака и отделения журналистики дипломы липовые, выданные людям, которые слабо разбираются как в профессии, так и в литературе. Зачем нам нужны дипломированные неучи? Почему профессора буквально вынуждены идти на этот компромиссный шаг? Ответ очень прост: всем так удобней. Пусть кто-нибудь разгребает эту кашу, а я лучше тихо, без напряга буду вести свои положенные часы, сожалея о регрессе, печалясь о судьбе высшего образования, но ни пальцем не шевеля, чтоб хоть что-то изменить – всё равно, мол, бесполезно.

Разумеется, бесполезно, если не пробовать, не брать штурвал.

Выставки художников в читальном зале, на первый взгляд, такие же «бесполезные»: помещение всё равно большей частью пустует, студенты заглядывают сюда всё реже (а пятнадцать лет назад подчас было трудно отыскать свободную парту). Зал специфический, даже неудобный для организации подобных мероприятий, но входишь – и со всех сторон на тебя смотрят картины, которых ты раньше нигде не видел, – какая радость!

Весной это был живописец-копиист Сергей Михальченко, до этого – выставка Климохина, ещё раньше – Светланы Кузьмичёвой, Маяковского…

Без своего куратора данный проект вряд ли оставался бы таким долгожителем или же съехал бы до уровня демонстрации самодеятельности, а Елена Толстопятова умеет выдержать планку, отобрать материал, договориться с авторами, многие из которых и капризны, и своенравны.

Её рассказы-импровизации об ивановских художниках не раз помогали мне в написании статей. Она видит недостатки, изъяны в творчестве, но ей интересно похвалить человека, обратить внимание на его сильные стороны. Наверно, в этом и заключается интеллигентность – в вере в благородную природу человека, в бережном и уважительном к нему отношении, ответственности за качество взятого на себя дела.

Что же до ситуации с ИвГУ в общем и целом – наверно, есть какие-то причины, оправдывающие ректора и руководство этого вуза, по крайней мере в их собственных глазах, но факт налицо: отстоять и защитить вверенный им классический университет от разрушительных веяний нового времени они не способны. Может, на самом деле и никто не способен. «Раньше срока и лист с ветки не падает, а придёт срок – и скала развалится».

Но это не значит, что не надо дёргаться, не надо пытаться что-то исправить – хотя бы повесить на голую стену в читальном зале окружённую недобрыми, красными ангелами женщину, причёсанную а-ля Средневековье, в синем полурасстёгнутом корсаже и диадеме, с высоким лбом и с ребёнком на руках.

Всё равно какой-нибудь зритель найдётся – подойдёт поближе, прочитает подпись и узнает, что это «Богоматерь с младенцем» Жана Фуке (копия Михальченко).


Дынный жакет

В художественном музее прошла юбилейная выставка Бориса Павлова. Герои его работ (чаще это всё-таки героини) лишены той сложной, индивидуальной характерности, которую умели выразить Малютин или Буров. Однако это и не обобщённые, условные персонажи, не банальные типажи. Индивидуальность их выражена скорее намёком, тонкой чертой, и, похоже, это и есть та задача, которую ставит перед собой Павлов.

Формальный поиск также не выходит в его творчестве на первый план, хотя в работах с ню именно драпировки (клетчатые, полосатые) часто выглядят интереснее, чем нарисованные модели.

Павлов везде выбирает средний путь, некую умеренность как отправную точку, за которую держится его дарование. Ему и не хочется выходить за буйки – что он там забыл? Нормальный талант. Нормальный художник. И живопись у него – нормальная, устойчивая. На открытии юбилейной выставки в художественном музее было не протолкнуться, в гардеробе для одежды не хватило номерков…

На лестнице с лотка продавался альбом. Из любопытства я взял полистать и увидел картину «Приезд Ольги Генкиной в Иваново-Вознесенск». Советские выставкомы её отфутболивали. Картина похожа на иллюстрацию к книге, но она самодостаточна и запоминается сама по себе. Даже не зная, кто такая Генкина, зачем она приехала и что с ней случилось, взглянув на картину, хочется узнать о ней больше.

Дамский жакет дынного цвета, совершенно неожиданного в данном контексте, смотрится на Генкиной как испанская кираса. Голова развёрнута в сторону, обратную шагам. На заднем плане, словно карточный домик, разрушается изломанный на плоскости город, а женщина идёт сквозь него неуязвимая, хотя именно она обречена на погибель. Воин революции, таинственная незнакомка – Павлову удался интересный образ. Многие мэтры ивановской живописи брались за него, но только Борис Сергеевич сумел решить его нетривиально.

Так что мой упрёк в «нормальности» отнюдь не упрёк. Было бы хуже, если б Павлов гениальничал и вносил в своё творчество придуманный вывих. Этим бы он точно себя загубил, а он трудолюбиво писал и писал, работал, думал, сомневался, пробовал.

На вкус и цвет товарища нет. Не каждому дорог его апокалипсис, не у каждого в чемодане должно быть оружие. Человек просто двигался в обойме своего времени, кого-то опередив, а за кем-то не успевая. Закономерно, что цепочка рвущихся к олимпийскому золоту растягивается широко, и начать изучение, развивать своё любопытство к такому непредсказуемому, паранормальному процессу, как русская живопись, можно фактически с любого звена.

Мне в неё дорогу открыл Максимычев, хоть он и не самый даровитый из ивановских художников. Кому-то, возможно, откроет Павлов. Спасибо ему за его труды.


Чёрная перекладина

Почти полгода художник Вячеслов Ершов трудился над картиной под условным названием «Исход евреев из Египта».

Сначала композиция напоминала «поезд», который возглавляла фигура вроде пингвина – пророк Моисей, это был вождь, идейный лидер картины, человек, зовущий за собой. И вдруг ситуация вышла из-под контроля – колонна разбежалась, персонажи растерялись от свалившихся на их голову затруднений и пошли кто куда. Это была уже не стройная шеренга отправившихся в странствие людей, а невразумительный сброд, и сам «пингвин» растерянно застыл на берегу моря в недоумении – нырнуть ли ему туда одному или остаться с людьми? Торжественное и бравое шествие превратилось в бытовуху, гомонливую «ярмарку» (по меткому замечанию Валерия Бахарева), где вам просто отдавят ногу, а смысла не будет. Какая-то толкучка.

Месяцев шесть картина боролась сама с собой, замысел никак не мог замереть и откристаллизоваться. Процесс работы напоминал почти уже безнадежное камлание, живописное бормотание, которое по сути и не стремится к завершению, а существует только ради продолжения самого себя.

Периодически возникало впечатление, что картина испорчена непоправимо. «Пингвин» исчез – на его месте оказалась какая-то шахидка в парандже. В центре появился белорогий рыжий тур с золотистыми ушами, который от Моисея перенял своего рода палочку лидера и стал центром картины, её главной сюжетной загадкой, гвоздём программы.

Сверху добавилась странная черная перекладина, существующая совершенно непонятно для чего, но без которой картина была бы гораздо ближе к религиозной пропаганде и иллюстрации библейского сюжета.

Эта чёрная перекладина вместе с туром внесли в картину тот поразительный элемент, который я для себя называю «немирный атом», двигатель событий, направляющий всё.

«Да это какая-то управляющая палка, зависшая над сбродом», – думаю я по поводу таинственной чёрной перекладины, которая висит прямо в воздухе, ни с чем не считается и ничего не желает про себя рассказывать. Она упрямо делает вид, что вовсе не нужна. О, это самая коварная перекладина в мире! Даже тур её боится. Ход моих мыслей сбивчив, непостоянен и ретив, как жизнь, как непрекращающиеся лесные шорохи или картина падающих осенних листьев.

Ершов всё-таки добился своего.

Правда, на последнем этапе не поздоровилось и шахидке – с неё сняли паранджу и снова пририсовали бороду, так что она опять почувствовала себя мужчиной, побывав до этого и пингвином, и девой джихада.

Всё объединилось, работа удалась.

«Наконец-то в Иванове появилась КАРТИНА», – резюмирует Бахарев.


Искры в ночи

Происходящее происходит. Если это пустота – это пустота, если брызги света – то брызги света. Ни один человек не умнее замысла. Понять его нельзя, а уловить можно, можно сделать так, чтобы он хоть на капельку отразился в скульптуре, поэзии, музыке…

И у нас в Иванове не всё так глухо. Хороши новые стихи Марины Москалёвой и дебютные Елены Потехиной – не знаю, были ли они где-то опубликованы, мне их знакомые присылали по электронной почте (значит, народ всё же что-то читает).

Бахарев пишет картины-сны. Его «Китай» – отнюдь не Поднебесная, а Город Золотой «над небом голубым». Эти пейзажи-миражи сродни видениям Уильяма Блейка. И разве реалистам угнаться за ним, когда картина у Бахарева поёт, а они лишь срисовывают с тупой очевидности – послушные, как бараны, не умеющие ни увидеть, ни познать прекрасное?

Художник должен отрывать ноги от земли – под ним не может быть твёрдой почвы, кроме его мечты, его страсти и сомнений. Только тогда он становится художником, когда всё остальное уходит на задний план, заволакивается туманом, и он буквально обречён изобретать свой мир «в переполненной гонорарами пустоте».

Талантов-то у нас по-прежнему много – может, даже больше, чем в советское время, потому что молодёжь развивается быстрее, однако асы не вырастают, хотя никто им вроде бы не мешает. Сами не хотят. Стушевались. Ленятся. Не имеют энергии, жизненной силы, порыва, смелости.

Ведь писать легко. Сложно так жить, чтобы вдохновение не попалось в капкан, не рассосалось, не кануло в Лету, не разбилось вдребезги на опасном повороте, не пресытилось, не затухло. А если остывает – перемешай угли, подбрось поленьев, сам стань поленом в этом вечном огне.


Оптимистическая эпитафия

Однажды в погожий январский денёк, глядя в лесу на верхушки сосен, кажущиеся в потоках солнечных лучей и брызгах голубого неба одетыми по-летнему яркой, зелёной хвоей, я почему-то подумал, что литература стала чрезвычайно старомодным занятием. И ещё я подумал, что русский писатель девятнадцатого века или первой половины двадцатого не мог бы сказать о себе такое. Он мог бы признать себя нелепым, непризнанным, неприспособленным к обществу, притесняемым цензурой, но старомодным вряд ли. Значит, это, видимо, какая-то черта именно современности, а не всего литпроцесса. Толстой, Хлебников, Платонов, Лесков, Северянин – независимо от степени их успеха или популярности – всё-таки верили, что литература – будущее, безусловный авангард. А сейчас стоит только взяться за рассказ или повесть – сразу откуда-то попахивает нафталином, как будто литература – это тот язык, на котором не проговариваются актуальные смыслы. Как классическая музыка, она отжила.

Вот и Одегов – писатель из Казахстана согласен, что литература в наши дни – это такое романтическое ретро, «как бальные танцы или фехтование». А где же тогда водятся актуальные смыслы? Какой порох нюхать, чтобы их раздобыть? Так вопрошал я, стоя в лесу, а верхушки сосен по-прежнему колебались, небо было чистое, лыжня проторённая. Шаги моих умозаключений, как грубые валенки, грозили истоптать её скользящую по белым сугробам гладь.

В поле, за чёрными кустами, в ложбине, сметливый косой с трясущимся сердцем и прыткими ногами накатал целую «Повесть временных лет» о своих похождениях.

«Лиса прочитает, – подумал я с радостью. – На сытый желудок мода не проходит».

Жизнь коротка.