«Молодую часть работниц охватывает эпидемия»

Николай Голубев

Думаю, цель краеведения не только в том, чтобы выискивать даты и имена, биографические пересечения и исторические анекдоты. Важнее увидеть закономерности, понять специфику региона, его судьбу; почувствовать душу места – genius loci, как говорили в античности.

Тем, кто заинтересован именно в таком подходе, – искренне рекомендую очерк Тимофея Лешукова «Свет и тени города ткачей». Он опубликован в восьмом номере «Нового мира» за 1966 год. Прежде чем цитировать, расскажу об авторе, биография – показательна.

Лешукова в первый раз исключили из партии в 1931 году, в Саратове. В вину поставили публикацию о пуске сталинградского тракторного завода. Молодой газетчик (ему было 25 лет) в своей корреспонденции указал на многочисленные недоделки, намекнул на общие проблемы индустриализации. Но времена тогда были ещё «вегетарианские», и Лешуков вполне благополучно смог сбежать от проблем в Иваново.

На берегах Уводи работал собкором столичной «Лёгкой индустрии», заочно окончил истфак. С началом войны журналист перешёл в «Рабочий край», а в 1944-м возглавил редакцию. Спустя пять лет Лешукова арестовали. Следователи вспомнили давнюю саратовскую публикацию. Нашлись «свидетели» и среди ивановцев. Удивляет среди прочего странное по тем временам обвинение в антисемитизме. Лешуков оправдывался: «Критику отдельных высказываний Эренбурга не считаю преступлением. Как не считаю антисемитизмом и тот факт, что не печатал плохих стихов некого Файнберга».

В Музее первого Совета хранится заявление Лешукова в генпрокуратуру, где он подробно описывает методы следствия и суть обвинения, просит отменить приговор – десять лет лагерей. К счастью, освободили его после половины срока, в 1954-м. В лагере бывший главный редактор областной газеты «являлся постоянным членом редколлегии Производственного бюллетеня. В быту вёл себя примерно, адм. взысканиям не подвергался». Это выдержка из лагерной характеристики. Ее тоже можно увидеть в музейной экспозиции на ул. Советской.

Тимофей Лешуков вернулся в Иваново и в профессию. В 1961-м вышла его книжка «Коммунизм начинается сегодня» (это после приговора за антисоветскую агитацию). Были и другие издания. Но сегодня в центре нашего внимания очерк 1966 года. Любопытно, что напечатан он в юбилейном, пятисотом номере «Нового мира» (вместе с «Созведием Козлотура» Искандера и воспоминаниями академика Капицы), редактором тогда был Александр Твардовский.

Начинает Лешуков свой материал со стародавней присказки: «Славна Москва калачами, Петербург – усачами, а село Иваново – ткачами». Дальше автор пытается разобраться, как «село ткачей» превратилось в «город невест». Чем объяснить гендерную рокировку? Цитирую первоисточник:

«Недавно я поинтересовался в горплане:

– Сколько ткачей насчитывается в Иванове?

– Тридцать три ткача, – был неожиданный ответ. <…>

Решающий толчок к замене ткачей ткачихами дала Первая мировая война. И Куваевы, и Бурылины, и Зубковы, и Гандурины нахватали много военных заказов на бельё, на марлю, на «хаки» – гимнастёрочную ткань, а ткать стало некому – воинский начальник одел большинство ткачей в солдатские шинели.

Революция углубила этот процесс. Были сметены все оттенки дискриминации женщин при найме – за одинаковую работу платили одинаково и мужчинам, и женщинам. На бирже труда, которая существовала в годы нэпа, зародилось неписаное правило: «Стыдно мужчине отбивать женский заработок».

Поэтому, когда после гражданской войны «размораживалась» очередная ткацкая фабрика, то мужчин посылали туда подмастерьями, возчиками пряжи и основ, шлихтовалами, а к ткацким станкам ставили только женщин. <…>

В пятидесятых годах пробовали возродить профессию ткача в прежних, дореволюционных масштабах. В районных газетах печатались обращения – письма ребят, кончавших десятилетку, с обязательством закрепиться на ткацких фабриках и освоить почётную профессию ткача. Только нынче не найдёшь в цехе ни одного из авторов таких писем. <…>

В Ивановской области насчитывается около двух десятков городов и рабочих посёлков, в которых нет ничего, кроме текстильных фабрик. С годами сложилось такое разделение труда – мужчин процентов тридцать, а женщин (в том числе и ткачих) процентов семьдесят к общей численности рабочих.

Каждой весной молодую часть работниц охватывает эпидемия расчётов. Мастера не успевают писать резолюции на заявлениях об увольнении: «Согласен, при условии подыскания замены». Однако замены не находится, и решение конфликта переносится в фабком и к директору.

Мне пришлось быть свидетелем такого разговора в кабинете директора Лежневской фабрики. <…>

Директор: К матери, что ли, возвращаетесь?

Работница: Зачем? Чай, выросла, пора замуж выходить.

Директор (добродушно): Вот и хорошо. На свадьбу дирекция отпуск даст, гуляйте хоть с неделю. Может, и меня пригласите.

Работница (с вызовом): Может, дирекция мне и жениха подыщет? Не берётесь? Вот то-то, а ещё директор. Смотрите, в цехе – пять подмастерьев, два возчика пряжи да ремонтировщиков – четвёрка. И все они женатые. А нас в цехе, девчат, – до сотни. Мне уже двадцать пять. И так перестарок. А ещё год-два поработаю – совсем старой девой останусь. (Решительно.) Нет уж, подписывайте расчёт. Уеду на целину или в Братск, может, там судьбу себе устрою. <…>

По ходатайству областных организаций в середине пятидесятых годов ивановцам разрешили построить четыре крупных машиностроительных завода и расширить четыре действующих, чтобы сбалансировать в городе численность работающих мужчин и женщин.

Уже одни только строительные работы привлекли немало мужской рабочей силы. Как будто проблема ткачих-ткачей решалась сама собой. Но так только казалось. <Работа на машиностроительных предприятиях стала более простой и выгодной. И текстильщицы начали менять профессию. Кадровая проблема фабрик только усугубилась>. Весной 1966 года «эпидемия» расчётов вспыхнула вновь. На этот раз объяснения были более простые:

– Вот я, ткачиха, управляю десятью станками, утром должна вставать с пяти часов, а если работаю во второй смене, то прихожу домой к часу ночи. Устаю и недосыпаю. А сестра уходит к восьми часам утра в пошивочное ателье, к пяти часам она дома. У неё режим: спит вовремя, встаёт тоже. В мастерской у неё ни грохота, ни шума, ни жары, ни пыли. А заработок со мной одинаковый. И честь одна.

Так объясняла свое желание уйти с фабрики ткачиха Ольга Серова. <…>

Старая ткачиха Фёкла Павловна Майорова, известная в тридцатых годах как запевала «виноградовского движения» на Новой Ивановской мануфактуре имени Жиделёва, с горечью говорила мне:

– Если на улице двое громко разговаривают – знай, это ткачихи. Привыкли кричать, как в цехе.

<Найти на фабрике ткачиху старше сорока лет сложно>. После пятнадцати-двадцати лет беспрерывного стажа ткачиха переставала выполнять нормы, переходила в разряд отстающих.

До последнего времени, даже в годы семилетки, за свежими кадрами для текстильных фабрик выезжали в Кировскую, Вологодскую области, в автономные республики Поволжья десятки вербовщиков с мандатами и разрешениями советских властей и привозили оттуда молодых колхозниц.

При тогдашней стоимости трудодня нетрудно было увлечь молодых колхозниц обещаниями гарантированной месячной оплаты. Многие предприятия построили для завербованных специальные общежития. Через полгода в бойкой, разбитной ткачихе или прядильщице только по оканью и цоканью можно было различить застенчивую колхозницу с берегов рек Сухоны или Вятки.

Забота о быте с их плеч была снята. Молодые работницы уходили на смену, даже не убрав своих постелей, – знали, что в комнате без них будет подметено и кровать застелют казенными покрывалами. На то дирекция содержит в общежитии специального коменданта. Единственное, что делали дома завербованные ткачихи, – они сами гладили блузки и юбки перед выходом на прогулку в парк или кино.

Через два-три года, накопив несколько чемоданов «приданого», заведя себе гардероб из штапельных и шерстяных платьев, завербованные уезжали «до дома, до хаты», где каждую ожидали родители и «суженые».

Вот и приходилось дирекциям фабрик снова снаряжать вербовщиков для поиска смены ткачихам из подросших колхозниц. С каждой осенью такие вояжи становились менее успешными. Сегодня каждому видно, что обстановка в колхозах улучшается, введена твёрдая денежная оплата, а заработок колхозниц таких категорий, как доярки, животноводы, порой превышает заработок ткачей.

Да и общежития постепенно перестали быть тем, чем они были вначале. Какими бы строгими ни были там правила внутреннего распорядка, как бы ни бодрствовали стоглазые аргусы-дежурные, не пускавшие никаких гостей после девяти часов вечера, жизнь брала своё: кто-то из девчат выходил замуж, и на правах мужа сюда кто-то вселялся. Так общежития для незамужних превращались в обычные коммунальные квартиры с общей кухней на двадцать-тридцать семей.

«Вербовочное» русло, через которое притекали новые кадры, понемногу мелело и к началу нынешней пятилетки почти совсем пересохло.<…>

Верно, что в ходе развития техники исчезают многие профессии. Молодым текстильщикам непонятно, чем занимались раньше на фабриках мюльщики, банкаброшницы, таскали, каляльщицы, так как давно выброшены устаревшие мюли и банкоброши, а вместо каляльщиц действуют автоматические приборы. <…> Нет ничего удивительного и в том, что ткачих в нашем городе становится всё меньше и меньше. Но, право же, отпевать эту профессию по меньшей мере преждевременно. Почти десять миллиардов квадратных метров ткани, которые запланировано произвести к 1970 году, не могут возникнуть без пальцев ткачих. Поэтому-то так и тревожат факты, говорящие о начинающемся хроническом дефиците людей, готовых заниматься этой древнейшей профессией».

Очерк Тимофея Лешукова – больше 20 страниц. Я «выдернул» из текста только одну нить – гендерно-социологическую. А есть ещё подробный экономический анализ, наблюдения об организации рабочего процесса, технологические тонкости, много и верно сказано о профессии текстильного художника. Интересен исторический экскурс. Думаю, эта публикация и сегодня может быть полезна тем, кто всерьёз занимается текстилём. Заканчивается статья проблемами профессионального образования (оказывается, и в 1960-е они были). До сих пор актуален и финальный тезис очерка, вложенный в уста неназванного профессора:

«Обратимся к учебному Ивановскому текстильному институту. За последние годы там почти прекратили готовить инженеров – прядильщиков и ткачей. За счёт ткацкого и прядильного факультетов стали расширять швейный, механический и другие. В результате даже на городских фабриках трудно найти начальника цеха с инженерным дипломом, а половина мастеров – практики даже без дипломов техника.

В самом институте осталось три-четыре преподавателя с докторскими дипломами, а ведь институт существует сорок с лишним лет. Один из московских профессоров на предложение занять кафедру в Ивановском институте ответил примерно так:

– Ивановские фабрики не представляют научного интереса. Там заправлен массовый ассортимент миткаля, бязи, сатины. Гребённого прядения почти нет. Цель у руководства одна – выгнать побольше метров. Вот если бы город стал своего рода технической и экономической лабораторией для всей текстильной промышленности, тогда стоило бы подумать о переезде к вам.

И ещё он сказал:

– Может быть, вам надо реже сравнивать свои дела с тем, что было полвека назад или до войны, а зорче смотреть вперёд и суметь понять причины того, почему вы остаётесь периферией, а не научной столицей текстиля».

Лешуков Т.Н. Свет и тени города ткачей // Новый мир, 1966, № 8 (500). С. 165-186.