«В вашей Европе есть что-нибудь подобное?

Николай Голубев

Удивительно, но в нашей литературе и историографии почти неизвестно личных дневников, относящихся к первой половине ХХ века. Какие-то записи истлели от времени, что-то до сих пор томится в спецхранах, а значительная часть была благоразумно сожжена авторами в годы репрессий. Филолог Юрий Тынянов с ужасом восклицал в 1937 году: «Я схожу с ума, когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники».

Редкое (и ценное) исключение – дневники Любови Шапориной, которые она вела с 1920-х по 1960-е годы. Тысячестраничный двухтомник был издан несколько лет назад.
Л.В. Шапорина – выпускница института благородных девиц, и это в данном случае не просто факт биографии, а характеристика личности. Живописи наша героиня училась у К. Маковского, многие считали её талантливой художницей. В 1918 году она создает первый в стране театр марионеток. Примечательно, что в годы войны часть труппы была эвакуирована в Иваново. А Л. Шапорина оставалась в Ленинграде. Её дневник – свидетельство блокадных противоречий: «Наблюдая очереди, пришла к следующему грустному выводу. Двадцать четыре года рабочий класс был привилегированным, понастроили дома культуры, и вот результат: пролетариат сейчас озверел, женщины – это настоящие фурии. Интеллигентные женщины, мужчины вежливы, молчаливы, любезны, те же набрасываются на каждого. Кроме озлобления от голода и лишений, в них нет ничего».
Любовь Шапорину вообще отличает оппозиционный взгляд на советскую действительность. Она откровенна и бесстрашна в своих записях: ей противен строй, Сталин, его окружение: «Наша власть – дьявольская, сатанинская. Вся построенная на лжи, фальшивая, как ни одна другая». Ценен дневник портретами знаменитых современников, Шапорина вхожа в круг столичной богемы. Её собеседники – А. Толстой, А. Ахматова, К. Петров-Водкин, Д. Шостакович.
Видимо, по театральным делам Людмила Шапорина познакомилась с палехскими мастерами – они оформляли её спектакли, расписывали лица марионеток. Неоднократно была Шапорина и в самом селе-академии.
Впервые о лаковой миниатюре упоминается в дневниках за март 1932 года. Автор описывает вечер на квартире профессора-радиотехника М.А. Бонч-Бруевича. Он демонстрирует гостям (среди которых писатель А. Толстой) свою коллекцию палехских «коробочек» и с пафосом спрашивает: «Вот в вашей Европе есть что-нибудь подобное?» По этому поводу разгорается спор. Значительно позже в дневниках можно встретить такую реплику: «Подождите, голубчики, ещё русский народ себя покажет. Русский народ, создавший такие песни, такую музыку. Где возможны такие явления, как палешане?»
В записях за 1939 год Л.В. Шапорина рассказывает о своей поездке в Ивановскую область:
«Палех в упадке. В 38-м году арестовали Александра Ивановича Зубкова, организатора и председателя артели (расстрелян 6.10.1938. – Н.Г.); взял бразды правления Баканов, совсем молодой, партийный, добившийся этого всеми средствами и, вероятно, повинный в аресте Зубкова. В связи с арестом Зубкова в дела артели вмешалось НКВД. Из библиотеки были вывезены все материалы, которые умным чекистам показались «божественными»: старинные иллюстрированные Библии Шнорра и более ранние, картоны – копии с новгородских фресок, старинные иконы и копии. Все это (по словам И.И. Василевского) было сожжено. Все эти ценнейшие вещи служили художникам материалами для их работ, как их предки пользовались Библиями XVII века.
При Зубкове у артели был свой представитель в Москве – Василевский, служивший во Всесоюзхудожнике, достававший им заказы по всей стране. Его сняли под предлогом, что он сын попа и что такое представительство – лишняя трата денег. <…> Теперь артель сидит без заказов, и Баканов пустил её на ширпотреб – то, с чем жестоко боролся Зубков. <…>
Николай Михайлович <Парилов> жаловался на отсутствие творческой работы. Нет ни театральных заказов, ни иллюстраций, расценки на работу по лаку снижены, старшие мастера перестали писать коробочки, молодёжь рисует с открыток, с дешёвых картинок. <…>.
Я вывезла из Палеха подаренный мне Иваном Маркичевым керамический флакончик, вернее вазочку. По черному полю серебряные цветы. Какой безграничный абсолютный вкус у этих людей. <…>
По всей дороге, по селам и в самой Шуе я любовалась на резьбу в окнах, светёлках, вокруг крыши. <…> Это всё надо было бы заснять, это уже искусство прошлого, кому же в колхозе придёт в голову украшать своё жилище? Я спросила у старого превосходного мастера А.В. Котухина, как у них хватало время на резьбу наличников. Он мне ответил: «Вот придёшь из мастерской (он был иконописец), устанешь и для развлечения, для души берешь доску и режешь что в голову придет». Оттого такое разнообразие в рисунке».
Любопытно, что на первой неделе октября, когда Л. Шапорина уезжает из Палеха, выпал снег: «Ночью поднялась снежная вьюга, к утру снега намело пол аршина, на рынок приехали на санях. Одела валенки, огромный овчинный тулуп с большим воротником, шерстяной платок на голову и пять часов ехала до Шуи, колеса облипал снег. Зорька еле шла. Обе легковые машины артели <древней живописи> забраны на военные нужды, т.е. забрана одна, другая «разута». Нечего сказать, подготовлены к войне. А ведь, по словам и газетам, готовимся все 20 лет. <…>
От всей этой поездки осталось впечатление хождения по мукам. За видимой нищенской жизнью – стон, общий стон однообразным гуденьем звучит над целой страной. <…> По селам ни одной собаки. Помню, как прежде из каждой избы неслись собаки и провожали проезжавших неистовым лаем. Говорю об этом моему старику вознице (палехскому конюху). «Да видите, кормить-то нечем, да и караулить нечего: кожу с себя не утащат». <…>
Сидела на вокзале в Шуе, вечером. Посередине стояла группа рабочих с котомками за спиной, курили. Курить на вокзале запрещено. Подошел милиционер, что-то сказал, а потом вырвал папиросу изо рта рабочего и бросил на пол. Поднялся крик, рабочие обступили милиционера: не имеешь права, говори, рукам воли не давай – казалось, вот-вот начнется рукопашная расправа. Милиционер еле-еле утёк. На скамейке лежал молодой ещё человек в стеганом, совершенно рваном ватнике и холщовых штанах. Потом он сел и, низко наклонив голову, начал что-то подвывать. Была ли это песня, не знаю.
Милиционер опять появился и стал его выгонять – на вокзале ночевать нельзя. Тот не уходит. Вышел сам комендант. Тут человек вскочил и начал ругаться. Ругал он обоих и трехэтажными и всякими другими словами. «Поговори ещё, мы тебя в камеру посадим». – «А прячьте, такие-сякие, арестуйте, в тюрьме хлеб дают». Эту фразу я слышала десятки раз.
Рядом со мной сидит баба в чёрном платке. Заговорила. «Вот такие смелые, сразу видно, городские, рабочие, а у нас в деревне разве скажут слово. Ой, тяжело в колхозе, не из-за чего работаешь, ни одеться, ни прокормиться, задавили льном». Баба из-за Нижнего, и повторяет ту же песню, что я слышу по всей дороге. <…>
Пьют все, пьяные везде. Валяются, как скоты.
От поездки осталось какое-то донельзя грустное впечатление, даже мучительное. И в Палехе после ареста А.И. Зубкова у всех тяжёлое настроение. Созидать трудно, а разрушать – ой как легко».
Отмечу, что в этих фрагментах Л. Шапорина описывает не первые годы советской власти, не голодомор, не войну, а, казалось бы, вполне благополучный 1939 год.
Упоминания о палешанах рассыпаны и дальше на страницах дневника. Вот, например, 22 декабря 1941 года Шапорина пишет: «Мне минуло 62 года (по паспорту 56) – немало. Мы сговорились с Коноваловой, что я к ней приду 21-го и останусь ночевать. <...> Она рассказала мне со слов скульптора Дыдыкина ужасную вещь <...> Будто бы целый ряд палешан, среди которых был П.Д. Баженов, был послан на окопные работы и все были перебиты немцами. Если это правда, то это совершенно непростительно – посылать таких художников рыть окопы. <…> Это правда. Как мне сказал Парилов – было вредительство».
Любовь Васильевна Шапорина пережила блокаду, умерла в 1968 году. Её дневники можно найти не только в библиотеках, но и отсканированные в Интернете.
Шапорина Л.В. Дневник: В двух томах. М.: Новое литературное обозрение, 2012.