В мастерской художника Александра Коверина меня встречали сам художник, несколько его пейзажей и автопортрет в тёмно-красной рубахе на фоне серой стены с наполовину «отрезанной» красной звездой.
Художник был без очков, а «автопортрет» – в очках. Один – общительный и доброжелательный, другой – настойчивый, чуть не придирчивый, с сосредоточенно-настороженным взглядом, направленным куда-то за край портрета.
Что он так пристально, с бочка рассматривает, оставалось за кадром, но чувствовалось, что он просто так не отвяжется, а будет разбирать, пока не разберётся, что там к чему.
– Работать надо долго, – считает Коверин. – Первое ощущение схватить легко. Как Серов говорил: «За раз-то каждый может написать». Некоторые картины я пишу по несколько месяцев, хотя они не очень большие по размеру.
– Этюдов много делаете?
– Вот картина «Летняя пора», – художник показывает мне пейзаж. – Я для неё сделал штук пятнадцать этюдов, а писал четыре месяца. Один этюд до обеда, другой в обед, третий ближе к вечеру, – всё искал состояние, и вот однажды из-за дальнего леса стала надвигаться небольшая гроза, впереди грозы побежали облачка с небольшими тучками, а солнце стояло ещё высоко. Я этюд закончил, а потом, когда начал всё сравнивать, он показался мне наиболее выразительным. Или вот натюрморт «Иваныч» – тут стол, пила, инструменты плотницкие. Я кучу рисунков для него переделал: и пастелью, и чёрным соусом.
– А кто такой «Иваныч»?
– У меня отец был Василий Иваныч. Я эту картину назвал в честь отца. Он плотником работал.
– Вы родились в деревне Аксёниха. Там, наверное, никто и не рисовал даже, кроме вас. Как пришла мысль поступать на художника?
– У меня дед был волгарём – имел баржу, торговал по всей Волге. В 1920 году он помер от тифа. Мать построила в Аксёнихе дом, вышла замуж и ушла в деревню Базарово. Я ходил в школу за пять километров. В Базарово одна сестра моего товарища ездила подавать документы в какой-то ивановский техникум, и она мне сказала, что в Иванове есть учреждение, где учатся на художников. Это было в шестом классе, 59-й год, и всё – на этом учёба в школе для меня закончилась. Я стал готовиться поступать на художника. Математику списывал, историю, географию – на перемене, наскоро параграф полистаешь или прямо на уроке, пока кто-то отвечает… В общем, я учился с двойки на тройку, но в других учебных заведениях, связанных с живописью, я уже учился почти на отлично. Большим подспорьем для меня стало то, что к нам приехали студенты из Палеха оформлять колхозную контору. Я учился в девятом классе, а они были после первого курса, и я с ними ходил писать акварелью. Гляжу, а у меня вроде не хуже получается. Ещё на меня крепко повлиял фильм «Василий Суриков» – я его посмотрел и в детском мышлении у меня всё решилось. Это было в марте, в солнечный день. Сидел на крыльце школы (крыльцо было высокое), и себе сказал: чего бы ни случилось, как в будущем судьба ни повернётся, я пойду учиться на художника.
Если с сегодняшней колокольни говорить, меня интересовала живопись как средство познания. Человек просыпается, когда у него работает око познания. Око познания работает – ты сидишь и должен писать, а над тобой стоит жестокий контролёр. Жестокий контролёр – это, во-первых, твои профессиональные качества, а, во-вторых, это твоя совесть. Совесть является ОТК, клеймом качества, мерилом твоей работы. Я хотел идти вперед за знаниями, открывать себе глаза. Мне доставляла удовольствие эта жизнь – за холстом, с красками.
– Что вдохновляет на создание картин?
– Посылы для работы могут быть разные – увиденный в жизни факт, прочитанная книга, свето-цветовой эффект.
– А как родители отнеслись к вашей затее поступать на художника?
– У отца был один класс образования, мать вообще необразованный человек. Я часто говорил: «Пап, садись, я буду тебя рисовать». Он был моим «учебным» предметом, и когда я из армии вернулся, надо было что-то для училища подготовить. Я написал портрет своего отца – он у меня и сейчас висит на стене в деревне. Я на него смотрю – надо же, здорово, чёрт побери. Только в красках несколько чуть то рыжевато, то красновато, а форму сделал хорошо. Как удалось – не знаю. Никто ж ведь не учил.
– У вас в мастерской висит портрет вашего педагога по Строгановскому училищу – Гелия Коржева. Помните какую-нибудь сценку с его участием, что важного вы от него услышали?
– Может быть, это ерундой покажется… На монументальную живопись со всей страны брали только восемь человек. Считалось: если поступил – ты уже счастливчик. Восемь экзаменов, в том числе и гуманитарные – русский язык, литература, история от каменного века до наших дней: огромный объём, сразу всё не запомнишь. Я перед экзаменом открыл учебник просто наугад, там, где откроется, – у меня открылось «Совещание в Хельсинки». Ну, прочитал, захожу, беру экзаменационный билет левой рукой, смотрю, а там – «Совещание в Хельсинки». Я чуть в осадок не выпал – как кто-то ведёт, да? А потом я все билеты на экзаменах тащил левой рукой. И поступил. А когда поступил, я для себя принял дурацкое решение, что буду в Строгановке заниматься творчеством. Нашу группу взял Коржев – он уже подметил, что сильная группа. Зашёл к нам в мастерскую, спокойно поздоровался и говорит: «Ребята, знаете что – давайте поступим так: не надо творчества. У вас впереди будет целая жизнь, и эта жизнь с вас будет спрашивать исключительно творчество, а здесь пишите спокойно, без надсады. Как видите – так и работайте». Я подумал: раз академик так советует – побоку творчество, и это оказалось правильно, потому что в учебных заведениях надо овладевать ремеслом, идти по пути старой дореволюционной Академии художеств – это верный путь. Следуешь ему – воспитывается культура цвета, культура понимания, она оседает, как золотой песок. Потом работай хоть как абстракционист – ты уже будешь культурно работать, тебя культура будет держать.
– Из современных ивановских художников кто, по-вашему, является носителем этой культуры?
– Это такой вопрос… Я раньше высказывался откровенно, а меня за это называли критиканом. На ковёр даже вызывали за мои слова.
– Так, может, вы за дело критиковали.
– О чём и речь. Главное в нашем ремесле – это развитие, и у меня есть интерес, чтобы мой товарищ видел свои ошибки и развивался, и я бы развивался, глядя на него. Обмен мнениями необходим.
– Куда развивается современная живопись?
– Стало модно пренебрегать законами живописи.
– Но красиво же иногда выходит.
– Планку надо ставить выше. Работа должна быть не красивой, а величественной, и портрет не красивый, а величественный, одухотворенный, чтобы за ним чувствовался космос. Я недавно посмотрел по Интернету молодежную выставку, которая в Москве проводилась, – никаких открытий нету. В советские времена на молодежных выставках всегда кто-то выделялся, были новые имена, молодость, задор, а тут я взглянул – всё какие-то инертные работы.
– В романе «Идиот» есть сцена: молодая художница, дочь графини Епанчиной, просит князя Мышкина подсказать ей сюжет для будущей картины. Тот ей советует написать лицо человека, приговоренного к смертной казни. Если бы вас какая-нибудь начинающая художница попросила подсказать ей сюжет, вы бы что ей ответили?
– Я бы посоветовал нарисовать то, что она хорошо знает. Знает свою мать, любит её – пусть нарисует портрет матери, но здорово, с любовью.
Елена Белянина, искусствовед:
– Коверин получил отличное художественное образование, заработав его годами терпения и нелёгкого труда… Он никогда не считал себя реалистом, но, несмотря на художественные увлечения и пластические поиски, всегда оставался в пределах традиционной реалистической школы.
Искренняя любовь к малой и большой Родине, к своим историческим корням воплотилась в пейзажных картинах и скромных «деревенских» видах. Темой памяти, обращением к национальным традициям и многовековому народному укладу, сыновней благодарностью за жизнь без войны пронизаны многие его картины-натюрморты последнего десятилетия… Постоянная смысловая перекличка с прошлым важна для Коверина, ибо там его истоки и корни, его «родниковая вода», которую и пить-то надо по глоточку…
Александр Васильевич прошёл немалый путь в искусстве, ни разу не изменив себе, своим принципам. Никогда не подстраивался под конъюнктуру и спрос, писал только то, что чувствовал, переживал, что считал истинным.
– Один в поле не воин?
– В четвёртом классе мне задали арифметическую задачу, которая у меня никак не получалась. Отец – неграмотный, не может мне помочь. Мать тоже. Я вспомнил, что через один дом мужики крышу кроют тете Лизе Лебедевой – я к ним пошёл. Снизу крикнул: «Эй, мужики, помогите задачку решить». Они мне сказали: давай залезай. Я по лестнице забрался. Они полчаса решали, но так и не решили, и я, слезая с крыши, сказал себе: ничего, Шура, некому тебе в жизни помогать; придётся, видать, самому грести. И так всю жизнь один и гребу.
– На картине «Читающий мальчик» – пытливый мальчишка в несколько мешковатом, большом для него то ли отцовском, то ли доставшемся от старшего брата свитере отвернулся от всех и читает книгу, упрямо надвинув кепку на лоб. Это не символический автопортрет?
– Нет. Это когда у нас государство сменилось, на дорогах появились пацаны – мойщики машин. Я хотел одного из таких изобразить как дорожный знак. А позировал мне в деревне соседский мальчишка – он сейчас вырос, живет в Москве, окончил институт.
– А кормит труд художника? Как вы выкручивались в трудные времена?
– Когда пошёл в училище учиться, отец вышел на пенсию, финансировать меня не мог. Я вагоны разгружал. Как курс заканчивался, мы с товарищем ездили на халтуру в Сокольский район – готовили стенды, портреты Ленина. Что скажут райкомовские работники, то и исполняли. Однажды, заработав хорошие деньги – 800 рублей, я уехал из деревни. Приезжаю, а мать говорит: «Извини, мы твои деньги израсходовали – надо было крышу крыть шифером…» Ну ладно. Проживём. А они правильно поступили. Теперь эта крыша меня не волнует.
– Вы и сейчас под ней живёте?
– Да. В 61-м году мы вдвоём с отцом построили дом. Он – ведущий, а я на подхвате: строгать, пилить. Нанимали только стропила поставить – у нас дом высокий и брёвна 60-65 сантиметров в диаметре.
– И печку клали сами?
– Всё сами, отец делал. Я только крышу крыл на дворе. Мы дранки наготовили, отец говорит: «Как же крышу крыть?» А я говорю: «Пап, а я умею». Нам как раз недавно Павел Семёныч, учитель труда, показал, как это делается – мы крыли школьный двор. «А ну покажи», – говорит отец. Я начал делать. Он: «Хорошо – давай крой». Конёк он сам заделал… Потом я в Саратов поехал на большой военный завод – значки делали, стенды, планшеты для ВДНХ.
– Вы сейчас полгода живёте в деревне, полгода в городе, но деревенских пейзажей у вас много, а городских почти нет.
– Сельскую ауру я хорошо знаю. Село, деревня – мне это ближе. Россия и держится и держалась испокон веков на деревне, и Великую Отечественную войну тоже, можно сказать, деревня выиграла. А город – это… Вот в деревне природа путём эволюции создала уникальные вещи: деревья все разные по своей геометрии, ландшафты уникальные, а городские джунгли – это порождения ума и разума человека. Они меня совершенно не интересуют, чтобы их изображать.
– Рисуя деревню, вы часто изображаете дома, сараи, предметы быта. А собственно жители деревни редко появляются на ваших работах. С чем это связано?
– У меня была задумка написать всех жителей моей деревни Базарово, начиная от тети Лизы Варламовой, которая вставала в четыре часа утра, на ферме вручную кормила-поила коров зимой, потом навоз за ними выкидывала… Под конец жизни она была израсходованный человек. В деревне жизнь тяжёлая. Я этот быт знаю и написал портрет бывшего танкиста – дяди Коли Волкова, затем тетю Катю Волкову – у неё за столом, за самоваром (эта работа сейчас в США). А дальше – не получилось. Тетя Вера Варламова из-за какой-то душевной тонкости, щепетильности стала отказываться – да не надо, зачем… А сейчас жители Базарова уже умерли, и я сожалею, что эта задумка не осуществилась.
– Как современные жители деревни воспринимают вашу живопись? Вы им показывали?
– Я со школьниками встречался, потом заведующая домом культуры попросила сделать выставку – очень тепло и задушевно прошла эта встреча. Жители села мою работу воспринимают спокойно, и это правильно. Я не выдрючиваюсь, не строю из себя «художника», а просто делаю своё дело, как они делают своё. Люди деревни держат меня на плаву – они всю жизнь смотрят мне в спину и не дают упасть, особенно в морально-нравственном качестве.
