Человек с гитарой

Дмитрий Фалеев

Про Сергея Аксёнова проще всего сказать «автор-исполнитель».
Ни к традициям бардовской песни, ни к рок-музыке его нельзя отнести вчистую. Есть у Аксёнова и «дворовые», и кабацкие интонации.
Его главный конёк – современные городские романсы, которые в исполнении Аксёнова не кажутся чем-то отжившим и покрытым нафталином, наверное, потому что он вкладывается в них всерьёз, самозабвенно.
Житейская философия и весёлая или печальная бытовая лирика, звучащие в его песнях, которые Аксёнов называет «автобиографическими», подкупают доверительной, дружеской интонацией, подкреплённой ещё и размашистой, отчасти залихватской манерой вокала.
И ещё – он не стилизует: как играет, так и живёт, и в этом смысле все его песни действительно автобиографические, даже если в них говорится о каких-то фантастических летающих «хамебах» или сказочном мебельщике.


- Помню ваш дуэт с Антоном Огурцовым. Как вы с ним познакомились?
- Я приехал в Иваново из Казахстана в 1998 году, никого тут не знал, увидел на стене афишу, что такого-то числа состоится рок-концерт. Я взял гитару, пошёл туда, напросился сам выступить, а за кулисами познакомился с местными музыкантами, в том числе с Огурцовым. Потом он меня где-то встретил и сказал, что его отец открывает бар, нужны музыканты, и мы с ним начали играть в этом баре и играли вместе двенадцать лет – каждую среду, четверг и пятницу. Было у нас такое кабацкое содружество.

- А сейчас?
- Сейчас я отошел от кабацкой жизни. Меня иногда приглашают поиграть, но так, чтобы постоянно сидеть в ресторане – это выше моих сил.

- Музыканту в ресторане часто приходится исполнять те песни, которые ему самому не нравятся, или даже раздражают, или просто надоели. А петь-то их надо. Каждую среду, четверг и пятницу. Как вы выкручивались?
- Начнем с того, что каждую песню мы всякий раз исполняли по-разному – с новыми прибамбахами, импровизациями. С Антоном хорошо, что с ним не надо репетировать – он подхватывает на лету. А то, что приходится петь кабацкий репертуар, – это тоже даёт опыт, практику, технику.

- Но этот опыт кабацкого исполнения обогащает или развращает?
- И так, и так. В плане того, что ты достаточно много играешь, не даёшь себе закостенеть, исчезает страх перед публикой – ты можешь выйти на концерт и не испытывать мандраж, который есть у других музыкантов, которые сидят круглый год по репетиционным базам, выступают изредка перед одной и той же тусовкой, а в ресторан приходят разные люди… Развращает кабак в том плане, что ты всё равно там играешь «на шару», никаких партий не разучиваешь. Мотивчик тебе напели – бац-бац, отпел.

- Почему из Казахстана переехали в Иваново?
- Лихие девяностые. Всё разрушилось. Город, где я жил – Сарань Карагандинской области – шахтёрский. У нас к тому времени из тридцати шахт осталось, скажем, пятнадцать. Было огромное градообразующее предприятие республиканского значения – Завод резинотехнических изделий, он обанкротился. А вокруг него – четыре микрорайона, где рабочие жили. Всё постепенно приходило в упадок. Перестали топить зимой, все насели на обогреватели, а в итоге и светить перестало. Люди стали жечь костры, готовить пищу на кострах – с буржуйками, керосиновыми лампами… Года два так, наверно, жили. У меня на третьем этаже стояла буржуйка, я, где только мог, искал уголь. Свет иногда давали, а о тепле уже можно было забыть. Вода холодная – и то не всегда: с ведёрком спустишься, во дворе где-нибудь наберёшь, потому что до квартиры ничего уже не доходило. А жена забеременела вторым ребенком. Надо было рожать. А как в таких условиях жить с ребенком? Мы решили, что надо куда-то уезжать, начали по родственникам прикидывать варианты, чтоб не на пустое место. Выбор был ехать либо в Калужскую область, либо в Ивановскую. В Калужской области у меня тётка живет. Мы поехали сначала к ней – в город Людиново. Но когда случилась авария на чернобыльской АЭС и радиоактивное облако пошло на Москву, его расстреляли, и оно село прямо на этот город Людиново. Там до сих пор коренным жителям выплачивают «гробовые» – денежные компенсации. Мы неделю там гостили, и я эту радиацию почувствовал на себе – хреноватенько мне было: ходишь как полоумненький… А стоило только из Людинова выехать, за знак городской черты выбрались – пух! – в голове всё как будто прояснилось. Может, это было самовнушение, чёрт знает, но чего-то расхотелось нам в Людиново оставаться. Решили перебраться в Иваново.

- Сложно было здесь акклиматизироваться и осваиваться?
- В каком плане?

- В финансовом, творческом…
- Я как раз продал машину. У нас была тысяча с небольшим долларов. Мы приехали сюда, думали, куда их вложить, но на эту тысячу долларов никакого жилья не купишь. А тут бац, и дефолт. Мы сразу разбогатели раза в три или в четыре, потому что банки закрылись, никто не знал, принимать или продавать эти доллары, что с ними делать. Курс скакал, скакал и в итоге доскакался, что мы раза в три стали богаче. На эти деньги мы купили небольшой приделок в Нежданове: комната, кухня, клочок земли, – год в нём промыкались, а потом приобрели полдома во Фряньково. Я работать устроился.

- Вы радиотехник по образованию.
- Да. Я проработал телемастером пятнадцать лет и сейчас, в принципе, им работаю. У меня в машине два телевизора валяются – поеду сегодня клиентам развозить.

- А есть стабильный, постоянный заработок?
- Да так, от случая к случаю.

- Как произошло ваше вливание в ивановскую музыкальную среду?
- Я через неделю, как только сюда приехал, отправился на фестиваль авторской песни в Малинки, сразу перезнакомился со всеми бардами. И с рокерами нашими – у нас эти два направления пересекаются. Во всяком случае, те, с которыми я сейчас контактирую – Крюков, Холодов, – они же не оголтелые... Холодов вообще близок к авторской, я бы даже сказал, к бардовской песне.

- Да, в нём от рока только стилистика, а закваска-то бардовская. А закваска – важнее.
- Небольшое отступление. У нас был первый раз фестиваль авторской песни «Высоковская струна». Поручили делать Хомскому, а он говорит: «Я всю жизнь с рокерами, «Рок-февраль» – пожалуйста, а бардовский фестиваль я не знаю, как делать». Но партия сказала «Надо – делайте». Он нас обзванивает – меня, Огурцова: «Надо выступить на авторском фестивале». Мы говорим: «Так мы же рокеры» (мы тогда как раз на «Рок-феврале» первое место заняли). А он говорит: «Ерунда. Вы вместо электрических гитар берите акустические и пойте то же самое». Таким образом, весь первый фестиваль авторской песни в принципе и прошёл: половину рокеров согнали со всего Иванова. Да он и сейчас, в принципе, нетрадиционный: авторская песня, ёлки-палки. Поют все кому не лень и всё что ни попадя. Но в принципе это интересно – нет никаких ежовых рукавиц, прокрустова ложа. - В СССР рок был полуподпольным жанром. Вы себя когда-нибудь ощущали в андеграунде?
- Гонений на меня не было.

- Я имею в виду личные ощущения.
- Так в молодости все бунтари и революционеры, потому что это молодость и все хотят плыть против течения. Плохо, когда это и в старости остаётся. Вот тогда это уже маразм: всю жизнь плыть против течения – это старческое слабоумие. Человек должен пройти все стадии – сначала он революционер, потом либерал, потом консерватор.

- Вы сейчас в какой стадии находитесь?
- Либеральный консерватор. В консерватизме есть своя доля правды – кто-то же должен соблюдать традиции, следить за порядком, не всё же рушить. Кому-то надо собирать эти обломки.

- На сентябрьские выборы ходили?
- Нет, я был на очередной тусовке. Да и не пошёл бы. Не вижу я смысла. Марк Твен, что ли, сказал, «если бы от выборов что-то зависело, то нас бы туда не пустили».

- У вас в песнях лирический герой или героиня часто ощущают себя то в «пустыне», то в «тьмутараканьской глуши». Что они забыли в этих гиблых местах?
- Это образ одиночества. Многим свойственно – люди живут в социуме, а внутри себя глубоко одиноки.

- Иваново для вас «тьмутараканская глушь»?
- Причём тут Иваново? Я не имел в виду что-то конкретное. Для меня песня тем интересней, чем больше в ней всяких двусмысленностей, подтекстов – когда каждый человек её по-своему понимает и видит в ней что-то свое. Я, конечно, не умею сочинять таких заумных текстов, как, например, Гребенщиков, да мне и не хочется. Я раньше ловил себя на мысли: то ли Гребенщиков какой-то шизанутый, то ли я дурак, ничего не понимаю, такие тексты замысловатые – караул! Надо с листочком сидеть и расшифровывать, о чем он поёт и что хотел сказать.

- А вы на каких авторах выросли?
- Макаревич, Никольский. У них тексты простые, понятные.

- Вам принципиально, чтобы текст был доходчивый?
- Я думаю, да.

- А с чего начинается песня?
- Бывает, текст придёт и потом думаешь, как его озвучить. Бывает, мелодию какую-то годами носишь-носишь, носишь-носишь, а ни черта не можешь придумать. Мелодия нравится, а слова не идут… У меня есть мелодии, которые по десять лет крутятся в голове, и только потом песня рождается.

- А что мешает, когда есть мелодия, подогнать слова?
- Вдохновения нет.

- Что такое вдохновение?
- Это когда хочется писать, и прямо прёт, и получается, и ты знаешь, о чем писать, и ты пишешь, и следующая строчка набегает на предыдущую. Бывает, пять минут – и песня готова.

- А это вдохновение можно спровоцировать?
- Хрен его знает. Все по-разному поступают. Кто-то марихуану курит, кто-то напивается, кто-то уходит в глушь, в деревню пожить затворником и начинает чего-то там нагнетать… Почему бы и нет? Почему многие песни пишутся ночами? Потому что никто не мешает. Все спят. Ты сидишь на кухне, что-то придумываешь… А, бывало, что годами у меня ни одной песни не было – не идет, и всё: жизнь скучная, ничего не вдохновляет, ничего не происходит. Живёшь-живёшь, как дурак, хлеб жуёшь… А иногда что-то произойдет, поворот какой-то – и из тебя попёрло. Кто-то сказал: «Повар должен быть голодным, а поэт должен быть несчастным». Вот тогда будет ништяк. Вот когда тебе в душу нагадят, тогда искусство из тебя полезет.

- Но это получается, что энергия черпается из негатива.
- Ну да, а есть люди-оптимисты: птицы поют, солнышко светит – их это вдохновляет.

- Но это не ваш метод?
- Нет. - Литература вас подпитывает?
- Сейчас мало читаю, но подпитывала серьёзно. У меня есть песня «Шамбала» – там целый коктейль… Я читал в то время Чехова и Николая Рериха – путь в Гималаи, искания в вере… Или другая у меня есть песня – «Под небом пылающим Лхасы». Она как бы про путника, но на самом деле она вышла из размышлений, кто такой Иисус Христос, почему мы знаем о его жизни до двенадцати лет, а с двенадцати до тридцати или там до тридцати трех – ничего не знаем: что с ним случалось, где он был.

- А где он был?
- Согласно тибетскому евангелию, Иисус в 12-13 лет ушёл с византийскими купцами в Индию, дальше в Непал и чуть ли не до Алтая. Оттуда он вернулся вооруженный знаниями, йогой. Я недавно смотрел документальный фильм – йога протыкают со спины шпагой, а ему ни хрена. Делают рентгеновский снимок – да, действительно, лезвие прошло через внутренние органы. Потом шпагу вытаскивают – ни кровотечения, ничего. Человек сумел себя так организовать, что его нельзя проколоть. Почему Иисус, вооруженный такими знаниями, не мог провисеть на кресте и остаться невредимым? Потом уже в других евангелиях накрутили...

- Вам, судя по всему, ближе тибетская версия?
- Да, мне ближе. Не сказать, что я атеист и вообще не верю в высшие силы, – конечно, верю, но насчёт того, чтобы придерживаться определённой религии – сомневаюсь. Так как я сомневался, то читал скопом биографии Иисуса, пророка Мохаммеда, Будды, Заратустры. Мне было интересно, как они из обыкновенных людей становились пророками.

- У Рериха были затяжные экспедиции на Алтай, в Тибет. А вам не хотелось подняться в горы?
- В Тибете я не был. Я был на Тянь-Шане. В свою пору я занимался альпинизмом.

- А сейчас в горы не тянет?
- Я бы пошёл, но не так экстремально, как раньше. Пошел бы поваром в лагерь – кашку варить, но чтоб лезть, крючья вбивать, по веревкам подниматься, обмораживаться, обветриваться… У меня уже здоровья не хватило бы. Все-таки это удел молодёжи.

- Мне в горах нравится, что после них возвращаешься и понимаешь, сколько много ненужных вещей и эмоций окружают тебя внизу.
- Да, после гор хорошо возвращаться. Ты понимаешь, что асфальт – ровный, кроссовки – лёгкие; что, оказывается, есть душ, что можно надеть чистую футболку… Что есть цивилизация, блага, которые мы не замечали раньше. Когда в горах походишь, испытаешь лишения и трудности, начинаешь ценить то, что раньше не ценил. То, что у тебя руки-ноги есть здоровые, не сломанные, потому что, если категория восхождения сложная, ещё и в спасаловках поучаствуешь, людей с переломанными позвоночниками, конечностями будешь транспортировать… Навидаешься всякого. Лезешь на вершину, и вдруг оказывается, что в соседней группе кто-то травмировался, и надо спускать, а как спускать? На руках, на носилках. Тащишь его до ближайшей горной дороги, докуда «Урал» может доехать. Одни тащат, другие им дорогу разгребают, кто-то со шприцом бежит, чтобы периодически обезболивающее колоть.

- Какое восхождение было самым экстремальным?
- Есть такая гора Коптау. Она чем знаменита – у неё слава нехорошая: там всё время меняется погода. За несколько лет до нас на этой Коптау группа погибла: они поднимались в нормальную, хорошую погоду, потом погода резко испортилась, началась гроза, и, я так полагаю, их оглушило, парализовало молнией, потом резко понизилась температура и они все замерзли. Их было шесть человек – четверых нашли, а двое так и канули. Перед восхождением на скале висят их портреты. Мы к ним цветочки полевые положили и попёрлись на вершину. Остаётся метров сто – бац, и погода начинает портиться. Тучи свинцовые, наэлектризовано всё – всполохи такие, жилетки на нас начинают светиться голубым сиянием. Волосы у всех дыбом. Проводишь рукой по одежде – искры шуршат. Мы уже идём, как инопланетяне, чуть ли не светимся, думаем – ну всё, сейчас шарахнет. Гора гудит как трансформаторная будка, гул разносится непонятный – вроде инфразвука. У нас инструктор был опытный. Он говорит: «Всё, ребят, дальше вы не идёте. Я сейчас сбегаю, записочку оставлю, а вы давайте вниз на фиг». Мы как рванули, блин, оттуда скорее!

- Вы ощущаете в Иванове свою востребованность как музыкант?
- Да. Как говорится, я «широко известен в узких кругах». Хотя бы внутри своего небольшого круга я ощущаю востребованность. У меня нет возможности, да сейчас и особого желания выходить на большие подмостки. Мне достаточно того маленького мирка, в котором я существую. Чтобы узнать вкус супа, необязательно съедать целую кастрюлю. Зачем мне вся кастрюля – лопнешь.

- «Крошки – для маленьких ртов. Малиновку задушит золотой завтрак орла».
- Может, я и есть малиновка, крошками питаюсь.

- А как к Летову относитесь? Я вырос на его песнях.
- Мне не нравится…

- А что отталкивает?
- В музыкальном плане – однообразие. Может, я мало слушал? Мне как-то сразу не приглянулось. Потом Летову все сразу ринулись подражать, петь страшными голосами… А я больше мелодист.  - В детстве или юности у вас были кумиры, на которых вам хотелось быть похожим?
- Да у всех они были, но тогда, в 70-е, никаких кумиров по телевизору не показывали – мы слушали на пластинках, магнитофонных пленках, не знали, кто как выглядит, на кого кто похож. Я, когда первый раз Макаревича по телевизору увидел, думаю: ёлки, неужели это он? А я подражал, да и сейчас, наверное, немного подражаю, – у нас в Сарани был такой Рафа Габайдулин… Тут придётся с самого начала рассказывать: я пел с детского сада, участвовал в школьных и городских конкурсах, а играть не умел ни на одном инструменте. Однажды моя старшая сестра взяла меня в туристический поход, там был пацанчик моего возраста. Он пел и играл на гитаре, а у меня прямо белая зависть – он умеет играть на гитаре, а я не умею, надо срочно учиться! Домой вернулся, гитары нет – что делать? Во двор выбежал – к пацанам на лавочку: «Покажите какой-нибудь аккорд», – показали. Домой пришёл, а у меня мать швея, у неё лекало было – большая линейка, похожая на гитару. Я на ней нарисовал лады, струны, и на этой линейке учился аккорды ставить. Поучусь, поучусь – выбегу: «Дайте мне настоящую гитару», раз – попробую. Потом моя средняя сестра вышла замуж, а у её мужа была гитара неплохая, ленинградская. Он мне её типа презентовал – играй, учись. Я сразу группу стал создавать, одноклассников привлекать, в конце концов, маленькая группа у нас образовалась, и где-то лет в 16-17 я уже играл на свадьбах – меня старшие товарищи привлекали. Они и рассказали: есть такой-то ансамбль – ништяк играет, Рафа у них такой Габайдулин, сходите-посмотрите, на обогатительной фабрике сто пятой, там в Красном уголке они репетируют. Мы туда пробрались, сели тихонечко в уголке, чтоб никому не мешать, а пришел один Рафа, другие почему-то на репетицию не пришли. Он походил-походил, подключил усилок, взял бас-гитару (нас он не видит) и давай играть, стоит на сцене, в кайф вошёл – худой, как червь, патлы волнистые... Мы рты разинули – вот это мастер, блин, на какой-то бас-гитаре жарит, и поёт, и сам собой доволен, и ничего ему не надо – в своём мире витает. Это была первая встреча. Потом мы познакомились. У нас градообразующий завод РТИ, про который я рассказывал, на День химика регулярно выделял два «икаруса», и всех желающих везли на речку – там столы накрытые, бухай, купайся. Рафа подпил, сначала пел-пел, потом вскочил на стол и на этом столе чего-то орёт, поёт, мы вокруг него хороводы водим. Он ногами топает, тарелки разбил, ноги у него по колено в крови, на нас кровь летит, оргия какая-то... Но он нас увлёк, и мы перед ним, как бандерлоги перед удавом – вообще ужас. И вот для меня это пример. Если уж ты взялся зажигать, надо так зажигать, чтоб всё вокруг зажглись, а иначе бессмысленно. Выходишь на сцену – умри, но зал возьми.

- С возрастом, наверно, зажигать всё сложнее? Одно дело, когда тебе двадцать пять, а другое – за пятьдесят.
- Конечно, сложнее, но с возрастом мудрее становишься, всё равно ты фишки уже какие-то знаешь… Не мытьем, так катаньем.

- Вы считаете себя романтичным человеком?
- В какой-то степени да.

- А что такое «романтическое мировоззрение»?
- Есть люди циничные, которые всё обхерят, а романтики всё-таки оптимисты. Они понимают, что дело выеденного яйца не стоит, но надеются на благоприятный исход – а вдруг получится? Как будет круто!

- Вы много ездите по другим городам. Если сравнить, в Иванове деятельная творческая среда?
- В Иванове жизнь кипит! Я был во Владимире неделю назад, там люди жалуются – у нас такой тухлый город, ничего не происходит. И действительно, у них барды собираются, но какие-то вялые – встретились по какому-то официальному поводу, чего-то спели, сами никакой инициативы не проявляют. А у нас, ёлки, куча фестивалей: «Высоковская струна», «Холодень», «Отпетая рыба». В течение года фестивалей восемь или десять только в Иванове или области. Народ ходит. И квартирники бывают! Я спросил во Владимире: «Где у вас можно сыграть квартирник?» Мне отвечают: «У нас и точек-то таких не осталось – есть Дом работников искусств, но там две с половиной тысячи надо заплатить за аренду». А в Иванове – пожалуйста! Хочешь квартирник – приходи, играй, делай свой концерт, потому что у нас есть люди по натуре альтруисты, сподвижники, которым не жалко тратить своё время, да и вообще они – молодцы. Спасибо им огромное за то, что они есть.